лучшие
семьи дворянской Руси  голосовали против столыпинского закона о  выходе из
общины. Люди большой культуры, они понимали, что нельзя давать силу черни,
позволять простолюдинам жить без приказа,  они к демократии еще не готовы,
просвещать их и просвещать!
     Антипкин,  присутствовавший при разговоре,  -  уж кому верить, как не
ему, - стукнул ладонью по столу:
     - Тех,   кто  поднимает  руку  на  святые  принципы,  пора  гнать  на
лесоповал!
     ...Помню,  именно после этого разговора мы с доцентом и отправились к
Тамаре.
     В такси он сказал:
     - Поверь,  Витя,  нам в руки пришла новая Елена Блаватская. Сейчас об
этой женщине говорить не принято,  -  провидица,  маг,  - она могла делать
все...  Почитай газеты прошлого века -  ахнешь...  Поищи у дядюшки, право,
стоит...  В  журналах  печатали  "Страницы  старого  дневника"  полковника
Олкотта,  он эту женщину-мага наблюдал вблизи.  Феномен! А знаешь, сколько
раз  Тамара  говорила мне  правду о  том,  что  будет?!  Всегда сбывалось,
всегда!  Я убежден,  что духовная воля обладает творческой силой...  Смысл
магии -  а гадание первый шаг на пути к ней - в умении направить свою волю
к  достижению того,  что кажется божественным предначертанием...  Я  не  о
черной магии говорю, это все же греховно, я имею в виду светлую...
     Я  посмеялся тогда  над  доцентом;  он  не  обиделся,  очень спокойно
заметил:
     - Витя,  а ты вспомни историю человечества...  Ведь сначала появились
маги и  лишь потом -  ученые.  И тех и других чернь считала -  да и поныне
считает  -   придурками...   Но  науке  повезло:  она  опередила  магию  в
практических результатах,  и  на  ее  базе возникли ремесла...  Вот  тогда
наукой и стало выгодно заниматься... Раньше-то ученого интересовало только
одно:  отчего происходит то-то или то-то...  А сейчас?  Нет, он с техникой
сросся,  отошел от теории,  от мысли отошел, его теперь интересует, как бы
поскорее сделать то,  что от него требуют...  Наука стала ремеслом,  а тот
вакуум,  который  остался после  нее,  снова  заполнят маги,  новые  маги,
поверь...
     ...Тамара тогда бросила карты и начала говорить - сначала спокойно, а
потом распаляясь все больше и  больше,  словно бы  спорила с  кем;  иногда
замирала,  вывалив на нас глаза;  говорила размыто,  но, если настроиться,
можно было обернуть ее слова как раз на то,  что мы обсуждали с  доцентом.
Сначала я был довольно скептичен, но, постепенно, чем больше она говорила,
тем  отчетливее  я  начал  ощущать  блаженное  растворение в  ее  воле.  Я
подстроил себя под нее,  я это умею,  иначе нельзя иметь дело с людьми,  и
начал постепенно угадывать в  ее путаных фразах то,  что относилось именно
ко мне...
     И  я  до  конца уверовал,  что  она вещунья,  когда исчезли все звуки
улицы:  ни  автобус не пыхал своими пневматическими дверями,  ни машины не
тормозили,  даже детские крики шли мимо сознания,  как бы отдельно от этой
темной комнаты, увешанной тяжелыми картинами в старинных рамах.


     ...Тамара мазанула тяжелым взглядом лицо  Ольги,  положила свою руку,
словно бы сделанную из теста,  на фотографию,  замерла,  а  потом тихонько
рассмеялась:
     - Здесь без  серой магии не  обойтись...  А  в  этом  деле необходима
помощь...
     - Какая? - спросил я.
     - Надо узнать, когда красуленька родилась, час рожденья, день, месяц,
место...  Какой  предпочитает цвет?  Самую  любимую ее  песню надо  знать,
потому  что  в  музыке  человек не  лжет,  происходит совпадение колебаний
воздуха с волнами твоего существа, растворение в гармонии...
     Доцент, затаенно слушая Тамару, молча кивнул.
     - Какую детскую игрушку помнит,  - продолжала между тем Тамара, - ту,
что  в  кроватку  рядом  с  собой  укладывала на  ночь,  как  ее  называла
ласкательно...
     И тут вдруг я понял,  как она работает!  А еще больше подивился тому,
что доцент ищуще ей внимает!  Дай мне такую информацию,  я  любого сломаю!
Люди впечатлительны,  назови какому встречному на  улице имя  его  любимой
собачонки,  что с детства в сердце хранит,  скажи,  что завтра любимая его
песня "Рябинушка" в час ночи прислышится,  так человек этот либо свернет с
ума от страха, либо за мной на край света пойдет...
     ...Позвонив от  Тамары  на  работу Глафире Анатольевне,  матушке моей
Ольги, уговорившись о встрече, доцент тогда заметил:
     - Все  же  загадочен  этот  мир,  Витя...  Смотри:  дед  Завэр  начал
полегоньку от  Кузинцова отходить,  норовит иметь  дела  непосредственно с
Чуриным, то есть - нас побоку... А ведь он без Глафиры - ноль без палочки,
та дает ему наводки на ювелирный товар,  больше -  некому...  Теперь -  не
отвалит дед,  наша Томочка подскажет Глафире,  что, мол, треф толкает ее к
греху, от друзей уводит... И - все! Не уведет! Я гадал, гадал, как вернуть
все  в  прежнее  русло,   а  тут  происходит  твоя  негаданная  встреча  с
красавицей,  а красавица эта дочка нужной нашему делу дамы, а дама за дочь
будет нам каштаны из огня таскать,  - как же все хитро сплетено в мире, а?
И все -  в нашу пользу! Тебе - Ольга, нам - Глафира с ее цацками, вот ведь
судьба, Витюш, вот знамение!


     ...Я  никогда не был так счастлив,  как в тот день,  вечером,  сидя у
себя в Чертанове:  позвонил доцент и проворковал:  "Ну, поздравляю, Витюш!
Твоя  от  вахлака  ушла!  Подруга  попусту не  обещает,  сейчас  матушка у
вещуньи,  она ей про тебя вольет!  Жди и надейся, Витюша, нежная моя душа,
стыдобушка ты моя горемычная".
     Я жду. Теперь я убежден, что будет так, как хочу я. Нет, я не эгоист,
я не рушу ее счастье - какое у нее может быть счастье с человеком, который
и  дома-то  в  маленькой своей  конуре не  бывает?!  Счастье дам  ей  я  -
неземное,  возвышенное,  чистое.  Красота должна  быть  окружена красотой,
иначе разнесет ее  по  ветру,  поломает,  как березоньку на ветру,  а  это
непростительно,  -  нельзя  калечить совершенство,  оно  принадлежит всем,
словно пейзаж, написанный рукою высшего мастера...



     XIV                               Я, Лизавета Нарышкина, она же Янина
     _____________________________________________________________________

     - А  кто  же  тебе  меня  назвал,   Янушка,  сиротинушка,  краса  моя
ненаглядная?  Кто  дал адрес?  -  Тамара говорила ласково,  мягко округляя
слова,  но  при  этом  глаза ее  были  чуть  тревожны,  хотя она,  видимо,
старалась делать все,  чтобы они излучали ласку.  - Ко мне ведь с улицы не
ходят,  а  коли и заглядывают,  так лишь из отделения милиции...  Колдунью
ищут... А какая я колдунья? Просто стараюсь помочь несчастным женщинам чем
могу - наваром ли трав, тихим ли словом...
     - Мне ваш адрес дала Галя Чепурнова, вы ее от дурных снов пользовали.
     - Галя Чепурнова?  Это такая беленькая,  что ль?  С родинкой на левом
веке?
     - Нет,  наоборот,  черненькая.  На цыганочку похожа.  Она в  ансамбле
танцует,  ее  муж бросил,  вот и  случилась у  нее беда со  сном...  Да вы
позвоните ей, девятьсот восемьдесят семь - ноль три - девяносто девять.
     Тамара стремительно набрала номер,  хотя я видела,  как она старалась
быть неторопливой, вроде бы совершенно незаинтересованной в этой женщине.
     Галя  действительно захаживала сюда,  поверив в  Томины  чары;  я  ей
советовала:  "К Владимиру Ивановичу Сафонову обратись,  про него в газетах
ученые с  респектом пишут,  экстрасенс,  причем не берется за то,  что ему
неподвластно;  а  вот  страшные сны,  ишиас,  мигрени  снимает прекрасно и
фантастически диагностирует ладонями". - "Так я и пойду к мужику со своими
бабьими бедами!" - "Помнишь Лиду из нашего класса? Она пошла. И ничего, не
провалилась сквозь землю.  Лучшие СОСы,  между прочим, мужики, надо отдать
им должное,  в них есть та кряжистость, которой так недостает нам. И потом
мы  более  интригабельны,  перепады  настроений,  вздор  всякий  в  голову
лезет..."
     Я  забыла про  этот  разговор,  потому что  над  карточными гаданиями
потешаюсь, хотя обожаю раскладывать пасьянс наудачу, но ведь пасьянс - это
женские шахматы,  и  потом интересно разглядывать лица дам,  во  мне это с
детства,  с  тех пор,  как я жила у бабушки и мучила ее по вечерам игрою в
"пьяницу" и "акулину", до сих пор люблю эти игры, тайком играю с Наташкой;
журналистка и хирург дуются в "пьяницу", смех.
     Я  совершенно забыла  про  встречу с  Галей  на  улице  Горького (она
выходила  из  кафе-мороженого с  каким-то  фирменным седоголовым старцем),
забыла про  то,  как  она  шепнула:  "Ты  смеялась,  а  Томка мне нагадала
иностранца, вот и сбылось, поди к ней, она тебе вернет Ивана!" Мура какая!
Возвращать мужчину безнравственно;  если любовь ушла,  ее ничто не вернет,
ворожи не ворожи! Принцип совпадаемости магнитного поля сильней заговоров,
а  физическая совместимость вообще не  понята учеными,  во  всяком случае,
биологи не договорились ни с невропатологами, ни с теми, кто изучает этику
человеческих взаимоотношений.
     И вдруг этой ночью,  хотя какое там ночью,  утром,  в пять,  позвонил
Иван;  я отчего-то ужасно испугалась; я очень боюсь таких звонков, к беде.
В жизни каждого человека начинается пора утрат;  у Игоря,  ветерана нашего
фотоотдела,  сначала умер  дядя,  потом мама,  вскоре брат;  пришла беда -
открывай ворота...  Отец  плакал,  как  маленький,  когда  смотрел картину
Алексея  Габриловича  "Футбол  нашего  детства";  отец  не  воевал;  когда
кончилась Отечественная,  ему было шестнадцать,  но память о том времени -
единственное,  пожалуй,  что может вызвать у  него слезы,  а  сам онколог,
человек лишенный сантиментов,  прагматик,  такой уж  он у  меня,  лучше не
бывает. То же случилось и у него: сначала от рака легких умер друг, вместе
учились в школе,  не пил, не курил, а вот поди ж ты: через месяц как косой
выкосило еще семерых -  инфаркт,  инсульт, инфаркт, инсульт. Отец позвонил
мне:  "Хочу поспать у тебя несколько ночей,  разрешишь? Нервы как веревки,
жду очередного звонка".  Это были прекрасные семь дней,  я  и  его научила
играть в  "пьяницу",  а пасьянсом он просто заболел:  "Необходимо во время
ночных дежурств...  Помнишь,  поэт Яшин написал:  "Те,  кто болели,  знают
тяжесть ночных минут, утром не умирают, утром опять живут..." А со смертью
каждого больного,  пусть даже не ты его вел,  умираешь и ты, какая-то твоя
часть, затаенная частичка веры в справедливость... Умирают-то прежде всего
самые талантливые, дураки живучи, как сколопендры..."
     Я   подняла  трубку,   предварительно  откашлявшись:   почему-то  мне
показалось,  что говорить сонным голосом нетактично; отец всегда шутил: "У
тебя мой дурацкий характер,  Лисафет,  ты все берешь на себя, в наше время
трудно жить таким совестливым,  затопчут, оглядывайся, длинноносая, пример
предков поучающ".
     Голос у Ивана был жухлый, чужой, словно он заболел тяжелой ангиной.
     - Что случилось, старик?
     - Это  продолжение  моей  просьбы  задержать  Кашляева...  Тут  такие
раскручиваются дела -  ни словом сказать,  ни пером описать...  Можно, я к
тебе приеду? И не один - с Гиви...


     ...И вот я называю Томочке телефон Галки;  я застала ее на репетиции;
слава богу,  не  на  гастролях,  седой фирмач ее бросил,  исхудала,  скулы
торчат, как у голодного татарчонка, глаза пустые, совершенно потухли, хотя
если не знать ее,  такого не скажешь -  два горящих уголька, но я-то помню
ее другой,  у человека глаза меняются постоянно,  в них надо вглядываться,
только тогда поймешь человека,  вглядываться не спеша, исподволь, не пугая
пристальностью, мы все так устали от выискивающей пристальности...
     На прощанье,  кстати,  Галка сказала:  "Она велела принести ей щетину
Ганса:  "Все мужчины оставляют на лезвии,  сними незаметно и  принеси,  он
будет твоим навсегда"...  А  Ганс -  немец,  они  ж  аккуратные,  он  свою
бритвочку мылом моет...  Мыл...  Потом попросила завезти самый любимый его
подарок...  Отнесла  замшевую  куртку...  А  он  все  равно  уехал...  Вот
так-то...  Сука она,  эта Томка...  Вообще мир полон сук и кобелей, мечтаю
вернуться в семнадцатый век,  хоть инквизиция, но все же рыцари были, да и
людей не так много,  есть где спрятаться...  Пусть Томка звонит,  я скажу,
что ты от меня..."
     - Галчоныш,  - Тома чуть не пела, голос воркующий, - ты что ж носу не
кажешь?  Как у тебя дела?  Ну! Вот видишь... А тут ко мне Яночка пришла...
Да?  Подружка?  Все сделаем!  Ты ж  знаешь,  у  меня слово верное...  Это,
кстати,  твой новый телефон, что ль? Ах, так... Ну, приходи, чайку попьем,
а за Яночку не тревожься, все будет хорошо.
     Она  гадала мне  достаточно долго,  кое-что,  кстати,  сказала верно,
прямое попадание: "Постоянно думаешь о бубновом короле", а Иван светлый, и
я  о  нем думаю постоянно,  но  ведь,  наверное,  каждая женщина постоянно
думает о том, кого любит...
     - У твоего бубнового кто-то есть, Яночка, держи ухо востро, крестовая
дама постоянно ложится рядом с ним,  и девятка пик не отходит,  я не жалую
такую карту... Хотя, если надо, мы отвадим ее, это я быстро делаю, но - не
люблю, да и сил тратишь столько, что потом хоть в санаторию уезжай...
     - Я отблагодарю, - сказала я. - Я на все готова...
     - Думаешь,  я из-за денег? - Тома вздохнула. - У меня призвание есть:
делать людям добро.  Во власти изверилась, в церкви священники служат, как
в главке каком, кто остался утешителем? Мы, меченые.
     - Это как?
     - А  так.  У  кого от  бога метина...  А  теперь смотри мне в  глаза,
Яночка. Расслабься и смотри мне в глаза. В зрачки, я по дужке болезнь вижу
и хворь выгоняю...
     - Я не переношу гипноза, - сказала я. - У меня рвота начинается.
     - А кто тебе сказал, что я гипнотизирую?
     - У меня отец онколог, я про это знаю.
     - Где он лечит?
     Она неотрывно смотрела в мои зрачки, и мне захотелось сказать ей, что
папа лечит в  онкологическом центре,  но  он никакое не светило,  а  самый
рядовой  врач,  его  всегда  все  отодвигали,  хотя  для  меня  нет  более
редкостного доктора  на  земле,  но  ведь  я  пристрастна,  он  мой  отец,
несчастный человек,  фантазер и бессребреник, подкаблучник, мама вытворяет
с ним бог знает что...
     - Где он лечит? - повторила Тома еще тише. - В какой клинике?
     - В Тобольске, - превозмогая себя, ответила я. - Там при мединституте
есть клиника, может, слыхали?
     - Да  ты расслабься,  маленькая,  расслабься,  ишь какая длинноносая,
волосы-перышки, расслабься, Яночка...
     Так я тебе и расслаблюсь,  подумала я; отец учил меня напрягать мышцы
спины, когда становится трудно и настроение могильное; стойка, говорит он,
это костяк человека, в жизни самое важное ритм и стойка.
     Тамара положила свою  пухлую ладонь на  мою  руку,  придвинувшись еще
ближе.
     А  я  смогла подумать:  "Она чего-то боится.  Она очень испугана".  И
подумала я об этом отчетливо и совершенно спокойно, и после этого до конца
убедилась в  правоте слов Ивана,  что  сейчас мне надо ей  подыгрывать,  я
обязана стать податливой и  медленно,  чуть вяло,  но в  то же время четко
отвечать на все ее вопросы.
     А в том, что она начнет меня спрашивать, я не сомневалась.
     И - не ошиблась.
     - Ты уснула,  девочка,  -  еще тише сказала Тома,  -  тебе спокойно и
тихо, скажи мне теперь, маленькая, что у тебя на сердце камнем лежит?
     - Любимый...
     - А как его зовут?
     - Иван, - ответила я очень медленно.
     - А по профессии он кто?
     - Репортер...
     - Иван, говоришь? А фамилия у него какая?
     - Варравин.
     Я ощутила,  как дрогнули толстые пальцы Тамары;  она придвинулась еще
ближе:
     - Яночка, птаха моя, так ведь он не любит тебя. Он только себя любит,
бессердечный он, злой, выкинь его из памяти, не рви себе душу... Ты небось
и домой к нему ходишь, да?
     - Хожу.
     - Принеси мне, что он пишет, я его почерк посмотрю да отведу от тебя,
бедненькой.
     - Принесу.
     - А как батюшку твоего зовут?
     - Владимир Федорович.
     - Кто, ты говоришь, он по профессии?
     - Врач.
     - Значит, тебя как с именем-отчеством величать?
     - Янина Владимировна...
     - А матушка твоя где?
     - С ним, где ж еще...
     - В Томске?
     - В Тобольске...
     - А ее как зовут?
     - Ксения Евгеньевна...
     - Ты на кого больше похожа?
     - На  мать,  -  ответила я  после  некоторой паузы,  потому  что  мне
хотелось сказать ей  правду,  но  отчего-то  мне казалось,  что именно эту
правду я открывать ей не вправе.
     - У тебя кто до Ивана был?
     - Никого...
     - Ах  ты,  бедненькая моя  рыбонька,  -  Тома утешала меня деловито и
заученно,  не  отводя  тяжелого взгляда от  моих  зрачков;  она  словно бы
входила в меня своими глазами, не зря не люблю людей с мерцающим взглядом,
в  них  есть что-то  властное,  демоническое.  -  Ничего,  мы  твоему горю
поможем,  мы  накажем того,  кто надругался над твоей чистой и  доверчивой
любовью...  Твоя боль сразу стихнет, свободной себя почувствуешь... Хочешь
стать свободной?
     - Хочу, чтоб он со мной был.
     Тома подошла еще ближе, так близко, что я ощутила тепло ее лица:
     - А  зачем ты  себя  Яной  называешь,  деточка,  когда ты  есть  Лиза
Нарышкина? Тебя кто этому подучил?
     И я ответила:
     - Иван Варравин.



     XV                                    Я, Тихомиров Николай Михайлович
     _____________________________________________________________________

     Самым сильным впечатлением моего детства был тот день, когда нам дали
большую  светлую комнату в  квартире доктора Вайнберга.  Это  произошло на
седьмой день после того,  как немцы вошли в  наш Свяжск и расстреляли всех
евреев. Квартиры, где раньше жили райкомовцы и энкавэдисты, они заняли под
офицерскую  гостиницу,   в   исполкоме  стала   комендатура,   в   милиции
разместилось СД,  а  квартиры евреев  бургомистр Ивлиев  распределил между
теми, кто лишился крова после бомбежек.
     Мы жили в бараке около станции,  но он сгорел; выкопали землянку; там
умер  младший брат,  Арсений,  -  воспаление легких,  сгорел  в  три  дня,
лекарств не было, аптеки закрыты, больницу взяли под солдатский госпиталь,
к кому обратишься?!
     После землянки   двадцатиметровая   комната,   обставленная   красным
деревом,  казалась мне сказочным замком,  я даже по паркету ходить боялся,
не только башмаки снимал, но и носки, ступал на цыпочках.
     Второй  раз  я  испытал потрясение,  когда  бургомистр Ивлиев  открыл
занятия в школе.  Нас построили на лужайке, где раньше стоял гипсовый бюст
пионера;  Ивлиев  пришел с  офицером,  который понимал по-русски,  и  стал
говорить с нами как с друзьями, не кричал и не делал замечаний.
     - Вот мы и начинаем с вами учиться в школе, которую предоставили наши
дорогие немецкие освободители,  принесшие нам спасение от  большевистского
ига. Вы еще маленькие, вы не понимаете, какой ужас пришлось пережить вашим
родителям,  бабушкам и дедушкам в ту пору,  нашей многострадальной Родиной
правили большевики,  масоны и евреи.  Раньше вас учили,  что каждая нация,
мол,  хорошая,  все люди братья,  и все такое прочее. Да когда же русскому
человеку жид пархатый был братом?!  На занятиях в  новой школе вы узнаете,
что после октябрьского переворота на  шею русскому человеку сел большевик,
латыш, китаец и еврейский комиссар! Так или не так, дети?!
     Света Каланичева пискнула:
     - А у Марины папа комиссар, но ведь она русская...
     - У какой Мариночки папа комиссар? - сразу же спросил немец.
     - У Марины Цветковой, ее вместе с евреями расстреляли в овраге...
     - Значит,  не  Цветковы они,  -  заметил  Ивлиев,  -  а  обыкновенные
Блюмины...  А  по-неме...  По-еврейски "блюмен" -  значит  "цветы"...  Они
маскировались,   чтоб  скрытно  править  народом...   Сколько  таких  было
"Рыбкиных",  а они на самом деле "Фиши",  всяких там "Горных", а они самые
что ни на есть "Берги"...
     - "Берг" -  немецкая фамилия,  -  заметил немец. - Это не типично д