поразила раскованность этого начальника СМУ:  в голосе его
не было и  тени робости,  хотя говорил он с  министром,  а  у нас приучены
блюсти табель о рангах; имя Каменева произнес нескрываемо уважительно, без
угодного  тому  времени  надрыва;   заинтересовало  меня  и  его  странное
предложение приехать  "позавтракать".  Этот  мой  интерес  был  изначально
окрашен подозрением:  у нас немало мафий,  но строительная - одна из самых
сильных,  поэтому,  договорившись -  с  громадным трудом,  -  что  Госплан
оставит СМУ  Горенкова десять  процентов от  сэкономленных им  денег  -  в
случае,  если сдаст поликлинику в срок,  по самому высокому качеству,  - я
позвонил ему  через две  недели и  сказал,  что предмет разговора обретает
реальные черты; "когда можно приехать на завтрак?"...
     - То есть?  -  искренне удивился Горенков.  -  Завтра!  Чего ж  время
базарить?!
     Поскольку я  предполагал,  что  разговор  может  принять  неожиданный
(скорее,  наоборот,  ожидаемый) характер,  я  пригласил с собою заведующую
отделом здравоохранения горисполкома Бубенцову, и мы отправились в СМУ.
     Прежде всего меня поразил кабинет начальника:  роскошный, но деловой,
в  высшей степени функциональный;  я  никак не предполагал,  что в длинном
бараке, облагороженном, словно шведский дом, вагонкой, можно расположиться
так красиво и достойно.
     После  первых  приветственных  слов  я  поинтересовался,  разумно  ли
тратить дефицитную вагонку на то, чтобы так обихаживать временный барак.
     - Я достаточно уважаю мой народ, чтобы не позволять ему жить в грязи,
- ответил  Горенков  резко.   -   Хотите,   чтобы  люди  научились  ценить
собственное достоинство в  хлеву?  Если у Станиславского театр начинался с
вешалки,  то и у нас работа начинается со штаба.  Тем более вагонка эта на
воздухе  только   высохнет  как   следует.   А   кабинет  мой   сделан  из
некачественного дерева, люблю столярить, по субботам настругал панели, сам
проолифил, сам подобрал по тонам - премиальные себе за это не выписывал...
     Галина Марковна Бубенцова,  следуя моему настрою, словно бы пропустив
мимо ушей слова Горенкова, поджала губы:
     - У нашего министра кабинет в два раза меньше вашего...
     - Значит, плохой министр, - Горенков рассмеялся. - Не умеет работать,
коли сидит в дрянном помещении...
     - Ну,   знаете  ли.   -   Бубенцова  посмотрела  на  меня  с   ищущей
растерянностью, ожидая поддержки, достаточно резкой.
     Я поинтересовался:
     - Наверняка  в  молодости  увлекались  Чернышевским?   Особенно  "Что
делать?"...
     - Почему  в  молодости?   -   Горенков  перевел  смеющийся  взгляд  с
Бубенцовой на меня.  -  В молодости нам прививают ненависть к классике,  к
ней возвращаешься в зрелости уже.
     - Кто ж это вам прививал ненависть к классике? - Бубенцова продолжила
наступление еще жестче.
     - Советская школа,  -  Горенков отвечал,  не скрывая уже улыбки. - За
пять  часов  надо  понять всего  Чернышевского...  Это  ж  самый настоящий
цитатник  из   "великого  кормчего"!   Настругали  абзацев  и   заставляют
зубрить...  Вместо того  чтобы пару  дней  почитать вслух "Что делать?"  и
объяснить,  почему эта книга современна и поныне...  Лучше рассказать один
эпизод из жизни Николая Гавриловича, чем бубнить хронологию его биографии.
     - Ну уж простите,  -  Бубенцова снова посмотрела на меня, по-прежнему
ища поддержки, - вы прямо какой-то ниспровергатель...
     - Так  ведь  не  Черчилль  написал:   "Я  пришел  в  мир,   чтобы  не
соглашаться". Горький... А его пока еще не запрещали... Ну что, перекусим?
     Не дожидаясь нашего ответа,  он поднялся из-за прямоугольного стола и
толкнул рукой  стену  позади себя;  она  легко  поддалась,  и  мы  увидели
маленькую комнату отдыха,  стол,  накрытый крахмальной скатертью,  вышитой
красным узором, самовар и калачи, масло в красивой вазочке и варенье.
     - Прошу, - сказал он. - Честно говоря, я ждал министра без свидетеля,
поэтому  мы  быстренько изыщем  третий  прибор  для  нашей  очаровательной
дамы...
     Вот тогда-то,  за  чаем,  он  и  высказал мне свою доктрину,  которую
Бубенцова - в машине уже - расценила как "кулацкую".
     - "Деньги"!  "Деньги"!  "Заработки"! - грустно говорила она. - Словно
бы  это самое главное в  жизни советского человека!  Не надо переносить на
нас западный образ мышления...
     - Вам  бы  не  помешала  прибавка  к  жалованью  рублей  на  сто?   -
поинтересовался я.
     - Я работаю не ради жалованья.
     - Так откажитесь от того,  которое получаете, в пользу уборщиц вашего
отдела.
     Бубенцова грустно посмотрела на меня:
     - Они   получают  в   два   раза  больше,   чем   я,   им   разрешено
совместительство.
     - Зато  у  вас  бронь  в  аэропорту,  бесплатная  путевка  в  хорошие
санатории,  удобная квартира в  центре  города с  окнами в  тихий  зеленый
двор...
     - Так   я   это  отслуживаю  ненормированным  рабочим  днем,   Рустем
Исламович...
     - Думаете,  Горенков уходит с  работы в  пять?  Я навел справки:  его
рабочий  день  начинается в  половине восьмого,  а  заканчивает он  его  в
девять.
     - Значит, имеет корысть...
     - Но  ведь  в  этом  же  могут  обвинить и  вас.  Вы  тоже  работаете
ненормированно...  Стоит ли  бросаться обвинениями?  Тем  более что деньги
Горенков требует не для себя, а для коллектива.
     - Надо еще посмотреть, какую он премию получит.
     - Согласен.  Только зачем заранее считать человека жуликом?  Или  вас
раздражает его независимость? А вы вспомните, что он говорил: "Я за кресло
е держусь, погонят - пойду столярить на пилораму! Нет ничего приятнее, чем
общение с деревом,  стружки -  кудри,  а запах какой!" Образно говорит, не
находите?
     - Он играет,  Рустем Исламович,  - возразила Бубенцова. - Он не живет
сам по себе, открыто. Он придумал роль...
     - Если даже и  так,  мне его роль нравится.  Она,  во  всяком случае,
прогрессивна.  И то,  что он перевел своего шофера на грузовую машину, сам
сел за  руль служебки,  а  деньги за высвободившуюся штатную единицу отдал
машинисткам,  -  умно,  потому что дает СМУ экономию во времени: заставьте
самозабвенно трудиться девушку,  получающую девяносто рублей в  месяц!  Вы
задумывались,  как можно жить на девяносто рублей?!  Это же издевательство
над достоинством человека... Девяносто рублей...
     Бубенцова тогда чуть не взмолилась:
     - Но  нельзя же  все мерить деньгами,  Рустем Исламович!  Нас засосет
вещизм, мы растеряем идеалы...
     - А что, нужда - лучший гарант для сохранения идеалов? Неужели вам не
хочется купить себе красивое платье? Машину? Мебель?
     - Конечно,  хочется,  -  Бубенцова ответила впервые за  весь разговор
искренне,  а не подстраиваясь под принятое мнение.  - Но ведь если нельзя,
так лучше об этом не думать!
     - А почему, собственно, нельзя? Горенков утверждает, что можно. И я с
ним  согласен.  Мы  уперлись лбом  в  догму и  ничегошеньки вокруг себя не
видим.  А время уходит...  Что стерпим мы, то наши дети терпеть не будут -
вот вам и девальвация идеи...  Мы уже потеряли поколение, Галина Марковна.
Не пора ли организовать "министерство по делам молодежи"?
     - Это так,  -  согласилась Бубенцова.  -  Молодое поколение чрезмерно
избаловано.
     - Не избалованы они.  Желание сделать жизнь ребенка более счастливой,
чем та,  которую пережили мы,  -  естественно.  Другое дело,  они войны не
знали. Так что ж, нам кнопку нажать, что ли?
     - Вы не правы,  Рустем Исламович,  - задумчиво сказала Бубенцова. - В
них появилась моральная черствость.  Почему мы,  родители,  радуемся, если
они счастливы -  в учебе ли, работе, любви. А для них наша жизнь... личная
жизнь... пустое. Мы вроде бы не имеем права на счастье...
     Я  посмотрел на ее лицо:  сорок пять,  не меньше,  но еще сохранились
следы былого шарма.  Видимо,  увлечена кем-то,  а дети -  против.  Детский
эгоизм (или ревность,  это - одно и то же) самый открытый и беспощадный...
Ничего не попишешь,  сама виновата,  видимо,  слишком открыто любила своих
детей,  растворяла в  них себя...  А Мэлорчик,  подумал я.  Случись у меня
увлеченность другой женщиной. Разрыв с Зиной. Да разве б он простил?! А я?
Я  бы простил отцу все,  ответил я  себе.  Но я  бы все простил ему только
потому, что боялся его. Очень любил, но пуще того боялся.
     ...Вернувшись в министерство,  я позвонил в районный комитет ДОСААФ и
попросил  записать меня  на  курсы  профессиональных шоферов;  через  пять
месяцев получил права,  за это время -  с боями -  добился передачи ставки
своего шофера в парк грузовых машин Минздрава, у них полный завал, и начал
обслуживать себя сам,  а ведь министру положена двухсменная машина, триста
рублей в месяц отдай шоферам и, как говорят, не греши.
     Тогда именно у  меня и  начались трудности с нашим первым секретарем;
мое  назначение премьером нашей автономной республики прошло наперекор его
воле, предложила Москва...
     ...И вот на завтра у нас назначен внеочередной пленум обкома, и среди
вопросов,  стоящих на повестке дня,  обозначено: "разное". Это значит, что
моя  просьба  об  отставке  удовлетворена,  будем  выбирать  нового  главу
правительства.
     Я  собрал свои личные вещи,  в кабинете их накопилось довольно много;
после того как мы с Зиной переехали из старой квартиры в маленькую,  чтобы
не было так страшно без Мэлорчика -  там каждый уголок напоминал о нем,  -
часть вещей я перенес сюда,  особенно дневники,  архивы, "сталинку" отца и
старый халат -  единственное,  что после него осталось; "денежные пакеты",
тайно  выплачивавшиеся при  Сталине  ответственным  работникам,  отец,  не
вскрывая переводил в дом инвалидов Великой Отечественной.
     До чего же сложен наш век, до чего трудно будет историкам разобраться
в  той,  созданной нами же самими структуре,  которая определяла не только
внешние,  но  и  глубинные,  затаенные функции  общества!  Можно  во  всем
обвинять Сталина,  но будет ли это ответом на трагичный вопрос: "Как такое
могло случиться?!" Ведь и Брежнев, которого именно Сталин на девятнадцатом
съезде рекомендовал членом Президиума ЦК КПСС, получал тысячи приветствий,
когда ему вручали очередную Звезду,  и рабочие коллективы,  университеты и
совхозы повсеместно изучали его книги. Слепое единогласие?
     ...Как   и   почему   в   двадцать  втором   году   оформился  первый
организованный блок в Политбюро:  Сталин -  Каменев - Зиновьев? Почему они
так крепко объединились после смерти Ленина?  Для одной лишь цели: свалить
Троцкого,  который постоянно попрекал Зиновьева и Каменева (свояка, говоря
кстати)  в   октябрьском  отступничестве.   А   ведь  он,   Троцкий,   был
председателем Петроградского Совета рабочих депутатов, штаб которого был в
Смольном;  тревожно было и то, что Владимир Ильич в своем завещании назвал
его "самым выдающимся вождем современного ЦК",  а Сталина и вовсе требовал
сместить с ключевой позиции Генерального секретаря.
     Зиновьев и  Каменев не  смогли вкусить плодов своей  -  совместной со
Сталиным -  победы:  как  только  Троцкого переместили с  поста  народного
комиссара  обороны  и  председателя  легендарного  РВС  -   Революционного
военного совета,  который он возглавлял с весны восемнадцатого,  -  Сталин
немедленно  ударил  по  своим  прежним  союзникам.  А  последовавший затем
разгром Каменева и Зиновьева, вошедших в блок со своим прежним противником
- Троцким?..  Сталин вроде бы  стоял в  стороне,  всю  работу по  борьбе с
"новой оппозицией" провел истинный любимец партии Николай Иванович Бухарин
вместе с Рыковым,  Кировым, Серго и Томским... Как объяснить этот феномен?
Идеолог Бухарин оказался марионеткой в  руках достаточно слабого в  теории
Сталина.  Возможно ли такое?  Видимо,  копать надо глубже,  доискиваясь до
причин, позволивших затем Сталину пролить кровь миллионов ленинцев.
     Троцкий,    Зиновьев    и    Каменев    выступали   за    немедленную
индустриализацию,  сдерживание нэпа,  предлагали  ужесточение эксплуатации
"кулачества",   чтобы   вырученные  средства   вложить   в   строительство
электростанций и новых заводов - в первую очередь металлургических.
     Бухарин и Рыков твердо выступали за ленинский кооперативный план,  за
нэп,   требовали  считаться  с  интересами  крестьянства,  снабжая  мужика
техникой  и,  таким  образом,  переводя его  на  рельсы  социалистического
хозяйствования;  именно это даст те средства, которые и надо будет вложить
в   индустриализацию;   приказно,   методами  принуждения,   социализм  не
построить...
     Когда Троцкий был выслан из СССР,  а  Каменев и Зиновьев потеряли все
позиции,  именно Сталин,  Молотов, Ворошилов и Каганович объявили о начале
коллективизации -  то есть, взяли на вооружение идейную программу Троцкого
и Зиновьева, объявив этим войну Бухарину и Рыкову.
     Я  проанализировал текст процесса над  Бухариным,  что публиковался в
газетах; в стенографическом отчете, который вышел после казни, многое было
выпущено и переписано.  Я спрашивал себя: отчего же Бухарин не обратился к
залу и не сказал всю правду о том кошмарном фарсе,  в котором он сам писал
свою роль?  Рассказывают (поди проверь!), что один из процессов начался за
день  до  того,  настоящего,  который состоялся при  публике.  И  на  этом
"предпроцессе" прокурор Вышинский начал допрашивать подсудимых,  спрашивая
их,  признают ли они себя виновными, и большевики, все как один, отвергали
свою вину и говорили,  что показания выбиты,  -  продолжается расправа над
партией.  Вышинский  слушал  ответы  обвиняемых спокойно,  и  это  удивило
подсудимых -  "неужели на воле что-то произошло?  Неужели партия поднялась
на защиту собственной чести?!"  Однако после допроса Вышинский неторопливо
собрал  со  стола  бумаги,  махнул  рукой  "иностранным"  кинооператорам и
дипломатам, сидевшим в зале, те послушно поднялись, потянулись к выходу, и
обратился к Ежову,  находившемуся в правительственной ложе,  за портьерой,
так, что он никому не был виден:
     - Николай Иванович, процесс не готов, я так не смогу работать.
     Эти слова были смертным приговором для Ежова, и хотя пять дней спустя
арестованные большевики,  народные комиссары,  редакторы,  ветераны партии
"признались" в том, что они готовили покушение на жизнь "великого сталинца
товарища Ежова", дни "железного наркома" были сочтены...
     Я  изучал показания Бухарина въедливо,  читая текст если и  не  вслух
(боялся;  порою самого себя боялся),  то, во всяком случае, шепотом, чтобы
лучше вслушаться в смысл каждого его слова.
     Я  понял,  что с точки зрения стратегии термидора Сталин проявил себя
непревзойденным мастером,  отдав  обвинение большевиков старому меньшевику
Вышинскому,  брат  которого жил  в  Испании  генералиссимуса Франко,  тому
Вышинскому,  с которым жизнь однажды свела Кобу в камере бакинской тюрьмы,
- с тех пор он его запомнил и поверил в него: этот умеет служить.
     Однако после десятого,  по  меньшей мере,  прочтения последнего слова
Бухарина меня  вдруг озарило:  я  тогда понял,  как  Николай Иванович смог
прокричать о своей невиновности, более того, как он иносказательно обвинил
своих палачей обвинителей...
     Поначалу признавшись во  всем,  он  далее  сказал:  "Я  признаю  себя
ответственным за  пораженческую ориентацию,  хотя  я  на  этой  позиции не
стоял.  Я  категорически отвергаю  свою  причастность к  убийству  Кирова,
Менжинского,  Куйбышева,  Горького к Максима Пешкова". Далее он произносит
фразу:   "Я   уже  указывал  при  даче  на   судебном  следствии  основных
показаний..."  Значит,  были "не основные"?  Данные в камере?  Где они?  И
далее  -  закамуфлированно -  он  прямо обвинил Сталина:  "...голая логика
борьбы  (чьей?  за  что?  за  власть?)  сопровождалась перерождением идей,
перерождением психологии,  перерождением нас  самих (эти  слова носят явно
компромиссный  характер;  чтобы  сохранить  основную  мысль,  он,  видимо,
согласился вписать  и  это),  перерождением людей.  (Каких?)  Исторические
примеры таких перерождений известны. Стоит назвать имена Бриана, Муссолини
и  так  далее...  (Муссолини начинал  как  социалист,  стоявший  на  левых
позициях.) И у нас было перерождение, которое привело нас ("нас"! Понятно,
он не мог назвать Сталина) в лагерь, очень близкий по своим установкам, по
своеобразию к кулацкому преторианскому фашизму".
     Я  поразился,  вдумавшись  в  эту  фразу...  Интеллигент,  каким  был
Бухарин,  не  мог  поставить рядом два понятия:  "кулак" и  "преторианская
гвардия".  Употребление слова "кулацкий" -  в  чем его начиная с  двадцать
девятого года  обвиняли -  позволило ему  сохранить термин  "преторианский
фашизм",  то есть "личная охрана диктатора",  "всепозволенность"...  И - в
конце:  "Чудовищность моих преступлений безмерна,  особенно на новом этапе
борьбы СССР".  Какой борьбы?  За  что?  Или  он  уже  тогда ощущал поворот
Сталина к  возможности союза с  Гитлером?  Или же  был убежден,  что после
смерти Сталина неминуемо всплывет все то,  что Коба хотел уничтожить? Или,
понимая,  что  народ ждет борьбы,  он  винился,  что  помог Сталину в  его
триумфальном восшествии на вершину власти?
     Даже в тех огрызках допросов, которые прошли в печать (как? не возьму
до  сих пор в  толк),  он  бился с  Вышинским за  каждое слово.  Нельзя не
дивиться тому,  как много Бухарин смог прокричать потомкам:  "Здесь прошли
два показания относительно шпионажа -  Шаранговича и Иванова, то есть двух
провокаторов..."    Или:    "По    мысли   Томского,    составной   частью
государственного  переворота  было  чудовищное  преступление:   арестовать
Семнадцатый партийный съезд,  Пятаков  против  этой  мысли  возражал:  это
вызвало бы исключительное возмущение среди масс..."
     Находясь в  тюрьме  тринадцать месяцев,  Бухарин  знал,  что  к  тому
времени почти  семьдесят процентов участников семнадцатого съезда были  не
только арестованы Сталиным,  но и расстреляны,  -  грех было не понять его
молящего намека!  А  ведь  мы  не  захотели возмутиться,  даже  понять  не
захотели, испугались.
     В  другом месте  он  говорит:  "Летом тридцать четвертого года  Радек
сказал, что от Троцкого получены директивы, он ведет с немцами переговоры.
Троцкий  обещал  немцам  целый   ряд   территориальных  уступок  -   после
восстановления права советских республик на выход из СССР, - в том числе и
Украину".  Но ведь кто, как не Бухарин, знал, что право республик на выход
из  СССР формально не отменялось,  -  это же краеугольный камень ленинской
национальной политики!  Зачем он  говорил эту чушь?  Кому?  Нам!  Чтобы мы
поняли,   с  кем  ему  приходилось  иметь  дело  в  застенках,   с  какими
малограмотными монстрами,  не  знающими истории...  Кто,  как не  Бухарин,
понимал  и  то,  что  доктрина Гитлера запрещала немцам  вести  какие-либо
переговоры с евреем Троцким, да еще возглавлявшим Четвертый Интернационал!
Контакт  с  любым  евреем  карался  в  гитлеровском  рейхе  заключением  в
концлагерь,  доктрина  национального социализма строилась на  базе  лютого
антисемитизма...
     ...Последние дни я отчего-то часто думал:  как мне надо было говорить
с  этим молодым парнем Варравиным?  Я  не  имею права толкать его  в  одну
сторону,  мы достаточно шарахаемся то влево, то вправо, но ведь надо учить
мыслить  это  прекрасное поколение,  а  не  крошить тех,  кто  высказывает
противную точку зрения;  только в этом наше спасение и гарантия на будущее
от рецидивов ужаса.  А это так трудно -  приучить человека выслушивать обе
стороны! Рубить-то проще...
     А  как  же  быть,  если сейчас противопоставляют Чернышевскому работы
правых  славянофилов?  Готовность к  демократии должна  быть  подтверждена
когортой пророков демократии,  а  достаточно ли  у  нас таких когорт?  Вон
Горенков-то в тюрьме...
     Звонок  телефона  заставил  меня  вздрогнуть -  последнее  время  мне
практически перестали звонить;  в  коридорах