ля
евреев.  Эйслеры,  Фейхтвангеры,  Левитаны, Чаплины, Пискаторы, Эренбурги,
Блоки -  понятно любому,  -  евреи, лишенные права на жизнь... Мы, солдаты
великого фюрера Адольфа Гитлера, не боимся правды, потому что сражаемся за
свободу человечества,  за  новый порядок на  земле...  Да,  мы  не  боимся
правды,  и  поэтому я  скажу вам,  дети,  что мы  знаем о  тех разговорах,
которые пока еще идут среди ваших родителей. Мы терпеливая нация, мы умеем
ждать, но не очень долго. Понятно?
     Ивлиев зааплодировал:
     - Понятно,  понятно!  Ясней ясного,  господин майор!  У  нас  детишки
смышленые! Ну-ка, дети, похлопаем нашему гостю...
     Никто хлопать не  стал,  всех  нас  сковал холодный ужас,  -  хлопать
фашисту, немцу проклятому...
     Ивлиев подскочил к  старшеклассникам,  они  стояли справа от  нас,  и
стеганул пощечину Васе Кобрякову:
     - Начинай! - крикнул Ивлиев. - Самый старший, а ума ни на грош!
     Майор сказал:
     - Не  надо  бить  детей,  господин бургомистр...  Они  были отравлены
заразой интернационального большевизма...  Их надо перевоспитывать лаской.
До свиданья, дети. Я не обиделся на вас. Пройдет совсем немного времени, и
вы поймете нашу правоту...
     ...Потом  в  нашем  городе  стала  выходить газета на  русском языке.
Редактором немцы  привезли  Григория Павловича Довгалева,  он  был  раньше
нашим соседом,  работал на мясокомбинате; за месяц перед тем, как началась
война, его посадили; моих родителей вызвали на допрос, следователь здорово
их  трепал,  -  не  перегружали ли они возле нашего барака по ночам мясо с
одной полуторки на  другую;  мама сказала,  что скрип тормозов слыхала,  а
видеть ничего не видела;  с милицией лучше дел не иметь, держись от власти
подальше.
     Потом выяснилось,  что  Довгалев хранил пятьдесят тысяч в  сарае тети
Глаши Чубукиной,  под  старыми дровами,  собака нашла,  милицейский пес  с
черной полосой на загривке.
     Через десять дней  после того,  как  пришли немцы,  Довгалев вернулся
домой как  "политический",  рассказал,  что  сражался против большевиков в
подполье,  вскоре исчез (говорили,  в  рейх,  на курсы),  а  приехал через
четыре месяца, чтобы издавать "Новое слово России".
     В  первом выпуске газеты он рассказал о героическом пути,  пройденном
великим  фюрером  Адольфом  Гитлером,  о  его  беспримерной борьбе  против
мирового большевизма, который есть демоническое зло, ниспосланное на землю
злыми силами.  Он писал о  том замечательном порядке,  который царствует в
рейхе, как там дружно трудятся рабочие,  предприниматели  и  крестьяне,  -
полная  свобода и равенство,  никаких тебе колхозов,  и в лесу урночки для
мусора стоят, не то что наши хляби.
     На  второй странице газеты Довгалев напечатал две главы из "Протокола
сионских мудрецов" - тайный заговор евреев, желающих завоевать весь мир.
     В послесловии -  мама эту газету читала вслух,  очень тихо,  вечером,
когда мы забирались под одеяло с Пашей Крупенковым (его бабушка работала в
депо по ночам,  оставляла внучка нам,  дом не топили,  буржуйки ставить не
разрешала комендатура,  только  одна  надежда на  то,  чтоб  согреться под
одеялом,  а сверху еще дедову доху набрасывали),  -  Довгалев учил:  "Наши
предки,  погубленные ленинскими  большевиками,  патриоты  "Союза  русского
народа",   уже  в  девятьсот  десятом  году  писали:  "Надо  лишить  жидов
технических знаний, ремесленных, медицинских, фельдшерских, зубоврачебных,
юридических и преградить им всякую возможность получать образование..." Мы
этого сделать не смогли, и нас постиг разрушительный ужас революции... Это
сделал Адольф Гитлер,  спасший Европу от жидомасонов,  мечтавших о мировом
господстве... Посмотрите, как было построено фойе в нашем Дворце культуры?
В  форме шестиугольной звезды.  Чей  это  знак?  Жидов.  Кто строил Дворец
культуры?  Архитектор Федоров,  а  на  самом  деле  Федер,  масон.  А  кто
превратил в склад церковь на Успенье? Жидовские комиссары, кто же еще?!
     Я помню, как мама охнула:
     - Господи,   да  ведь  это  довгалевский  племяш  Юрка  в  ней  склад
обустроил! Чего ж он такое порет, господи?!
     Все эти статьи,  политинформации на уроках шли как бы мимо нас,  были
вчуже;  я горько плакал ночью по Вовке Какузину и Лене Сорц, которых убили
с родителями в лесу, а я с ними дружил, тетя Лиля, мать Вовки, угощала нас
леденцами, жили мы в одном бараке, двери напротив, ничего в них особенного
не  было,  люди как люди,  только мы  сладкие творожники любили,  а  они -
соленые, вот и вся разница.
     А  потом  было  еще  одно  потрясенье,  когда немцы и  полицаи нашего
батюшку,  отца Никодима,  расстреляли,  -  он у себя в подвале трех евреев
прятал и раненого комиссара Демьянченко.
     После этого-то мы с  Герой Куманьковым и написали на листочках старой
бумаги -  тетрадок не  было,  нам  три  штуки в  месяц выдавали -  "Смерть
фашистским изуверам" и расклеили по заборам,  когда шли с занятий; темнело
рано, но комендантского часа еще не было.
     А через два дня нас с Куманьком забрали в полицию.
     Там нас сильно били,  но физическая боль была не столь ужасной, сколь
дикой казалась возможность завтра пойти по улицам босиком,  через сугробы,
как батюшка Никодим, и стать перед строем черных.
     Потом заявился немец,  обер,  что ли, наших полицаев разогнал, только
одного оставил,  в  немецкой форме со значком "РОА" на рукаве,  и на своем
жестяном русском -  лучше б уж по-своему говорил через переводчика -  тихо
произнес:
     - Тихомиров, ты обречен, но сначала на твоих глазах будет расстреляна
мать.
     В голове у меня зазвенело,  тело резко потянуло вбок, потом почернело
в глазах, и я обвалился в обморок.
     Привели  меня  в  себя  нашатырем.   Фашист  сидел  в  той  же  позе,
по-прежнему рассматривая свои квадратные ногти, а русский в немецкой форме
был рядом со мной, поглаживал голову...
     - У  тебя есть спасение,  -  сказал он.  -  У тебя и твоей несчастной
матери. Ты готов сделать то, что мы тебе скажем?
     И я ответил:
     - Да.
     - Молодец, - сказал немец. - Умница.
     Мне тогда исполнилось четырнадцать лет, сорок четвертый год, февраль.


     Сразу после того как немцы бежали,  мать подхватила меня,  и мы пошли
по  большаку на  восток,  чтобы быть подальше от тех мест,  где немцы меня
опозорили перед  нашим  городком;  Куманька  расстреляли,  потому  что  он
отказался  говорить  на  площади  и  подписать для  газеты,  что  это  его
комиссары из лесу понудили сделать, а я...
     Под Энгельсом у  нас была родня,  там мы и осели,  благо стояло много
свободных домов,  с  тех  еще  пор,  как раскассировали республику и  всех
немцев выселили в Казахстан.
     Когда пришло время получать паспорт,  мать-покойница,  пусть ей земля
будет пухом,  пошла со мной в отделение:  "Отец нас бросил,  когда  я  еще
беременная была,  прошу дать юноше мою фамилию". Так я и стал Тихомировым,
а то быть бы мне Крыловским,  а ведь батя мой с рыбацкой шаландой в Турцию
ушел, с тех пор ни слуху ни духу...
     Он не был -  мать говорила -  ни антисоветчиком каким,  ни белым,  ни
кулаком,  просто хотел работать так,  как  умел,  а  ему не  давали:  сюда
сунешься -  "представь справку", туда - "а кто разрешил?". Запил мой батя,
которого я  и  в  глаза не видел,  а потом жахнул шапку оземь да и ушел за
счастьем,  обещал:  если обустроится,  даст знать,  но весточек от него не
было,  а может,  не передавали их нам,  время-то крутое, начало тридцатых,
массовая коллективизация,  карточная система,  голод,  нехватка жилья - по
три  семьи в  одной комнате ютились,  такое из  памяти колом не  вышибешь.
Вообще-то  детское  -   самое  что  ни  на  есть  въедливое  в   человеке,
неистребимое...  С тех пор,  например,  как "тарелка" - мы так репродуктор
называли -  сообщила о  перелете Валерия Чкалова через  Северный полюс,  я
заболел  мечтою  стать  летчиком.   Неважно  каким  -  военным,  полярным,
гражданским, - но только б поднимать в небо аэропланы.
     И когда я кончил школу -  а кончил я ее с серебряной медалью, - сразу
же отправил документы в летное училище.
     Меня  вызвали  на   собеседование.   Седой  майор  Левантович  Михаил
Григорьевич спросил, отчего я так хочу в небо, летал ли когда на самолете,
видел ли хоть один авиапарад,  кого из дважды Героев Великой Отечественной
- сталинских соколов  -  могу  назвать по  памяти  (я  назвал  всех),  дал
заполнять анкеты.  Я вышел из классной комнаты счастливым,  сел в зал, где
толпились абитуриенты, и, подвинув себе чернильницу, стал писать ответы на
вопросы...  И сразу же споткнулся:  "Меняли ли фамилию, если "да", то где,
когда и с какой целью".  Я почувствовал, как у меня кровь прилила к щекам,
а пальцы,  наоборот,  похолодели. Перелистав пятистраничную анкету, понял,
что пропал,  увидав такие вопросы:  "Имеете ли  родственников за границей,
если "да",  то где,  с какого времени они там проживают, подробный адрес и
профессия" и  "Находились ли  вы  на  территории,  временно оккупированной
немецкими захватчиками,  если "да",  то с какого времени и подробный адрес
проживания".
     Я  скатал анкету в  трубочку и выскользнул из гудящего зала:  пошел в
парк культуры,  что на  берегу реки,  купил за тридцатку "эскимо",  сел на
скамейку,  крашенную зеленой масляной краской.  Кто-то положил газеты,  их
смыло дождем,  но  остались целые строчки и  заголовки на  дереве;  один я
прочитал:  "Все выше,  и  выше,  и выше стремим мы полет наших птиц!" -  и
крепко задумался.
     Любопытно, сейчас уже, анализируя себя со стороны (этот прибабашенный
Штык,  по словам Никитича, парит, рассматривая предметы с высоты, мы с ним
похожи в этом),  я пришел к странному выводу:  наша особость проявляется в
том,  что мы разнимся даже от предков, арийцев седой старины. Праотцы жили
вне понимания важности прошлого:  при том, что они славились математиками,
философами,  архитекторами,  их  совершенно не  интересовало то,  что было
перед ними. Поэтому ни Греция, ни Рим не знали такой, например, науки, как
археология.  Там не существовало и  устремления в  будущее:  летосчисление
вели только по  Олимпиадам,  да  и  это было данью плебсу,  который жаждал
зрелищ.  Практически время для древних не  существовало,  и,  когда Цезарь
решил создать свой календарь,  его противники увидели в этом скрытый ход к
установлению в  Риме  династической империи,  а  ведь любая империя прежде
всего чтит время,  потому что  в  нем выражена идея длительности правления
династии.  Кстати,  именно из-за этого убили Цезаря,  -  нельзя дерзать на
традиции.  Даже если они не канонизированы, все равно в душе каждого живет
высшая тайна нации...
     Видимо,  опыт,  заложенный в генетический код определенными периодами
нашей  истории,  угоден будущему,  поскольку учит  вдумчивой осторожности,
толкает к тому,  чтобы семь раз отмерить, прежде чем резать; прав Бисмарк:
"Русские медленно запрягают, да быстро едут".
     Я   удостоверился   в   исторической   правоте   нашей   неторопливой
постепенности сравнительно недавно,  когда впервые в  жизни уверовал в то,
что достиг наконец состояния длительной надежности. Поскольку миром правит
один процент мыслящих особей,  остальные - инструментарий, ими пользуются,
то,  следовательно,  лишь  в  нас,  состоявшихся,  заключена движущая сила
общества...  Но свою идею надо открывать не сразу и,  конечно, не всем, но
лишь интеллектуалам,  связанным единством крови и  принадлежностью к одной
почве.
     Но,  увы,  правда такова,  что  даже  среди  этого процента избранных
далеко не все гении. А что такое гений? Провидец. Толкователь неизвестного
доныне.  Нет гениев среди историков -  они устремлены в прошлое,  обращают
его  к  своей честолюбивой выгоде,  и  лишь  те,  что  вырываются в  сферу
политики,  могут  использовать  факты  прошлого  для  утверждения  своего,
видимого  им,  будущего;  такова  же  участь  филологов и  искусствоведов.
Возможность  приближения  к  гениальности дана  математикам,  литераторам,
живописцам,  химикам,  архитекторам,  физикам, политикам. Все. Остальные -
побоку.  Следовательно,  из  нашего процента к  высшим пикам  бытия  могут
прорваться  тысячи,  не  более.  Но  эти  тысячи  начинают  восхождение  с
отрицания  привычного,  -  такова  жестокая  логика  развития,  и  как  ни
беспощадна была доктрина Гитлера,  в  ней существовало свое здравое зерно.
Если бы он смог пересилить себя и, как хотел вначале, отправил всех евреев
на  Мадагаскар -  пусть бы грелись себе на райском острове,  -  если бы не
понастроил Освенцимов,  если бы не грешил против славян,  которые не менее
арийцы,   чем  немцы  ("руссы"  -  "пруссы",  очевидное  братство  крови),
неизвестно еще, чем бы кончилась вторая мировая...
     ...Так вот, именно там, в парке культуры на берегу Волги, в маленьком
Вольске,  я понял,  что мне дороги в будущее нет; пока - во всяком случае.
Власть не обманешь,  особенно нашу,  которая пуще всего радеет о проверке;
дело для нее вторичное,  главное,  чтоб все по графам сходилось.  Риск,  с
которым связаны ложные сведения в анкете,  бесполезен и кончится ссылкой -
в лучшем случае.
     ...Я  вернулся домой в Энгельс и устроился на завод.  Я зажался,  жил
тихо,   нигде   не   возникал,   взносы   за   комсомол  платил  исправно;
самообразовывался -  читал  что  ни  попадя,  особенно историю.  Я  ощутил
приближение   перемен,    когда   начали   бить   изменников-космополитов,
литературных критиков еврейской национальности,  а потом,  после расстрела
членов Еврейского антифашистского комитета,  объявили, что еврейские врачи
травили русских людей.  Нам немцы рассказывали,  как до революции Бейлис в
Киеве  резал  русского ребенка,  чтобы  пустить христианскую кровь в  свою
пасхальную мацу; неважно, что его оправдали, оправдать все можно, а врачи,
агенты "Джойнта",  действовали научно,  потаенно,  -  значит, верно Ивлиев
говорил: "Тайный заговор против нации"? Тогда-то я и выступил на заводском
собрании,  потребовав открыть  молодежи  историческую правду  о  еврейском
заговоре против нашего народа.
     Было  это  в  январе пятьдесят третьего,  а  в  апреле,  после смерти
Сталина,  врачей реабилитировали,  оповестив в  газетах,  что все это была
клевета и покушение на дружбу народов,  -  доктора Лидию Тимошук,  которую
славили за бдительность -  ей орден дали за то,  что евреев разоблачила, -
смешали  с  грязью,   да  еще  заместителя  министра  безопасности  Рюмина
арестовали...
     В тот же день я уехал из Энгельса,  подался сначала в Сибирь,  оттуда
на   целину,   заработал  медаль,   а   уж   после   этого   поступил   на
искусствоведческое отделение.
     Никогда не забуду,  как в конце шестидесятых,  когда из Польши начали
выселять евреев,  объявив их сионистами, один старик, видимо, из партийных
ветеранов, горестно рассуждал в поезде: "Ну, ладно, евреи во всем виноваты
- так  и  в  царской России  было,  так  Генри  Форд  считал,  так  Гитлер
проповедовал,  - по их милости рабочие мало получают и продукты дороги, но
где гарантия,  что, выселив их, мы получим вдосталь мяса и автомобилей, не
проведя революционные реформы в  экономике?!  Ведь если жизнь трудящихся и
после выселения не  улучшится,  тогда народ обвинит коммунистов и  рабочую
власть в том,  что они не компетентны!  Кто за это будет в ответе? На кого
тогда валить вину за наши неудачи? На нас, русских?! На коммунистов?!"
     Тогда-то я  и  понял до конца свою линию.  Мне от этой власти ничего,
кроме страха, не досталось, все свое взял горбом, ей наперекор. Пусть себе
эта власть телепается, как хочет. Управимся без нее, рецепты есть.
     ...Преподаватель по  истории  искусства  Мария  Францевна  Гирш  -  в
аспирантуре она опекала меня,  как крестная мать,  -  говорила:  "Заметьте
себе,  Миша,  что  человечество,  в  массе  своей,  трагически беспамятно.
Говорят,  "Иваны,  не помнящие родства".  Это русофобия.  Джоны родства не
помнят,  Пьеры  тоже,  не  говоря уж  об  итальянцах...  Разве что  только
иудаисты и мусульмане чтут память...  Да,  да, не спорьте! Когда итальянцы
вспомнили  о  речах  Цезаря,  Катилины  и  Цицерона?  Тысячелетия  прошли!
Очнулись лишь после крушения инквизиции!  А Эль Греко?  Он стал достоянием
человечества в конце прошлого века. Когда цивилизация устает от прогресса,
когда выступает бессилие после очередного взрыва новаций,  тогда лишь люди
обращаются к прошлому, ища в нем вечность и спокойствие... А еще мы тщимся
обрести в  ушедшем успокоение непрерываемости рода...  Но,  повторяю,  это
наступает в  пору  усталости человечества,  после катаклизмов и  открытий,
когда утвердилась новая форма мышления...  Именно в  такие годы  забытые -
древность,   старина  -  становятся  самыми  дорогими  акциями,  вложением
капитала  с  получением  невиданных  процентов,   беспроигрышно!   Будь  я
стяжательницей да имей еще деньги -  все бы вложила в  старинную живопись,
иконы,  книги!  Выставьте на аукцион записку Плутарха!  Вам уплатят десять
миллионов,  не меньше! И ваше имя войдет в историю, вас назовут хранителем
памяти человечества,  простят корыстный интерес,  станут чтить, как нового
Мецената...  Но,  увы,  все это сопрягаемо с  политикой,  с  честолюбивыми
устремлениями  несостоявшихся  художников  или  пророков...   Да,  да,  не
спорьте... Гитлер запретил удобный и понятный современный алфавит, понудив
немцев  вернуться к  готическому...  Он  отринул  блистательную литературу
двадцатого века и  заставил нацию оборотиться к  рунам и былинам,  считая,
что только великое прошлое -  даже если его и  не  было -  приведет к  еще
более великому будущему...  Это, кстати, свойственно всем малообразованным
людям,   лишенным  серьезного  знания  и  интеллигентности...   Личностное
честолюбие приводит  к  краху  человека,  а  национальное,  обретшее форму
мессианства,  грозит существованию нации. Да, не спорьте! Именно имперские
амбиции  Древнего Рима  привели его  к  крушению.  А  Карфаген?  Византия?
Национально-мистические претензии Испании?  А  Польша  -  "от  моря  и  до
моря"?!  А  наша война против Японии в девятьсот четвертом году?  "Шапками
закидаем"?!  Вот и  закидались...  А как отомстил Гитлеру его национальный
мистицизм?!  Не Гитлеру -  немцам?! Прошлое - инструмент будущего, Миша...
Не  каждый умеет работать с  таким взрывным материалом...  Если вы  будете
строго следовать правде, факту, истине, вас предадут анафеме и лишь потом,
по прошествии столетий,  вспомнят с  благодарственной памятью.  Если же вы
решите  получить  сиюминутную  отдачу,   следует  забыть  о  хирургичности
предмета истории и обернуть факты к собственной выгоде...  Вас вознесут...
Высоко вознесут...  Но  потом низвергнут,  и  вашим потомкам станет трудно
жить на земле, их станут чураться, как Ирода..."
     Слушая ее,  я, пугаясь самого себя, думал: "После нас - хоть потоп...
Да и детей у меня не будет -  голод и страх так просто не проходят... А не
справедливее  ли  получить  то,   что  можно,  при  жизни?  Не  уповая  на
благодарственную память тех, кто придет спустя столетия? Да и придут ли?"
     Как  сейчас  помню,  разговор  этот  состоялся в  декабре  шестьдесят
четвертого,  вскорости после того,  как свалили Никиту.  Люди настороженно
присматривались  к  тому,  что  происходит;  включив  на  полную  мощность
приемники,  обсуждали  возможные  изменения  в  стране,  строили  догадки;
несчастные мы, ей-богу; словно одеялом придушены, - главное, чтоб все было
тихо, благообразно и величаво.
     ...Поняв, что дерзостным начинаниям Хрущева пришел конец, я и спросил
себя:  "Что ж  мне-то,  Михаилу Тихомирову,  делать?"  Раньше жили страхом
вперемежку с  восторгом перед  гением Сталина,  потом поверили в  перемены
Никиты, а теперь как?"
     И я ответил себе: "Сам думай, подсказки ждать не от кого".
     Ответ я нашел не скоро, но - нашел.
     ...Когда разгромили авангардистов,  все и всех позапрещали,  вн