сть себе пишут. Пока-то они расчухаются, я взлечу; пока
эту запись отправят куда надо -  приземлюсь...  Ну и  что?  Приземлиться -
приземлюсь,  а Москва радиограмму на борт: "Срочно возвращайтесь назад"...
Окстись,  успокоил я себя,  не сходи с ума,  нельзя жить,  никому не веря.
Можно,  ответил я себе.  Только так и нужно...  Я до сих пор оттого и жив,
что  никому не  верю,  лишь  себе,  а  вернее,  той  своей части,  которая
сохранила мое  естество,  не  растворилась в  том,  что для всех сделалось
видимой  субстанцией привычного  Чурина.  Мы  ведь  пожираем  самих  себя,
подстраиваемся  под  каждый  новый  поворот  жизни,  корректируем  себя  в
разговоре с одним ли,  с другим, стараясь быть удобным для каждого, - так,
постепенно,  меняется человеческая самость,  на  донышке  остается,  ее  и
хранить...
     Я достал из портфеля бутылку, откупорил ее и, спустив воду в унитазе,
приник к горлышку,  сделав три больших сладостных глотка. Бедная Лелька, я
только сейчас ее  понял:  уход от ужаса;  в  вине правда,  что с  древними
спорить, не мы придумали...
     Вернувшись  в   холл,   я  выпил  виноградного  сока,   разбавив  его
минеральной водой, и откинулся на мягкую спинку диванчика.
     Но почему,  подумал я, Русанов в ту первую встречу так смело протянул
мне конверт с деньгами? Кто мог сказать ему, что я приму? Кто, кроме меня?
Никто.  Значит,  в нем таится какая-то дьявольская сила? Может, он медиум?
Обладает даром гипноза?  Нет,  ответил я себе, просто-напросто в нем живет
торговый человек,  никакой он  не  художник,  а  барыга,  правильно его  в
институте мордой об  стол  таскали...  По  призванию он  бизнесмен,  а  не
художник, он удобное любит, красивенькое, а разве истинная красота удобна?
Нет ничего страшней непризнанных гениев,  они всех винят в  своей неудаче,
всех,  кроме себя,  вот им и надобны те, на которых можно переложить вину,
чтоб не было так безнадежно и пусто жить...
     ...В  маленьком репродукторе,  не  видном глазу -  верно,  установлен
где-то  на  полу,   -   я  услыхал  голос  диктора:  "Пассажира  Монахова,
вылетающего двести сорок третьим рейсом, просим срочно пройти к диспетчеру
багажного отделения".
     Это что такое,  подумал я. Сердце снова ухнуло в живот; страх родился
безотчетно,  по-животному; да не психуй, сказал я себе. Наверное, Кузинцов
забыл что-то передать.  Ничего он не забыл,  ответил я себе,  он дотошный,
господи, что ж случилось?!
     Я снова пошел в туалет,  допил виски, сунул пустую бутылку в портфель
и, остановившись перед умывальником, начал мыть руки горячей водой. Зачем?
Я  ощущал,  как сладостна эта горячая вода,  как прекрасен голубой кафель,
мыльница с розовым,  пахучим мылом (отчего перестали выпускать земляничное
мыло, оно было нежней яблочного?) и сухое, хоть и старофасонное, вафельное
полотенце.  Я  не  сразу понял,  отчего так долго любуюсь умывальником,  а
потом догадался:  за  всем  этим комфортом мне  видится тюрьма,  ее  ужас,
грязные обмылки,  вонючие параши и  оббитые чугунные раковины в  сортирах,
рядом  с  которыми стоят надзиратели,  неотрывно наблюдавшие за  тем,  как
оправляется заключенный...
     Когда я  вернулся в холл,  девушка сказала,  что объявлена посадка на
мой рейс, ворота номер девять, счастливого полета...
     Пусть себе Монахов разбирается с  диспетчером по  багажу,  подумал я.
Ждать его нет смысла, надо идти в самолет. Почему я обязан интересоваться,
где  он?  Я  ему  не  нянька;  сам разберется;  главное -  естественность,
уверенная естественность...
     В дверях, однако, я столкнулся с Монаховым.
     - Арсений  Кириллович,   наш   багаж  загрузили  на   другой  рейс...
Спрашивают:  можем ли мы обойтись без наших чемоданов пару суток? Подошлют
через два дня...
     - Вы сможете?
     - С трудом...  Я сдуру надел белую рубашку, после полета надо менять,
неудобно появляться там в мятом...
     - Ничего,  постираете,  -  сказал я. - На порошок скинемся, маленькая
пачка  всего и  нужна...  Если  сейчас возвращаться домой,  придется снова
запрашивать выездную визу... Впрочем, как считаете, так и поступайте.
     - А вы?
     - Я полечу.  У меня времени в обрез,  через пять дней я должен быть в
Пензе, вы же знаете...
     И я пошел к воротам номер девять...
     ...Там-то  и  зазвенело,  когда я  шел через хитрые милицейские арки.
Именно тогда я  и  понял:  все,  конец,  со  мною игрались,  словно коты с
мышкой.



     XXVIII                                    Я, Каримов Рустем Исламович
     _____________________________________________________________________

     Заведующий  сектором  ЦК  Игнатов  выглядел  ухоженным  и  совершенно
свежим,  хотя мы кончили разговор около трех ночи, а пленум обкома начался
в девять.
     Когда  первый  секретарь предоставил ему  слово,  Игнатов взял  папку
(зря, подумал я; сейчас именно москвичи учат провинцию умению говорить без
шпаргалок), вышел на трибуну и, достав толстую пачку писем, положил на нее
тонкую, несколько даже юношескую ладонь:
     - Мы попросили бюро созвать внеочередной пленум,  товарищи, в связи с
письмами,  отправленными в ЦК,  -  начал он негромко, как это у нас обычно
принято.  -  Все они написаны гражданами вашей автономной республики...  Я
взял с собою наиболее типичные...  Обращает на себя внимание, что примерно
двадцать    процентов   писем    посвящено   делу    бывшего    начальника
"Дальстройтреста"  Горенкова,   осужденного  за  хищения  социалистической
собственности в  особо  крупных  размерах...  Пишут  рабочие,  даже  целые
коллективы,  инженеры,  участники комсомольских стройотрядов,  журналисты,
научные сотрудники...  Авторы других писем - тоже около двадцати процентов
- утверждают,   что  перестройка  вообще  никак  не  коснулась  автономной
республики.  "О  том,  как живительно сказывается гласность на ускорении и
инициативе, мы узнаем - пишут люди - из сообщений программы "Время". У нас
в  республике продолжает царствовать величавая неподвижность,  страх перед
новым,  ужас многомесячных согласовании.  Районное и  областное начальство
против семейных подрядов,  не дают земли под огороды,  увольняют тех,  кто
решается критиковать..."  Поэтому и собран такого рода пленум:  необходимо
обсудить  происходящее...   Замечу  при  этом:   нас  всех  не   может  не
настораживать тот факт,  что в отдел писем обкома практически не поступает
сколько-нибудь  серьезной  корреспонденции...   Пишут  сразу  в  Москву...
Давайте послушаем мнение членов пленума...
     Такая повестка дня показалась многим разорвавшейся бомбой:  критика в
адрес  обкома  уже  появлялась  в  центральной  прессе,  но  мало  кто  из
собравшихся был готов к тому, что вопрос будет поставлен столь резко и без
всяких  околичностей;   хотя   придраться  не   к   чему,   все   в   духе
демократического централизма и гласности; есть проблема, вот и будем о ней
говорить...
     Первым  попросил слова  Архипушкин,  бригадир сварщиков;  выступал он
крайне  редко,  а  тут  атакующе потянул руку  и  устремленно,  чуть  даже
набычившись, двинулся на трибуну.
     - Я, товарищи, вот что скажу, - начал он. - У меня дочка, Светочка...
На  медицинском учится...  Так  она  мою  супругу и  меня учит,  что самое
главное в  жизни -  это профилактика -  не  запускать болезнь,  вовремя ее
пресекать...  Мы  все  виноваты в  том,  что  болезнь в  нашей  республике
запущена,  стала  крайне тяжелой.  Проще  всего критиковать нашего первого
секретаря,  уважаемого Николая Васильевича...  Особенно теперь, когда рана
кровоточит... Нет, товарищи, давайте начнем каждый с себя... Я в самом что
ни  на  есть  рабочем  коллективе  живу,   продукты,   если  их,  конечно,
выбрасывают,  покупаю в  нашем магазине,  и мне известно настроение людей:
"Это в Москве еще чего-то можно,  там власть близко, а у нас как все было,
так и  останется!  А без указания секретаря райкома вообще никто и пальцем
не пошевелит..."  Каждый день я слышу разговоры,  да и своими глазами вижу
безобразия, перестраховку, саботаж перестройки. И я спрашиваю себя: отчего
же я раньше не пришел к Николаю Васильевичу для открытого разговора?  Что,
боялся,   он  меня  сразу  не  примет?  Записался  бы,  дождался  очереди,
чего-чего,  а к очередям мы привычны...  Нет,  просто,  наверное, я трусил
говорить первому всю правду.  Казалось бы,  чего мне-то  бояться?  Ну,  не
рекомендуют меня на  следующей конференции в  члены пленума...  И  что?  С
работы меня снять нельзя,  должность рабочего у нас не очень-то дефицитна,
это ж не начальник турсовета, который путевки распределяет! Особо желающих
висеть на канате по восемь часов и  конструкции варить что-то я не вижу...
Дело,  думаю,  в  том,  что мы все еще очень плохо выполняем завет доктора
Чехова и  не  вытравляем из  себя рабство:  "Да  как  же  это  я  главного
начальника буду уму-разуму учить?! Его поставили наверх, значит, заслужил!
Больше всех,  что ль, тебе надо?" Я постоянно слышал в себе такие слова! А
потому  хочу  просить у  вас  отвода  из  членов  пленума,  а  вместо себя
рекомендую моего  сменщика Епланова Геннадия Георгиевича,  потому  что  он
говорит правду всем нашим заводским и  районным руководителям,  он  не для
тихого удобства создан,  а для общественной работы... Прошу в моей просьбе
не отказать, потому что в тех безобразиях, что творятся в нашей республике
- верно народ в Москву пишет,  -  я виноват не в меньшей мере,  чем первый
секретарь...  У  всех было на  слуху,  что он  в  спецбольнице себе особый
подъезд построил,  дочь его на служебной "Волге" в школу возят, а мы что?!
Молчали!  А  скажи  вовремя?  Неужели  бы  не  прислушался к  нам  Николай
Васильевич?  Теперь для собственной совести удобно говорить - "нет". А для
пользы общего дела лучше спросить самих себя: "Отчего молчали?!"
     Потом выступил директор совхоза Борисенко:
     - Соглашаясь на девяносто девять процентов с  Архипушкиным,  я все же
хочу рассказать один эпизод...  Когда агропром стал жать меня,  чтоб я  во
имя  плана  сдал  зерно  и  мясо  государству -  "Не  подводи  республику,
Борисенко",  -  я  ответил,  что  подведу республику в  том  случае,  если
молодежь разуверится в перестройке, в праве совхоза реализовывать продукты
на месте, когда рассчитались с государством. А мне: "Не надо демагогии". Я
- ни в какую.  Тогда меня вызывает Николай Васильевич: "Товарищ Борисенко,
давайте  все-таки  сначала  думать  об  общем  деле,   а   потом  о  своем
узковедомственном интересе".  Я возразил - есть что на это возразить. Он и
так и эдак, мягко, без нажима вроде бы, но ведь не дядя с тобой говорит, а
первый секретарь...  Тогда в конце беседы он советует:  "Приведи в порядок
дела,  комиссия к тебе едет, они, знаешь, глазастые, не осрамись. Защищать
- если виноват - не будем, теперь демократия..." Ну, и началась пытка... Я
в Совмин,  к Каримову. Тот душегубов контролеров - они до проверок алчные,
только б что найти, - урезонил, поддержал меня, но ведь вы знаете, чем это
кончилось для Каримова...
     Выступил главный режиссер театра,  тот  вообще не  оставил на  первом
камня на камне: "Управлению культуры спектакль сдай, райкому сдай, горкому
- тоже,  каждый кидает замечания,  будто Станиславский:  "Это убрать,  это
переделать,   а  это  смягчить..."  Как  острая  проблема,  так  сразу  же
спасительное:  "Не надо,  к чему будить страсти?" А мы,  художники, живем,
чтобы будить страсти,  это  наше  призвание!  А  над  всей  этой пирамидой
растерянных,  но не потерявших еще власти перестраховщиков высится Николай
Васильевич:  "Пока я избран первым секретарем и народ верит мне -  фокусов
на сцене не потерплю!"
     Один за другим на трибуну поднялись двенадцать человек; потом Игнатов
зачитал предложение группы членов пленума:  освободить Николая Васильевича
Карпулина, рекомендовать на место первого меня, Каримова.
     По  положению я  еще  продолжал сидеть за  столом президиума,  хотя в
начале работы пленума ощущал себя в полном одиночестве;  сосед,  секретарь
по  пропаганде,  даже локоть со стола убрал,  чтобы ненароком не коснуться
моей руки. Я обернулся к соседу справа, ректору университета Шарипову; тот
растерянно улыбнулся и  начал  сосредоточенно покашливать,  закрывая лицо,
как мусульманская девушка.
     Еще больше я удивился тому,  что в зале,  после того как зачитали мою
фамилию, раздались аплодисменты.
     ...Я  всегда  анализирующе наблюдал овации из-за  столов всякого рода
президиумов.  Это полезная школа,  потому что учит - если, конечно, хочешь
учиться -  пониманию настроения людей,  причем не  того,  которого бы тебе
хотелось,  а истинного. По тому, как зал реагирует, где слушатели начинают
сонно,  по-птичьи жмурить глаза -  вот-вот впадут в дрему,  где машинально
пишут  что-то  в  форменных  блокнотиках,  где  переговариваются во  время
доклада,  в  каких  местах  аплодируют  (подсадных хлопальщиков,  особенно
"орлят-комсомолят",  определить легко), можно понять ситуацию в районе или
городе.  Тут  бы  и  ломать  приготовленную  заранее  речь,  сделанную  на
основании сводок,  тут бы и выступать без бумажки,  а по правде,  да разве
легко переломать привычки?!
     Я  видел сейчас:  кто  аплодировал,  кто  едва  прикасался ладошкой к
ладошке,  и  меня  это  радовало,  ибо  в  моем мозгу безотчетно включился
компьютер,  и  я  просчитал еще раз,  кто мои враги,  а с кем можно варить
кашу.
     Я вышел на трибуну и вдруг почувствовал, как у меня ослабли ноги.
     - Товарищи,  благодарю за  столь высокое доверие,  но,  боюсь,  я  не
вправе  согласиться  на  выдвижение  моей  кандидатуры...  Членам  пленума
известно, что я попросился в отставку, поскольку я хотел продолжать борьбу
за товарища Горенкова, находящегося в колонии...
     Из зала спросили:
     - А почему нельзя было бороться, оставаясь на своем посту?
     - Потому,  -  ответил я,  - что большинство членов бюро посчитали мою
позицию  догматической,  компрометирующей престиж автономной республики...
Более того, мне было указано на безответственное поведение...
     - И вы с этим согласились?!  Почему не опротестовали? Не обратились в
ЦК?
     - Потому что постоянно обращаться в ЦК - это форма дезертирства. У ЦК
не останется времени на работу, которую пристало вести штабу партии. Я тем
не  менее  обратился в  центральную прессу,  когда местная отказала мне  в
праве на публикацию открытого письма...
     Поднялся Игнатов:
     - Товарищи,  я  уполномочен сообщить,  что  Верховный  Совет  России,
прокуратура и  республиканский суд  занимались письмом  товарища Каримова.
Расследование,  проведенное в  Москве,  было затем отправлено нам,  потому
еще, что в ряде писем трудящихся из Загряжска говорилось о Каримове как об
образцовом руководителе.  Мы  согласились с  мнением  Верховного Совета  и
правительства России  отказать  товарищу  Каримову  в  его  ходатайстве об
отставке.  Это,  так сказать, в порядке справки, таким образом, формальных
оснований для самоотвода нет.
     У  меня перехватило горло,  потому что мои товарищи по работе хлопали
так, словно я Аркадий Райкин, честное слово...
     Чтобы выиграть время,  успокоиться и  собраться,  пришлось отхлебнуть
чая (раньше докладчикам подавали минеральную воду, но первый утвердил чай,
так было в  Москве,  на заседаниях сессий,  ему это очень нравилось);  при
этом я более всего опасался, что в зале заметят, как у меня дрожит рука, -
вот  ведь неистребимое мусульманство!  Старый дурак,  разве мои  друзья не
понимают, что это вполне понятное и оправданное волнение?!
     - Товарищи,   в   таком   случае   мне   придется  поделиться  своими
сомнениями...  Суть их сводится к тому, смогу ли я выполнять ту работу, на
которую вы меня выдвигаете?
     - Сможешь, - закричали в зале. - Сможете! Верим!
     - Спасибо...   Тем  не   менее  давайте  порассуждаем  вместе,   чтоб
трудящиеся потом не цитировали Крылова:  "Как ни садитесь, все в музыканты
не годитесь..." Допустим,  вы выбираете меня...  А как быть с нашим вторым
секретарем?  С  товарищем Ниязмухамедовым?  Я  трижды  приводил ему  факты
полнейшей невиновности Горенкова, доказывал, что талантливому руководителю
мстят  за  то  именно,  что  он  каждым своим шагом следовал букве и  духу
перестройки...  Но  ведь  товарищ Ниязмухамедов отмахивался от  совершенно
бесспорных  свидетельств.   Почему?  Более  того,  он  звонил  в  ОБХСС  и
прокуратуру  с   просьбой  еще   раз   проанализировать  мои  отношения  с
Горенковым,  не завязан ли я в коррупции...  Прямо так и подсказывал, куда
копать...  И  мне придется работать с ним в одной упряжке?  Следовательно,
мое  избрание должно означать одновременный уход товарища Ниязмухамедова с
партийной работы,  иначе дело с  мертвой точки не  сдвинется...  Или взять
заместителя  республиканского  прокурора  товарища  Рабиновича...   И   он
отворачивался  от  правды,  и  он  не  разрешал  переследствие  по  дутому
обвинению честного коммуниста...  Более того,  он уже начал организовывать
дело,  подбирая против меня  свидетельства...  Вы  скажете -  он  не  член
пленума.  Верно.  Но ведь его шеф, прокурор республики, - кандидат в члены
бюро... И вы хотите, чтобы я наладил дружную работу - вместе с ними?
     А контролирующие организации?  Они выродились в некие "всезапрещающие
дружины"!  Они  руководствуются не  здравым  смыслом,  а  желанием  хорошо
поработать -  то есть, непременно схарчить кого-нибудь из руководителей! У
них,  мне кажется,  есть план на  инфаркты!  План на то,  чтобы уничтожить
самых  талантливых и  смелых!  Я  счастлив,  что  работал вместе  с  нашим
министром юстиции Никифоровым...  Он,  Иван Фомич, был первым, кто вошел с
запиской о  необходимости немедленной корректировки законов,  отмены сотен
идиотских запретов тридцатых и сороковых годов,  которые мешают творчеству
масс... Никогда не забуду его слова о наших многочисленных постановлениях:
"Не надо лепить сараюшки к красивому дому, испортим впечатление"... И еще:
"Когда  Петр  Великий разуверился в  том,  что  белокаменная поддержит его
реформы,   он  начал  с  чистого  листа  -  построил  Санкт-Петербург".  К
сожалению,  всеми  нами  уважаемого Ивана  Фомича Никифорова переместили в
арбитраж...  И еще дали выговор за национализм, выразившийся в том, что он
не был согласен -  как интернационалист и  русский патриот -  с помпезными
празднованиями  "добровольных"  воссоединении  татар   и   дагестанцев   с
Россией...  Все же знают,  что Иван Грозный штурмом взял Казань, какая тут
добровольность?  Каждый читал "Хаджи-Мурата", историю борьбы горцев против
русского имперского владычества... Не надо равнять Россию, бывшую "тюрьмой
народов",  с  братством нашего социалистического Союза республик,  которым
великий русский народ дал свободу и будущее!
     А  взять наше телевидение!  Московские передачи смотришь как какие-то
иностранные,   честное   слово!   Мы   со   скрежетом  зубовным   решились
покритиковать на своем голубом экране завал с  торговлей,  но уравновесили
печально знакомым:  "А предприимчивый частник с  кооператором не дремлет!"
Товарищи мои дорогие,  нельзя же так1 При чем здесь частник?!  Вопрос надо
иначе ставить: почему мы дрыхнем?! Почему пустуют все ярмарочные избушки?!
Почему туда выбрасывают огурцы и  кабачки только в дни -  стыдно сказать -
революционных праздников?! Наша беда - наша, а не кооператора - в том, что
он  цену меняет сам,  оперативно,  на  дню два раза,  а  государственная и
колхозная торговля получают расценки свыше -  на  сезон!  Мы совершенно не
умеем хозяйствовать!  Это мы,  именно мы,  виноваты во всех наших завалах!
Спасибо кооператору и  частнику,  без него мы  бы давно оказались на грани
социального кризиса!  Не мы, а именно частник сегодня лучше нас борется за
социализм,  поставляя народу продукты!  А  мы поставляем слова!  Обещания!
Посулы!  Кооператор и частник свободен в поступке.  Пока что свободен... А
наш хозяйственный руководите