Юлиан СЕМЕНОВ
   Романы и Штирлице

   НЕЖНОСТЬ (1928)
   ИСПАНСКИЙ ВАРИАНТ (1938)
   АЛЬТЕРНАТИВА (ВЕСНА 1941)
   ТРЕТЬЯ КАРТА (июнь 1941)
   СЕМНАДЦАТЬ МГНОВЕНИЙ ВЕСНЫ (1945)
   Приказано выжить (1945)
   Экспансия - I (1945)
   Экспансия - II (1946)
   Экспансия - III (1947)
   БОМБА ДЛЯ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ (1967)


                                ОТ АВТОРА

                           (к циклу "Позиция")



                             Дорогой товарищ!

     Читатель в своих письмах часто спрашивает: каков процент исторической
правды в моих хрониках о Штирлице, какова его  послевоенная  судьба  -  до
того момента, как он вновь появился в моих книгах "Экспансия" и "Бомба для
председателя"?
     Искусство - а литература является его  важнейшим  подразделением  (да
простится мне это  сугубо  военное  определение)  -  обязано  быть  сродни
сказке, которая, по Пушкину, "ложь, да в ней намек, добру молодцу урок".
     Конечно же, Штирлиц - вымысел, вернее -  обобщение.  Не  было  одного
Штирлица. Однако было немало таких разведчиков, как Штирлиц.
     А вот факт переговоров Даллеса - Вольфа был.
     А самого Карла Вольфа, обергруппенфюрера СС, начальника личного штаба
Гиммлера,  я  не  так  давно  разыскал  в    ФРГ,    -    вполне    бодрый
восьмидесятилетний нацист, ни в чем  не  отступивший  от  былых  принципов
расизма, антикоммунизма и антисоветизма: "Да, я был, есть и остаюсь верным
палладином фюрера".  И таких нацистов - высших офицеров СС  -  в  Западной
Германии более пяти тысяч.  Многие из них устроили торжественные  похороны
главному военному преступнику адмиралу Деницу, осужденному в Нюрнберге; за
гробом преемника Гитлера шли "старые борцы", их снимало телевидение и  они
не прятались  камер,  а,  наоборот,  красовались  перед  объективами,  эти
нацистские  недобитки,  выпускающие  ныне  свои   мемуары,    в    которых
восхваляется "эра национал-социализма".  Сейчас эти  бандиты  вновь  стали
весьма состоятельными людьми, что позволяет  им  финансировать  пропаганду
гитлеризма, содействовать  массовому  изданию  книг,  в  которых  молодежи
пытаются втолковать, что, мол, Гитлер - "обманутый идеалист", что  он  был
"лучшим другом молодежи", что при нем "не было безработицы", что  при  нем
"был  порядок".  Порядок  был,  "новый  порядок"  -  когда  в   крематорий
отправляли по очереди, вроде как в баню; порядок был -  но  по  карточкам:
мясо - норма на неделю, хлеб - норма  на  день;  порядок  был  -  попробуй
покритиковать "идеалиста" за то, что твой отец погиб на  Восточном  фронте
за его, "идеалиста", бредовую идею  "мирового  владычества"  -  завтра  же
очутишься в концлагере или попадешь под гильотину.
     Снова  собираются  "судетские"   и    "кенигсбергские"    землячества
гитлеровцев, - бандиты мечтают о реванше; коричневый ужас царствует в Чили
и Парагвае; юаровские расисты снабжают  бандитские  группировки  в  Анголе
гитлеровским оружием: совсем недавно бойцы революционной  Анголы  передали
мне нацистский "вальтер-полицай", пистолет,  который  выдавали  эсэсовцам;
ныне он попал в руки новых "борцов за свободу и демократию".
     Значит, задача литературы состоит в том, чтобы противостоять  фашизму
- во всех его проявлениях.
     Значит, задача литературы состоит в том, чтобы  хранить  память,  ибо
человечество  ныне  живо  лишь  благодаря  тому,  что  двадцать  миллионов
советских людей погибли, защищая Завтра нашей планеты.  Память о тех,  кто
ушел, чтобы мы остались, - священна; никто не забыт, и ничто не забыто.
     Священна память и о тех бойцах  с  фашизмом,  которые  погибли  не  в
танковой атаке, не  в  воздушном  бою  и  не  в  стремительном  броске  на
вражеские окопы, а на незримом фронте.  Священна память Николая Кузнецова,
Рихарда Зорге, Маневича, Медведева, Шандора Радо и других, чьи  имена  еще
не известны нам, но обязательно станут известны, и тогда этим Героям будут
посвящены книги и фильмы.
     Цикл новых романов, объединенных общим  названием  "Позиция",  обязан
быть предварен именно этим томом; читатель должен знать, что попытки  ряда
нацистских главарей сговориться с Даллесом весной  сорок  пятого  не  были
случайностью.  События,  происшедшие  в   мире    в    1946-1947    годах,
свидетельствуют об этом с неумолимой очевидностью.
     Ежедневно я получаю множество писем от читателей. Иные корреспонденты
прямо-таки требовали: "Продолжайте работать над романами  о  Штирлице!"  К
такого рода корреспондентам, кстати говоря, относится и Жорж  Сименон:  "В
своих политических хрониках Вы имеете уникальную возможность через  судьбу
вашего  Штирлица  показать  историю  недавнего    прошлого;    она    того
заслуживает".
     Пишешь не для кого-то, но  именно  для  читателя.  Самое  важное  для
литератора - ощущение нужности твоего дела людям.  Вот я и  сел  за  новые
романы  о  Штирлице,  впрямую  связанные  с   законченным    уже    циклом
"Альтернатива".
     Гонорар от этой книги передаю в фонд ликвидации последствий аварии на
Чернобыльской АЭС.

                                                             ЮЛИАН СЕМЕНОВ





                         Юлиан Семенович Семенов

                                 НЕЖНОСТЬ

                                  (1928)



     "Господи,  зачем же  она так несется?!  Булыжник-то  старый,  положен
плохо,  нога подвернется",  -  испуганно думал Исаев,  глядя на  Сашеньку,
которая  бежала  вдоль  перрона Казанского вокзала.  Он  даже  зажмурился,
потому что  представил себе,  как  она упадет,  и  это будет ужасно -  нет
ничего  более  оскорбительного,  когда  на  улице  падает красивая молодая
женщина.
     "Не надо бы ей так бежать,  -  снова подумал он,  -  все равно ведь я
дома".
     Так же  испуганно бежала Роза по  темной кантонской улице,  а  за нею
гнались двое,  а потом один из них бросил бутылку и угодил ей в шею, и она
упала на асфальт,  и Максим Максимович почувствовал,  как у нее захолодела
кожа на ладонях,  -  сначала кожа холодеет,  потом немеет,  а после, когда
прихлынет кровь, рукам делается нестерпимо жарко.
     - Сейчас!  -  крикнул Исаев Сашеньке. - Погоди ты, стой! Не беги так!
Ты стой, Сашенька!


     - Вам  нужна  девка.  Хорошая  девка.  Вы  каких  любите?  Худых  или
рубенсовских?
     - Я  в психотерапию не играю,  доктор.  Я не болен.  Я все время хочу
спать, но когда ложусь - сна не получается, устал. И девки не помогают.
     - Убеждены?
     - Убежден.
     - Значит,  не нашли пару.  Вас что-то в них раздражало. Девка обязана
быть гармоничной -  тогда вы устанете:  от гармонии устают больше всего...
Понаблюдайте за собой в музее:  после третьего зала вам нестерпимо хочется
спать,  но  чтобы  не  казаться нуворишем,  вы  пялите глаза на  картины и
подолгу читаете имена  художников на  металлических дощечках,  чтобы  хоть
как-то спастись от зевоты. Разве нет?
     - Я живопись люблю...
     - Это как же вас понять? Вы - исключение? Вы не зеваете в музее?
     - Не зеваю.
     - Сие анормально.  Все люди хотят спать в музеях.  А вы еще говорите:
"не псих". Все - в той или иной мере - клинические психи, только некоторые
умеют притворяться.
     "Надо продержаться еще неделю, - подумал Исаев, - через неделю я сяду
на пароход и там сразу же усну, и кончится этот ужас. Только бы он дал мне
сейчас что-нибудь посильней - иначе я сорвусь, ей-богу, сорвусь..."
     - В  английской аптеке мне  сказали,  что  появился "препарат сна"  -
гарантия от бессонницы.
     - Вы еще верите гарантиям? - доктор хохотнул и, приподняв веко левого
глаза,  перегарно задышал в лицо Исаеву. - Вниз глядите. На меня. Влево. А
теперь направо.


     ...В  Москве и  пахнет-то  иначе,  липами пахнет цветущими,  -  понял
Исаев.  -  Осенью тоже  пахнет цветущими липами,  если только выйти ранним
утром из перелеска, когда поле кажется парчовым пологом, закрывающим небо,
и  рисовать это надо жестко и  однозначно,  никак не украшая и не стараясь
сделать красивей...  Но  отчего  же  на  вокзале пахнет липами?  Наверное,
потому здесь пахнет цветущими липами,  что дождь недавно прошел,  и перрон
черный,  скользкий, набухший весенней влагой, - на таком перроне не стыдно
упасть;  по нему покатишься, как в детстве по декабрьской ледяной горке, и
не  будет в  этом  никакой беззащитности,  и  унижения никакого не  будет,
только все же лучше б Сашеньке не падать,  и она,  видно, поняла это: вон,
смотрит  на  меня;   идет  все  медленнее,  и  паровоз  отфыркивается  все
медленней,  и  можно уж прыгать на перрон,  хотя нет,  не надо торопиться,
вернее,  торопиться-то  надо,  но  только я  слишком хорошо помню  рассказ
Куприна про инженера,  который так торопился к своей семье,  что попал под
медленные колеса поезда в тот момент,  когда остались две последние минуты
- самые длинные и  ненужные во  всей  дороге...  Ох  как  же  я  люблю ее,
господи!  Только я  люблю  ее  такой,  какой  она  была  тогда на  пирсе -
испуганной,  моей,  до последней капельки моей, и все в ней было открыто и
принадлежало мне;  и  было понятно мне  загодя -  когда она опечалится,  а
когда рассмеется,  а теперь прошло пять лет,  и она все такая же, а может,
совсем другая,  потому что я другой,  и как же нам будет вместе?  Говорят,
что расставания -  проверка любви.  Глупость.  Какая,  к  черту,  проверка
любви!  Это ж  не контрразведка -  это любовь.  Здесь все определяет вера.
Если  хоть  раз  попробовать  проверить  любовь  так,   как  мы  научились
перепроверять преданность,  то случится предательство более страшное,  чем
случайная ночь с кем-то у нее или шальная баба у меня.
     Ну, стой, поезд! Успокойся! Отдышись! Мы ж приехали. Стой.


     Доктор разжал пальцы, и только теперь Исаев ощутил боль в веке.
     - Препарат сна, - сказал доктор, закуривая длинную "гавану", - делает
в   Кантоне  Израиль  Михайлович  Рудник.   А   поскольку  наша   с   вами
государственность -  и  бывшая и  нынешняя -  во  всем цивилизованном мире
вызывает хроническое недоверие,  -  Рудник свое  изобретение упаковывает в
английские коробочки:  их ему здесь,  в  Шанхае,  напечатали,  -  и  берут
нарасхват,   верят.   А  самое  изумительное,   то,   что  люди  Иоффе  из
генконсульства закупили большую партию "английского" препарата - в Кремле,
видимо, тоже кое-кому не спится.
     "Здесь бы я заснул,  - подумал Исаев. - В кабинете врача, если только
у тебя нет рака, ощущаешь спокойствие бессмертия. Иллюзии - самые надежные
гаранты  человеческого благополучия.  Поэтому-то  и  кинематограф называли
иллюзионом.  Делай себе фильмы про  счастье -  так  нет  же,  все про горе
снимают, все про страдания".
     - Мед любите? - спросил доктор, усаживаясь за стол. - Липовый, белый?
     - Дурак не любит, - ответил Исаев. - Только я прагматик, доктор, я не
верю в лечение медом, травой и прогулками. Я верю в пилюли.
     - Милостивый государь, настоящий врачеватель подобен портовой шлюхе -
поскольку вы мне платите деньги,  я  готов выполнить любое ваше пожелание.
Хотите пилюли? Пожалуйста. Устроим в два мига. Но если спать хотите - мед,
прогулки и травы.
     - Валериановый корень, пустырник и немного шалфея?
     Доктор посмотрел на Исаева поверх очков. Когда он смотрел через очки,
глаза его казались очень большими,  словно у беременной женщины,  и такими
же настороженными.
     "Медицина будет бессильной до тех пор, пока человечество не изживет в
себе ложь, - подумал Исаев. - Я ведь лгу ему. Точнее говоря, я не открываю
ему  правды.  Если бы  я  сказал ему,  что не  могу спать,  потому что жду
возвращения домой,  и  что там,  среди своих,  мне не  нужно будет никаких
лекарств,  и что бессонница началась месяц назад,  из-за того, что Вальтер
сказал о предстоящем отъезде (нельзя говорить человеку о счастье,  если не
можешь его дать сразу), тогда бы он знал, в чем причина бессонницы".


     - Здравствуй, нежная моя...
     - Господи, Максимушка, Максим Максимыч... Максим...
     - Здравствуй, Сашенька. Ну, как ты?
     "Что  же  я  говорю-то?!   Стертые  слова  какие,   стертые,   словно
гривенники!  Разве такие слова я  говорил ей  все  эти  годы,  когда.  она
являлась мне?  Отчего мы так стыдимся выражать самих себя? Неужели человек
искренен лишь когда говорит себе одному, тайно и беззвучно?!"
     - Как странно спросил: "как ты?". Почему ты меня спросил так, Максим?
     - Мне всегда казалось, что глаза у тебя серые, а сейчас я вижу, какие
они синие.
     - Ты отчего не целуешь меня?
     Какие же мягкие и нежные у нее губы... Наверное, только у тех женщин,
которые любят, бывают такие губы - безвольные, старающиеся молчать, но они
не могут молчать,  и  говорить они тоже не могут,  поэтому они подрагивают
все время,  и тебе страшно, что они скажут то, что ты так боялся услышать,
поэтому ты целуй их,  Максим, целуй эти сухие, мягкие губы, и не смотри ты
ей в лицо, и не старайся понять, отчего она закрывает глаза и почему слезы
у нее на щеках,  - может, горе с ними уходит? А кто виноват в ее горе? Ты?
Ты.  Кто же еще? Ты ведь оставил ее на эти долгие пять лет, ты ведь не мог
найти ее, как ни искал, ты ведь ни разу не написал ей ни слова - кто ж еще
виноват в ее горе?  "Ее" горе... Наше горе и еще точнее - мое горе. Потому
что я могу простить, но забыть я никогда не смогу...


     - Сифилисом не болели?  -  спросил доктор.  -  Тогда ртутью головушку
успокоим... В сыпняке ведь многие бытовичок подхватили и не знают об этом.
Давеча вскрытие было занятное, полковника Розенкранца потрошили... Думали,
удар -  пил много, а в головушке-то у него гумма, третья степень, а дочери
на  выданье.  Вот  вам  задачка на  сообразительность:  где  граница между
нравственностью и  долгом?  Мы  обязаны поступить безнравственно,  вызвать
девиц для обследования.  Китайцы и англичане настаивают:  Шанхай, говорят,
самый чистый порт в Китае.  Розенкранц,  перед тем как почить в бозе,  три
недели глаз не смыкал,  уснуть не мог-криком исходил.  Думал,  что синдром
похмелья у него,  и давление поднялось.  Ан,  нет...  Так что я не зря про
люэсочек.
     - Сколько я вам обязан, доктор?
     - Двадцать пять долларов.  Детишкам,  знаете ли,  на молочишко,  да и
овес  ноне  подорожал.  Год  назад я  брал  пятнадцать,  а  сейчас собираю
зелененькие -  в Австралию подаюсь,  там и желтого цвета поменьше, и наших
зверенышей почти никого,  да и  врачей негусто...  Значит,  пилюльки какие
будем пользовать?  Англо-кантонские?  Израилево-Михайловские?  Или медок с
водой на ночь и прогулка до пота между лопаточками?
     - Пилюли давайте.


     ...Цок-цок, цок-цок, цок-цок... Перестук копыт, словно музыка. Чубчик
у извозчика подвитой, ржаной цветом.
     - Сейчас он петь станет,  - шепнула Сашенька, - когда я сюда ехала, -
он так пел прелестно.
     - "Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке"?
     - Нет. "Зачем сидишь до полуночи у растворенного окна..."
     - "Зачем сидишь,  зачем тоскуешь,  кого,  красавица,  ты  ждешь?"  Ни
одного прохожего на улицах.
     - Что ты, Максимушка, вон люди! Видишь, сколько их?!
     - Никого я не вижу, и не слышу я ничего...
     - А цок-цок, цок-цок слышишь?
     - Дай руку мне твою. Нет, ладонь дай. Она у тебя еще мягче стала... Я
ладони очень люблю твои.  Я,  знаешь,  ночью просыпался и  чувствовал твои
ладони на спине,  и глаза боялся открыть, хотя знал, что нет тебя рядом...
Это страшно было -  то я папу видел рядом, живого, веселого, а то вдруг ты
меня обнимала,  и  я  чувствовал,  какие у  тебя линии на ладонях и  какие
пальцы у тебя - нежные, длинные, с мягкими подушечками, сухие и горячие...
А ты меня во сне чувствовала?
     Цок-цок, цок-цок...
     - А  еще,  знаешь,  что он пел,  Максимушка?  Он еще пел "Летят утки,
летят утки и два гуся...".
     - Ты почему не отвечаешь мне, Сашенька?
     - Я и не знаю, что ответить, милый ты мой...


     - Сами-то  из  Петербурга?  Или столичная фитюля?  -  поинтересовался
доктор Петров, пряча деньги в зеленый потрепанный бумажник.
     - Прибалт.
     - Латыш?
     - Почти...
     - А по-русски сугубо чисто изъясняетесь.
     - Кровь мешаная.
     - Счастливый человек.  Хоть какая-никакая,  а родина. Что в Ревель не
подаетесь?
     - Климат не подходит, - ответил Исаев, пряча в карман рецепт.
     - Дождит?
     - Да. Промозгло, и погода на дню пять раз меняется.
     - Пусть бы  в  Питере погода сто  раз  на  дню менялась,  -  вздохнул
доктор, - помани мизинцем, бросился б, закрыв глаза бросился бы.
     - Сейчас начали пускать.
     - Я изверился.  Сначала "режьте буржуя", потом "учитесь у буржуя", то
продразверстка,  то "обогащайтесь"...  Я детей вообще-то боюсь, милостивый
мой  государь,  -  шумливы,  жестоки и  себялюбивы,  а  коли  дети  правят
державой?  Вот когда они законы в бронзе отольют,  когда научатся гарантии
выполнять,  когда европейцами сделаются...  А  возможно это лишь в третьем
колене:  пока-то кухаркин сын университет кончит...  Кухаркин внук править
станет державой -  в это верю:  эмоций поубавится,  прогресс отдрессирует.
Мой тесть-покойник,  знаете ли, британец по паспорту, хотя россиянин - нос
картошкой и блины на масленую руками трескал,  - так ведь чуть не из пушек
палили,  когда  в  Питер  приезжал.  Любим  мы  чужеземца,  почтительны  к
иностранцу...  В Австралии паспорт, гляди, получу, фамилию Петров сменю на
Педерсон -  тогда вернусь, на белом коне въеду. "Прими, подай, пшел вон" -
простят: иностранцу у нас все прощают...
     На  улице Исаев ощутил тошноту,  и  перед глазами встали два  больших
зеленых круга:  они  были  радужные,  зыбкие,  словно круги луны во  время
рождественских морозов в  безлесной России.  "Такая была  луна,  когда  мы
ехали с отцом из Орска в Оренбург,  -  вспомнил Исаев, - он держал меня на
коленях и думал, что я спал, но продолжал мурлыкать колыбельную: "Спи, моя
радость,  усни,  в доме погасли огни,  птицы уснули в саду, рыбки уснули в
пруду,  спи..."  Потом  он  мурлыкал мелодию,  потому что  плохо запоминал
стихи,  и снова начинал шептать про уснувших в саду птиц... Если бы он был
жив,  я,  наверное, смог бы сейчас уснуть. Я бы заставил себя услыхать его
голос, и я бы знал, что есть на свете человек, который меня ждет. Я бы так
не сходил с ума - от ожидания, веры, неверия, надежды и безысходности".
     Аптекарь, повертев рецепт доктора Петрова, вздохнул:
     - Отдаю  вам  последнюю упаковку,  сэр.  -  Старый  китаец говорил на
оксфордском  английском,  и  он  показался  Максиму  Максимовичу  каким-то
зыбким,  словно бы  радужным,  вроде  тех  кругов,  что  стояли в  глазах,
нереальным и  смешным.  -  Восхитительный препарат,  некий сплав тибетской
медицины,   рожденной  пониманием  великой  тайны  трав,   и   современной
европейской фармакологии.
     - Где вы так выучили английский?
     - Я тридцать лет работал слугой в доме доктора Вудса.
     - А сколько вам сейчас?
     - Я  еще  сравнительно молод,  -  улыбнулся  аптекарь,  -  мне  всего
восемьдесят три, для китайца - это возраст "Начинающейся Мудрости".
     - А сколько бы вы дали мне?  -  спросил Исаев, бросив в рот пилюлю из
упаковки препарата сна.
     - Мне это трудно сделать, - ответил аптекарь. - Все европейцы кажутся
мне удивительно похожими друг на друга...  Просто-таки  одно  лицо...  Лет
сорок пять?
     - Спасибо, - ответил Исаев и проглотил еще одну пилюлю. - Вы ошиблись
на семнадцать лет.
     - Неужели вам шестьдесят три?
     - Мне двадцать восемь.


     - Твое окно на пятом этаже, с синими занавесками?
     - Ты как это определил, Максимушка?
     - Определил вот...
     - Тебе писал кто об этом?
     - Никто не  писал.  Но ведь такие занавески ты во Владивостоке сшила,
когда я из Гнилого Угла переехал на Полтавскую,  - синие в белый горошек и
со сборочками по бокам.
     - "Со сборочками".  С  оборочками...  Я  никогда от тебя раньше этого
слова не слыхала, и сама стыдилась вслух произносить при