словно бы обтекали,  стараясь
ограничиться  сдержанным  кивком  и   мычащим  междометием,   спасительным
"социальным" звуком, поддающимся двоетолкованию.
     Я снял трубку; вертушка; кто бы это, странно...
     Звонил заведующий сектором ЦК  Игнатов,  приехавший на пленум обкома:
"Надо б повидаться - перед завтрашним мероприятием".
     Я  ответил,  что к  первому секретарю не  пойду,  готов встретиться в
любом другом месте,  если мой кабинет кажется не пригодным для такого рода
встречи.
     И снова почувствовал,  какой безвольно-электрической стала левая рука
и как круто заломило в солнечном сплетении...



     XXIII                                                Я, Иван Варравин
     _____________________________________________________________________

     Если   негодование  создает  поэзию,   подумал  я,   то   отчаянье  -
журналистику.
     Когда  тот  верзила,  что  похлопал  меня  по  шее,  знаком  попросил
подняться,  приложив при этом палец к губам: "Тихо, пожалуйста", а второй,
в роскошном костюме -  плечики вверх, две шлицы, сплошная переливчатость и
благоухание,  -  так же тихо представился:  "Полковник Костенко, уголовный
розыск Союза",  я сразу понял,  что мое личное расследование завершено,  -
задержан в квартире раненого художника,  сюжет вполне уголовный,  это тебе
не донос Глафиры Анатольевны...
     - Пройдем в другую комнату,  - шепнул Костенко и легонько тронул меня
за руку.  -  У нас засада. Ступайте на цыпочках, не вздумайте кричать, это
только ухудшит ваше положение.
     Я с трудом сдержал смех - "нервический", как пишут в иных книгах, - и
прошел во  вторую комнату.  После того как  расфранченный полковник мягко,
по-кошачьи прикрыл дверь, я достал из кармана свое удостоверение.
     Костенко с  некоторым удивлением глянул  на  мою  мощную  краснокожую
книжицу:
     - Это вас вызывал Штык?
     - Именно.
     - Что вы тут искали?
     - То,  что он  просил меня найти...  Уликовые,  как у  вас говорится,
материалы.
     - Ключи он вам дал?
     - Вам  же  известно,  что ключей при нем не  было,  их  похитили.  Он
сказал, к кому обратиться здесь, в доме...
     - И к кому же?
     - К  Ситникову,   из  седьмой  квартиры,  в  этом  доме  живет  много
художников.
     - Странно,  отчего  он  поручил  достать,  -  Костенко усмехнулся,  -
уликовые материалы вам, а не мне?
     - Вы не похожи на милиционера.
     - Это почему?
     - Слишком шикарны...
     - Что ж мне, в лаптях ходить? Впрочем, ходил бы, это сейчас модно, да
только купить можно лишь на Западе... Давно знали Штыка?
     - Я о нем теперь знаю столько, что кажется, был знаком вечность.
     - Кто мог на него напасть?
     - Есть много вариантов ответа.  Один бесспорен:  наши противники, те,
кто очень не хочет нового... Впрочем, что это я вам навязываю свое мнение?
Простите.
     - Верно  подметили,  -  кивнул Костенко.  -  Я  дремучий консерватор,
перестройку терпеть не могу,  вся эта гласность только мешает сыску, а при
слове "демократия" я  сразу же  хватаюсь за  револьвер...  Как может иначе
ответить жандармский чин прогрессивному журналисту?
     - Напрасно радеете о мундире.  Право каждого определять свою позицию,
вне зависимости от профессии.
     - Да?  Значит,  избрать "позицию" бандита -  право каждого?  Тут мы с
вами не сговоримся. Сажать-то приходится мне, а это не очень сладкая штука
- увозить человека в  тюрьму...  Ладно,  лирика,  давайте к делу:  что вам
сказал Штык?
     - Сказал, что скоро умрет.
     - Шейбеко смотрит на дело более оптимистично.
     - Кто это такой?
     - Человек,  который вынимал у него из черепа куски костей,  - ответил
Костенко с плохо скрываемой яростью.
     - Врач по-своему чувствует, художник - по-своему.
     Костенко достал  из  кармана  плоский аппаратик "воки-токи",  вытянул
антенну и,  подойдя к  окну,  осмотрел улицу цепляющимся за  все  предметы
взглядом; потом приблизил микрофончик ко рту и негромко сказал:
     - Восемь ноль два, как связь?
     Кто-то невидимый ответил сразу же, словно бы видел Костенко:
     - Восемь ноль два слушает вас.
     - Свяжитесь с врачом, осведомитесь о состоянии мальчика.
     - Есть.
     - На связь выхожу через пять минут.
     - Понял.
     Костенко глянул на часы,  положил аппаратик в  карман и  обернулся ко
мне:
     - Почему вас так интересует Штык?
     - Вообще-то речь о другом человеке,  строителе, безвинно засаженном в
тюрьму...
     Я  не мог переступить себя;  что-то держало меня,  молило внутри:  не
открывай всего,  погоди,  не  зря  куда-то  столь  срочно отвалили Лиза  и
Квициния;  если я задержан, то, по нашим законам, милиция запросит на меня
характеристику в  газете.  Они без этого не могут (дикость какая,  в  пяти
абзацах уместить жизнь человека,  его  судьбу,  нрав,  любовь,  неприязнь,
суть!), сущий подарок Глафире Анатольевне, всем, кто готовит персоналочку;
товарищу   Кашляеву,   паршивому   мафиози,   в   аккуратном  галстуке   и
накрахмаленной рубашечке... Хотя для мафиози он слишком малоинтеллигентен,
такие разминают почву для настоящих боссов,  а те держат дома видеокассеты
с  роками  и  порнографией,  закусывают импортным миндалем в  соли,  носят
шелковые слипы, носки от "Кардена" и рубашечки японского шелка... Этим они
вроде как  мстят за  то,  что костюмы приходится носить отечественные,  на
людях надо быть скромными. Невидимое могущество, дерьмо собачье, наплодили
мерзотину...  А если б им дали работать легально, спросил я себя. Обложили
б налогами и позволили делать деньги так, как они умеют? Что тогда?
     - Какое  отношение к  безвинно  засаженному строителю имеет  художник
Штык? - спросил Костенко.
     - Я  в  процессе  поиска,   товарищ  полковник...  Или  мне  надлежит
обращаться к вам как к "гражданину"?
     - Странно вы говорите... Имели неприятности с нашими церберами?
     - А кто не имел? Все имели...
     - Это  верно,  -  согласился Костенко.  -  У  меня тоже был  привод в
"полтинник"... Знаете, что такое "полтинник"?
     - Нет.
     - Счастливый человек.  Самое было  страшное отделение на  Пушкинской.
Его снесли,  к счастью... Мы ж все символами больше норовим изъясниться, а
не словами:  чтоб написать, мол, отделение, которое терроризировало людей,
особенно глумилось над студенчеством и интеллигенцией,  ныне закрыто,  - в
назидание  всем  другим,  позволяющим унижать  человеческое достоинство...
Нет,  не напишем...  А снести - снесем, но без объясняющих слов... Сидели?
Или, как у меня, привод?
     - Целых три.
     - Ну и, конечно, родная милиция посылала письма в институт?
     - А ну?
     - Из института исключали?
     - Дали строгача...
     Костенко усмехнулся.
     - На меня страх какую телегу накатали...  Написали,  что я  оскорблял
достоинство славных орлов  Лаврентия Павловича,  -  милиция тогда под  ним
ходила.
     - Это вы меня так разминаете?
     - Зачем?  Вы  ж  не  рецидивист.  Если в  чем виноваты -  завтра сами
расколетесь.  Все интеллигенты текут после первой ночи в камере.  До конца
держится только тот, кому терять нечего... Я не разминаю вас, просто можно
вернуть все, кроме времени; ум хорошо, два - лучше.
     Костенко снова достал из кармана свой аппаратик; я спросил:
     - Очень нравится эта штука?
     Жлоб  наверняка бы  рассердился:  "С  чего  это  вы  взяли?"  Лицо же
полковника изменилось,  сделалось странно застенчивым, вневозрастным, и он
ответил:
     - Безумно.
     Настроив  "воки-токи"  на   нужную  волну,   он   спросил  невидимого
оперативника, что нового, и я услышал ответ:
     - Мальчик впал в беспамятство...
     Костенко спрятал аппаратик в  карман,  посмотрев на меня с  некоторым
недоумением:
     - Едем в  больницу...  Я сейчас позвоню Шейбеко,  он гениальный врач,
надо что-то сделать...
     Поманив своего верзилу, Костенко тихо сказал:
     - Кто придет -  задерживайте.  Я предупрежу тех,  кто на улице, чтобы
они провожали всех подозрительных до подъезда.
     Обернувшись ко мне, шепнул:
     - Ну,  с богом. На лестничной клетке не разговаривать, шагайте позади
меня в десяти шагах.
     - Погодите,  -  сказал я.  - Давайте посмотрим под нижним ящиком, там
может лежать письмо.  Штык не  знал,  что в  нем,  бросил как ни попадя...
Пусть ваш профессионал бесшумно вытянет ящик...
     Письмо действительно лежало на  полу;  вместо обратного адреса стояла
подпись, я легко ее узнал: "Русанов".
     Костенко каким-то факирским жестом достал из кармана платок,  взял им
письмо,  его  помощник открыл  чемоданчик,  полный таинственных предметов,
необходимых для сыщицкой работы, положил его туда и защелкнул замочек.
     - Зря вы эдак-то,  - сказал я. - Вам "Русанов" ничего не говорит, а в
моем расследовании это одна из ключевых фигур.
     - Ключевая  фигура  в  любом  расследовании -  отпечатки  пальцев,  -
назидательно заметил Костенко.  -  После больницы заедем в отдел,  сделаем
экспертизу, и я ознакомлю вас с письмом.
     - Вы не просто ознакомите меня с письмом,  - я снова начал злиться, -
а сделаете для меня ксерокопию... Потому что, несмотря на ваше вторжение в
это дело, я буду писать мой репортаж, чего бы то мне это ни стоило.
     ...Около квартиры Ситникова полковник остановился, заглянул в пролет,
убедился, что там никого нет, и шепнул:
     - Валяйте на улицу,  поверните направо,  у гастронома остановитесь, я
вас там подберу.
     Возле гастронома толпилась очередь,  выбросили "Сибирскую",  все  мои
попытки  пробиться  за   "Явой"  оказались  тщетными,   пьянь  отталкивала
стремительно-острыми локтями, гноился тошнотворный запах пота и перегара.
     Отойдя  в  сторону,  я  пересчитал свои  сигареты -  осталось четыре,
причем одна искрошившаяся;  похлопал себя по карманам -  спичечный коробок
оставил в ателье Штыка;  по-моему,  положил на край его койки, застеленной
серым солдатским одеялом;  мне  даже  почудился явственный запах карболки;
странно,  отчего-то  мне казалось неестественным,  что на  этом одеяле нет
черной поперечной полосы,  у  нас  были  именно такие  во  время  лагерных
сборов.
     Обернувшись к одному из ханыг, я спросил:
     - Огоньку не найдется?
     Тот ответил пропойным голосом:
     - Соколик, я здоровье берегу, чего и тебе советую...
     И в это как раз время я услыхал шепот Костенко:
     - Не оборачивайтесь!  За вами следят. Идите к остановке и пропускайте
троллейбусы,  пока не увидите такси.  Садитесь и называйте любой адрес,  я
вас  догоню.  Только такси берите не  сразу,  минут пять  надо постоять на
остановке, ясно?
     Через десять минут такси,  в  которое я сел,  обогнала серая "Волга",
легко прижала к  обочине,  Костенко сделал мне знак,  мол,  быстро,  я дал
таксисту рубль,  хотя  на  счетчике набило всего тридцать две  копейки,  и
перескочил в машину полковника.
     Костенко молча протянул мне паспорт,  который я  оставил Ситникову "в
залог", и обратился к тому человеку, что сидел рядом с шофером:
     - Ну-ка, покажите.
     Тот  обернулся,  показал мне фото:  на  троллейбусной остановке из-за
моей  спины  -  прямо в  камеру "полароида" -  смотрели два  крепко сбитых
парня.
     - Раньше не встречались? - поинтересовался Костенко.
     Сначала я ответил:
     - Нет.
     Потом присмотрелся и ахнул:  это были именно те парни, что заказывали
себе "наполеоны" в кафе, где мы с Лисафет дожидались Гиви Квициния.
     - Знаю обоих,  - ответил я. - Точнее, не знаю, но видел их при весьма
занятных обстоятельствах.
     - В Чертаново, - коротко бросил Костенко шоферу.
     - Зачем?! - удивился я. - Надо же в клинику Склифосовского!
     - Шейбеко заберем.
     Достав из деревянного ящика телефонную трубку, Костенко набрал номер,
попросил Романа Натановича,  поинтересовался,  где матушка, Анна Ивановна,
давно ли уехала, потом, когда трубку взял Шейбеко, помягчел лицом:
     - Рома,  я за тобой...  Нет, пока без наручников... Да... Штык... Ах,
знаешь?  А за тобой прислали машину?  Дольше прождешь.  Я под светофоры за
пять минут приеду, спускайся.
     ...Когда Шейбеко сел в машину, я подумал, что эти седые, франтоватые,
благоухающие незнакомыми мне одеколонами люди должны говорить о  том,  что
пристало их  возрасту,  но  полковник,  усмехаясь  чему-то,  склонился   к
доктору, заметив:
     - Позавчера Мишаня  Коршун выступил в  "Будапеште".  Отмечал рождение
внука.  Конечно, не обошлось без процесса, был разбор, он же старый мастер
толковищ...   Батон  запивал  каждый  рок-н-ролл  валокордином,   но   был
неумолим... Мне, знаешь, было чуток страшно: прошло тридцать пять лет, а я
не  чувствую,  чтобы они изменились хоть в  малости.  За Левона,  конечно,
пили... Игоря помнишь?
     - Блондина?
     - Да.
     - Получил генерала.
     - Что ты говоришь! Но он же был автодорожником.
     - Так он и есть автодорожник, доктор наук и генерал.
     - Может, хоть что-то с нашими дорогами изменится. Позор, а не дороги,
зря наших туристов в Европу пускают,  насмотрятся порядка,  начнут бранить
власть.
     Костенко вздохнул:
     - Задушим... Наденем наручники - и в Соловки...
     - Лариса была?
     - До сих пор тоскуешь по ней?
     - Но коммент, полковник...
     - Она разошлась с Кирилловым.
     - Знаю.
     - Несчастная  девка...  Смешно.  "Девке"  сорок  девять  лет...  Нет,
положительно, мы нестареющее поколение.
     - Как можно стареть нашему поколению,  если мы  были лишены детства и
юности? Сразу стали взрослыми.
     Костенко покачал головой:
     - Мишаня  уже  на  пенсии,  за  вредность им  начинают  отстегивать в
пятьдесят пять,  так он,  знаешь ли,  взял за полтысячи патент, калымит на
"жигуленке", обещает через год позвать за город - "куплю дачу", счастлив -
рот до ушей... А Батона до сих пор мучают с патентом на домашний пансион -
у  него  же  трехкомнатный кооператив,  одну  комнату  готов  сдавать -  с
семейными обедами;  так нет же,  не дают: "тащить и не пущать", демократия
имени "нет"...
     - Не можешь позвонить в исполком?
     - Конечно,   не   могу...   Почему   полковник  угрозыска  просит  за
"проклятого частника"?  Не  иначе как получил взятку...  В  таких вопросах
понятие  "дружба"  исключается нашими  контролирующими бдунами.  Никак  не
возьму в толк,  откуда в наших людях такая трясучая ненависть к тому,  что
облегчает  им  жизнь  сервисом?  И  слово-то  какое  паскудное изобрели  -
"частник"?  Все жители Советского Союза - с точки зрения формальной логики
- частники.
     Я не выдержал:
     - То есть, как это?
     - Очень просто,  - ответил Костенко, удосужившись наконец представить
меня доктору: - Это репортер Варравин.
     - Тот самый?
     - Видимо, - ответил Костенко.
     - Это вы о чем говорите?  -  снова озлился я.  -  О комоде или чайном
сервизе?
     - Мы говорим о вас,  -  ответил Шейбеко.  - Я разыскал вас по просьбе
Штыка.
     - Так я закончу? - продолжал Костенко, мельком глянув на часы.
     Он  дает Шейбеко время на расслабление,  понял я;  очень важно суметь
расслабиться перед работой;  нет,  положительно,  этот Костенко знает свое
дело,  крутой мужик...  Хотя к нему более приложимо - судя по тому, как он
говорил с доктором, - "парень".
     - Мне интересна ваша точка зрения,  -  сказал я.  -  Она имеет прямое
отношение к делу Горенкова...  Кстати,  вспомнил!  Тот,  квадратный -  ну,
которые следили за  мной,  -  все время шаркает ногами,  сидя за столом...
Словно бы у него недержание...
     - А  может,  он  страстный?  -  возразил Костенко.  -  А  за деталь -
спасибо,  это  для  меня важно...  Что  же  касается частника...  Вот  вы,
например,  частник? Можете не отвечать, я про себя скажу: частник - у меня
есть "Жигули" и полдачи во Внуково. "Борцы с нетрудовыми доходами" достали
из  меня  пару  литров крови,  требуя квитанции на  каждый гвоздь и  рулон
рубероида.  А  я  дальновидный,  заранее ждал доноса -  все бумажки хранил
подшитыми...   Нет   бы   этой  комиссии  заняться  грязью  в   подъездах,
незавершенками,  очередями -  ан  не  хотят!  Там работать надо,  а  здесь
схарчил  ближнего  -   и  кайф.   Кстати,   я  даже  знаю,   кто  на  меня
сигнализировал...  Подполковник Сивкин,  -  пояснил  Костенко  доктору.  -
Помнишь, он со мной приезжал в морг, когда зарезали Маркова?
     Шейбеко кивнул; Костенко продолжил, снова мельком глянув на часы:
     - И знаете,  почему именно он стучал?  Потому что пил втемную...  Под
одеялом.  Он все пропивал,  а я откладывал деньги в течение десяти лет.  С
каждой зарплаты.  И в отпуск не ездил... Я вообще очень хороший человек, -
заключил он.  - Благодаря этому высший разум удерживает меня от неразумных
поступков...
     - Меня тоже,  -  ответил я.  -  Именно поэтому я  еще не собрал ни на
машину, ни на половину дачи. Значит, я - не частник.
     - А шкаф у вас есть?  -  Костенко посмотрел на меня в упор.  - Койка?
Чья  это  собственность?  Ваша?  Давайте  же  заменим  слово  "частник" на
"личник"! Ни Маркс, ни община не возражали против личной собственности.
     Шофер резко затормозил возле Склифосовского;  лицо Костенко мгновенно
изменилось, сделалось жестким, собранным:
     - Ромка, спасай художника!
     Через три  часа  белый Штык  медленно поднял глаза с  фотографии двух
молодцов, показанной ему Костенко, и чуть заметно кивнул.


     Через  двадцать минут  мы  приехали с  Костенко в  научно-технический
отдел,  там что-то сделали с  конвертом,  потом с письмом Русанова,  а уже
после Костенко протянул мне ксерокопию.
     Письмо было коротким:
     "Дорогой Валера! После нашего давешнего разговора о том, какой должна
быть роспись зданий в Загряжске,  я пришел к определенному выводу:  только
традиционный рисунок,  никаких уходов в "новации".  Хватит,  ей-богу! Ваши
слова про то,  что такого рода живопись должна будить мысль, быть броской,
заметной,  меня несколько огорчили.  Откуда у  Вас,  крестьянского мужика,
такая страсть к внешним эффектам?!  Как Вы,  крестьянский сын,  миритесь с
ч у ж и м?!
     Берегите в  себе исконно национальное,  только в этом спасение нашего
духа, который не принимал и никогда не примет чужеземных влияний..."
     Костенко пожал плечами:
     - Или Белинский не  славянин,  или Гегель белорус -  одно из  двух...
Почему запад может заимствовать у нас Чайковского и Блока,  а нам заказано
брать то, что интересно у Флобера, Хемингуэя или Крамера?
     "Я очень прошу вас сделать эскиз для Загряжска в истинно традиционном
духе,  не  бойтесь  куполов  и  тревожного предзакатного неба,  в  котором
затаено предостережение чуждым силам,  только и думающим,  как бы источить
изнутри и разнокровить нас. Поверьте, мною движет долг патриота, хватит, и
так нас достаточно унижают"...
     - Кто может унизить великую нацию?  -  удивился Костенко.  - Мазохизм
какой-то!   Совершенное  отсутствие  чувства  гордости  за   свой   народ,
плакальщик...
     "Национальный мотив для  Загряжска мне важен еще и  потому,  что там,
среди строителей,  объявился наш противник,  а к разговору с ним надо быть
подготовленным. Око за око, зуб за зуб".
     - Вот оно,  -  сказал я.  -  Вот почему они охотились за Штыком,  вот
почему им так нужно это письмо...
     - Поезжайте домой,  я заеду к нашему парню, который остался караулить
мастерскую,  -  задумчиво сказал Костенко,  снял трубку телефона, попросил
укрепить "ноль -  двадцать второго", но сделать этого не успели, ибо через
минуту пришло сообщение, что в мастерской Штыка задержаны два неизвестных.


     Ими оказались те, что пасли меня, Лизу и Гиви.


     После того как я формально опознал их, Костенко сказал:
     - Все,  теперь начинается работа.  Перезвонимся завтра к вечеру. Меня
интересуют их  пальцы;  во дворе дома Штыка мы нашли обломок водопроводной
трубы со следами крови, есть отпечатки...
     Однако  перезвониться  нам  пришлось  этой  же  ночью:   открыв  свой
письменный  стол,  чтобы  классифицировать  все  собранны