тебе.
     - Почему, Сашенька?
     - Не знаю. Мы ведь каждый друг друга себе придумываем, чего-то в этом
своем  придуманном  знаем,   чего-то   не   знаем,   и   постепенно  того,
изначального,  которого полюбили, начинаем забывать и возвращаемся в себя,
на круги своя.  Наверное,  мужчину,  которого любишь, надо всегда немножко
бояться: как бы он не ушел, как бы в другую не влюбился, а женщины глупые,
они сразу замуровать несвободою его хотят,  а потом устают от спокойствия,
словно победители в цирковых поединках.
     - Лестница какая темная.
     - Мальчишки лампочки вывинчивают,
     - Ты почему так тихо говоришь?
     - Боюсь тебя.


     - Пива, пожалуйста. Белого. Холодного. Самого холодного.
     Владелец этого маленького немецкого бара  приносил пиво Исаеву сам  -
он всегда садился к нему за столик,  и они говорили о Германии:  Карл Ниче
был родом из Мюнхена, а там Максим Максимович прожил с отцом пять лет.
     - В такую жару лучше пить чуть подогретое пиво,  майн либер Макс.  Вы
можете простудить горло,  если в такую жару станете пить ледяное пиво. Что
вы такой синий? Хвораете?
     - Здоров, как бык, Карл. Немного устал.
     Два  мальчика сели  возле  лестницы,  которая вела  в  полуподвал,  и
крикнули - словно чтецы эстрадных куплетов - на два голоса:
     - Кельнер, пива!
     - Русские,  -  сказал Карл шепотом, - сейчас потребуют водки и черных
сухарей...  Даже худенькие, даже молодые и воспитанные русские - все равно
свиньи. Сейчас я вернусь, если позволите...
     Он  поднялся из-за  стола  и  крикнул в  подвал,  опершись на  перила
лестницы:
     - Два пива, поживей!
     "Интересно,  эти  мальчики меня подхватили в  аптеке или  они  ждали,
когда я выйду от доктора?  -  подумал Исаев. - Наверное, они все-таки меня
ждали возле дома врача.  Но я не видел,  как они вели меня. Плохо дело-то,
а? Совсем плохо..."


     Она думает,  что я сплю,  -  понял Исаев.  -  Господи, неужели я и ее
обманываю этим моим ровным дыханием и тем,  как я опустил руку с кровати и
вытянул шею...  Я вижу себя со стороны -  даже когда сплю.  Вот ужас-то. И
если я  сейчас скажу ей,  что я  чувствую,  как она сидит рядом со  мной и
смотрит на мое лицо,  и как у нее пульсирует синяя жилка возле ключицы,  и
как она держит левую руку,  прикрывая грудь, и сколько боли в ее глазах, я
стану последним негодяем,  потому что она может решить,  что я  смотрел на
нее  сквозь  полуприкрытые  веки.   А  может,   я  смотрю  на  нее  сквозь
полуприкрытые веки? Нет. Глаза мои закрыты, просто я вижу ее, потому что я
приучен чувствовать все  то,  что рядом.  Я  думал,  что это было со  мной
только там,  за кордоном,  я  думал,  что дома это уйдет,  и я снова стану
обычным человеком,  как  все,  и  не  будет этой  постоянной напряженности
внутри,  но,  видимо, это невозможно, и я навсегда останусь таким, который
верит только себе и еще двум связникам - Розе и Вальтеру, и больше никому.
Мне надо обмануть ее, надо как-то неудобно повернуться и открыть глаза, но
не сразу -  чтобы не испугать ее,  а постепенно: сначала потянуться, потом
что-то забормотать,  а уже после -  рывком - сесть на кровати и тогда лишь
открыть глаза.  Она за эти мгновения успеет натянуть на себя простыню, она
обязательно натянет простыню и вытрет глаза - она же плачет.


     Последнее время Исаев жил  в  отеле на  набережной,  и  все  окна его
номера выходили на порт,  и  он подолгу сидел на подоконнике,  разглядывая
суда  из  России.  Сначала он  приходил в  порт и  стоял возле пирса,  где
швартовались советские корабли. Но после того как он заметил рядом с собой
двух  мальчиков из  "Союза  освобождения",  которые  начинали разглядывать
моряков тогда,  когда Исаев оборачивался к ним, он в порт ходить перестал.
"Береженого кое-кто бережет",  - говорил ему охотник Тимоха, опасаясь всуе
поминать имя господне,  ибо красные в этом деле -  "чугун чугунами, да еще
смех подымают".
     Впрочем,  несмотря на  то  что мальчишки из белой контрразведки стали
последнее время за ним топать, Исаев несколько раз передавал Дзержинскому,
что  шанхайская эмиграция,  не  говоря уже  о  дайренской,  перестала быть
реальной силой, а игрушки в заговоры, проверки и долгосрочные планирования
были  лишь  средством хоть где-либо достать денег для  прокормления семей.
Кто пооборотистей -  ушел в  торговлю,  кто побогаче -  уехал в  Штаты;  в
политике, в "движении освобождения", остались люди несчастные, обреченные,
недалекие,   надеявшиеся  на  чудо:   взрыв  изнутри,   война  на  Западе,
интервенция с Востока.  Эмигранты - из  политиков  -  собирали  по  крохам
деньги, отправляли эмиссаров то в Токио, то в Париж, но отовсюду их гнали:
Москва предлагала  концессии,  а  это  реальный,  отнюдь  не  химерический
выигрыш.   На   эмиграцию   теперь   смотрели   как  на  надоевших  бедных
родственников:  и  взашей  не  прогонишь,  но  и  денег  давать  нельзя  -
избалуются вконец.
     Однако  Дзержинский  крепко  Исаева  разнес:  смотреть  надо  дальше,
отвечал он,  и шире.  Ситуация сейчас действительно такова,  что эмиграция
сугубо невыгодна для  правительств Европы и  разобщена внутренне.  Однако,
если в мире появится организованная, целенаправленная экстремистская сила,
эмиграция найдет в  ее  лице  самую широкую поддержку.  Контакты Савинкова
позволяют  назвать  такой  силой  фашистов  Муссолини и  следующих за  ним
национальных социалистов Гитлера.
     - Свет включить, Максимушка?
     - Так ведь светло.
     - Да? А мне кажется - ночь сейчас.
     - Иди ко мне, Сашенька...
     - Чаю выпьешь?
     - Ты ко мне иди...
     - Я воды на керосинке нагрела. Хочешь помыться с дороги?
     - Я хочу, чтобы ты подошла ко мне, Сашенька.
     "Прямо разрывает сердце -  как она смотрит на меня.  И  руки на груди
сложила,  будто молится. Девочка, любовь моя, как же мне все эти годы было
страшно за тебя...  Ну, не смотри ты на меня так, не надо. Я ведь молчу. И
никогда ничего не  спрошу.  И  ты не спрашивай меня -  не надо нам унижать
друг друга неправдой, не надо".


     После смерти Дзержинского Исаеву показалось,  что  о  нем забыли.  Он
послал  на  Лубянку  восемь  шифрованных писем  с  просьбой  разрешить ему
приехать в  Москву:  сдавали нервы.  Ответа не  было.  И  лишь месяц назад
Вальтер передал ему приказ поселиться в этом отеле и ждать получения новых
документов для отъезда из  Китая,  и  он весь этот месяц не спит -  только
ходит по городу, ходит до головокружения и тошноты; присядет на скамейку в
парке,  закроет глаза,  обвалится в тяжелое,  десятиминутное забытье,  и -
словно бы кто ударяет в темечко -  "Не смей спать!  Открой глаза! Осталось
потерпеть неделю. Не спи!"
     Исаев сидел на подоконнике,  смотрел, как в город приходят сумерки, и
ждал,  когда же  ему захочется спать,  но чем ближе был день отъезда,  тем
страшнее ему было возвращаться в номер, потому что пять лет, проведенные в
Шанхае,  Кантоне и Токио, сейчас мстили ему внутренним холодом, постоянным
чувством озноба и  страхом:  так у него было в детстве,  когда они с отцом
собирались в  Гренобль и он ждал этой поездки весь год,  как праздника,  и
все время думал:  "А  вдруг сорвется?"  Он  постоянно ждал,  когда же  ему
захочется лечь на кровать,  вытянуться с хрустом, закинуть руки за голову,
увидеть Сашенькино лицо -  близко-близко,  и  уснуть после,  и  проснуться
завтра, когда до отъезда останется всего пять дней.


     - Боже,  как же я  люблю тебя,  Максим,  я,  наверное,  только сейчас
поняла, как я тебя люблю...
     - Почему только сейчас?
     - Ждут - воображаемого, любят - свое.
     - Не наоборот?
     - Может, и наоборот. Нам сейчас говорить не надо, любимый. Мы с тобой
вздор какой-то  говорим друг другу,  будто в  мурашки играем.  Дай я  тебе
галстук развяжу. Нагнись.
     "А раньше-то она галстук развязывать не умела",  - ожгло Исаева, и он
взял ее ледяные пальцы в свои руки и сжал их.
     В дверь здесь стучали мягко и осторожно,  но -  внезапно,  потому что
коридор был застлан толстым ковром,  который скрадывал шаги, и этот мягкий
стук в дверь показался грохотом, и Максим Максимович, переложив пистолет в
карман пиджака, сказал:
     - Да, пожалуйста, войдите.
     Вальтер был в белом чесучовом костюме, заляпанном фиолетовыми винными
пятнами.
     - Вот,  -  сказал он, протягивая конверт, - здесь все для тебя. - Его
грохочущий баварский был сегодня каким-то особенно резким.
     В  конверте лежал немецкий паспорт на имя Макса Отто Штирлица и билет
первого класса в Сидней.
     Вальтер закрыл глаза и  начал говорить -  он легко запоминал шифровки
после того, как записывал их дважды на листочке бумаги:
     - "Товарищ Владимиров.  Я  понимаю  всю  меру  ваших  трудностей,  но
ситуация сейчас такова,  что мы  не  вправе откладывать на завтра то,  что
можем сделать сегодня.  Документация,  которую мы  передаем на "Штирлица",
абсолютно надежна  и  дает  вам  возможность по  прошествии двух-трех  лет
внедриться в ряды национальных социалистов Гитлера, опубликовавшего только
что свою программу действия в "Майн кампф".  В Гонконге,  в отеле "Лондон"
вас  найдут в  номере 96,  забронированном на  имя  Штирлица,  наши  люди,
которые   передадут  фотографии,   семейные  альбомы  и   письма   к   вам
Штирлица-старшего. Работа по легендировке займет десять дней. Менжинский".
     - Знаешь что,  -  сказал Исаев, - ты сейчас уходи. Ты уходи, Вальтер,
потому что я очень хочу спать. Я вдруг так захотел спать...
     Вальтер увидел коробочку препарата сна, усмехнулся.
     - Психотерапия -  великая вещь,  -  заметил он.  - Рудник делает этот
препарат из аспирина и валерьянки - полная туфта.
     - Наверное,  -  согласился Исаев.  -  Только я захотел спать не из-за
Рудника и его препарата.  Все вернулось на круги своя, и я даже рад этому,
потому что человек, освобожденный после каторги, страшится свободы.


     - Ты должен уснуть, Максим.
     - Я не усну.
     - Пожалуйста, усни, любимый.
     - Я не смогу, мне и не хочется спать вовсе.
     - Я  очень прошу тебя,  усни...  Когда ты проснешься,  будет ночь,  и
снова пройдут эти пять лет,  и  будет так,  словно мы и  не расставались с
тобой.
     - Чем в зимовье у Тимохи пахло?
     - Медом и паклей.
     - А еще чем?
     - Не помню.
     - Снегом. Мартовским снегом.
     - Пожалуйста, ну, пожалуйста, усни, Максимушка.
     - Мне очень не хочется обманывать тебя.
     - Повернись на бок, я стану гладить тебя, и ты уснешь,
     - Ты всегда меня любила?
     - Да.
     - Всегда-всегда?
     - Да.
     - И...
     - Да. Да. Да. Спи.
     - Почему ты так жестоко мне сказала сейчас?
     - Потому что ты так спросил.
     - Ничего не нужно спрашивать?
     - Ничего.  Спи,  любимый мой,  я  тебя очень прошу,  спи...  Ведь все
прошло, и ты дома... Спи...


     - Из Берлина легче вернуться домой, чем отсюда, - сказал Вальтер
     - Да.  Ты прав.  Я все понимаю.  Только ты иди сейчас.  Я лягу и буду
спать. Я сейчас, словно пес, который устал лаять на кость. И я не очень-то
соображаю,  что говорю.  Я могу сейчас не то сказать,  и ты обидишься.  Ты
иди, да? Иди...


     Он вернулся домой в июне сорок шестого,  через девятнадцать лет, семь
месяцев  и  пять  дней  после  этой  встречи  с  Вальтером  в  Шанхае,  на
двенадцатом этаже отеля "Куин Мэри".





                         Юлиан Семенович Семенов

                            ИСПАНСКИЙ ВАРИАНТ

                                  (1938)





                                   Бургос, 1938, 6 августа, 6 час. 30 мин.
__________________________________________________________________________

     - Это его машина, - сказал Хаген.
     - По-моему, у него был "остин", а это "пежо". Нет?
     - Это его машина, - повторил Хаген, - вчера вечером он схватил машину
своей бабы после того, как она сбежала в Лиссабон. Это точно.
     - Да не волнуйтесь вы так, приятель, - усмехнулся Штирлиц, - если это
он,  мы  его  возьмем.  А  если  не  он?  Хордана  устроит  нам  серьезные
неприятности через Риббентропа. Все молодые министры иностранных дел любят
поначалу соблюдать протокол: видите, у этого "пежо" дипломатический номер.
     Хаген высунулся из окна "мерседеса".  Он весь замер, наблюдая за тем,
как Ян Пальма выскочил из маленькой,  выкрашенной  в  грязно-зеленый  цвет
машины и бросился к выходу в аэропорт Бургоса.
     - Это он, - сказал Хаген. - Сейчас вы его узнали?
     - Узнал.  Сейчас узнал, - ответил Штирлиц,  закурив.  -  Но  ведь  он
улетает...
     Хаген тщательно обгрыз ноготь на мизинце и ответил:
     - Он не улетит.
     - Вы неисправимый оптимист...
     -  А  вы  неисправимый  пессимист,  штурмбанфюрер,  -  вдруг   широко
улыбнулся Хаген,  заметив Пальма,  выбежавшего из аэровокзала. - Сейчас он
полезет в машину и начнет ковыряться в чемодане...
     - Вы провидец?
     - Нет.  К сожалению. Просто его паспорт  сейчас  оказался  в  кармане
моего человека.
     К "мерседесу" подъехал пикап и остановился почти  вплотную  -  с  той
стороны, где сидел Хаген. Седой старикашка со слезящимися глазами протянул
Хагену зеленый паспорт. Хаген, взяв паспорт, дал старикашке пачку денег, и
пикап, резко  рванув  с места,  понесся по желто-красной песчаной дороге к
горам.
     - Все, - повторил Хаген, - сейчас он ринется к себе  в  отель.  А  по
дороге мы его возьмем.
     - Вдвоем?
     - Почему? Пикап будет ждать нас за поворотом. В него сядут наши люди.
Они подставят этого седого жулика под машину Яна Пальма, и вам не придется
улаживать скандал со здешней полицией, если даже он возникнет.
     - Слушайте, приятель, я не люблю играть втемную.  Почему я ничего  не
знал об этой операции?
     - Только потому, что вас не  было  до  утра,  и  Берлин  поручил  все
провести мне... Вместе с вами...
     - Ох, честолюбец, честолюбец! -  проворчал  Штирлиц.  -  Погубит  вас
честолюбие, Хаген.
     - Едем, - сказал Хаген, - сейчас он двинет в отель.
     Хаген оглянулся: из-за ангара, где стояли самолеты легиона  "Кондор",
медленно выползала тупая морда военного грузовика.
     - Все, - повторил Хаген и по-мальчишески счастливо засмеялся.  -  Как
по нотам.


     "Ничего, - думал Ян, выжимая педаль акселератора, - я его  оставил  в
столе.  Или на столе. Просто я очень испугался... Не надо так  паниковать.
Через час будет самолет в Париж.  Ничего. Самое главное, постараться  быть
спокойным.  Как вареная телятина. Или как рисовый  пудинг.  А  почему  как
пудинг?"
     Ян не успел ответить на этот  дурацкий  вопрос.  Вообще-то  в  минуты
опасности он любил ставить себе дурацкие вопросы и давать на них  смешные,
но обязательно логические ответы - это давало ему какую-то разрядку. Он не
успел ответить себе, потому что пикап, который  он  обгонял,  вдруг  резко
взял влево,  и  Пальма  затормозил,  но  пикап  по-прежнему  тянул  влево;
раздался хрусткий и тугой удар металла о металл,  и  Пальма  почувствовал,
как его машину бросило в кювет...  На какое-то мгновение он ослеп,  потому
что вместо укатанной дороги он увидел  красно-бурую,  поросшую  коричневой
травой глыбистую глину, а потом инстинктивно зажмурился, когда  серый  сук
распорол ветровое стекло льдистой пеленой, а после  стало  тихо...  Он  не
помнил,  сколько  времени  продолжалась  тишина.  Когда  он  смог    снова
соображать и чувствовать, он услышал спокойное урчание мотора и решил, что
это была мгновенная галлюцинация, и  ничего  не  случилось,  и  все  будет
хорошо, и он открыл глаза.  Он  увидел  совсем  другую  машину  и  Хагена,
который упирался ему пистолетом  в  грудь,  став  на  колени  на  переднем
сиденье машины, словно  шаловливый  мальчишка  возле  отца,  сидевшего  за
рулем.  Только вместо отца сидел штурмбанфюрер Штирлиц, который то и  дело
поглядывал в зеркальце на Яна.  Заметив, что  тот  открыл  глаза,  Штирлиц
сказал с обычной своей ленивой ухмылкой:
     - Считайте, что первый тур вы проиграли. Сейчас начинается второй: он
сложней, а потому интереснее. Не так ли, Хаген?
     - Значительно интереснее, - согласился Хаген.
     - И уберите парабеллум от его груди, - посоветовал Штирлиц,  -  а  то
господин Пальма решит, что мы хотим его убить. А ведь мы не собираемся его
убивать, не так ли?
     Машина въехала во двор маленького особняка в горах. Ян знал, что этот
особнячок  принадлежит  политической  разведке  Гиммлера,  куда  работники
фалангистской сегуридад не имели права доступа...


     - Начнем с самого начала? - спросил Хаген.
     - Что вы считаете  началом?  -  спросил  Пальма,  осторожно  потрогав
пальцами марлевую наклейку на лбу.
     - Самым началом я считаю место рождения, дату рождения, имя, - сказал
Хаген.
     - Ну, это неинтересно, - ответил Пальма. - В ваших  архивах  это  все
зафиксировано не единожды...
     - Нам интересно, чтобы вы все это сказали сами, - сказал  Штирлиц.  -
Не волнуясь, обстоятельно, припоминая детали, имена друзей и врагов...
     - Ян Пальма, гражданин Латвии, рожден 21 мая  1910  года  в  поместье
Клава Пальма, чрезвычайного и полномочного  посла  Латвии...  Если  можно,
дайте мне таблетку пирамидона, у меня раскалывается голова.
     - Сейчас я попрошу, - сказал Хаген. - И воды, видимо?
     - Лучше глоток тинто, самого сухого.
     - По-моему, в университете у вас красное  вино  было  непопулярно?  -
спросил Штирлиц, пока Хаген, подойдя  к  двери,  отдавал  распоряжение.  -
Более популярной была красная идеология?
     - В университете у  нас  было  популярно  виски,  -  ответил  Пальма,
поморщившись, и снова осторожно потрогал лоб, рассеченный в аварии. -  Это
активнее, чем вино и даже чем идеология...
     - Погодите, погодите, - сказал Хаген, садясь верхом на свой  стул,  -
мы рано перешли на университет. А ваша жизнь у отца в Индии? Ваша дружба с
йогами?
     - Он тогда был ребенком, - сказал Штирлиц, - а нас интересует  начало
его зрелости. А зрелость вам дал университет, нет?
     - А меня больше интересует, как он угонял наш  "мессершмитт"  и  убил
Уго Лерста! - сказал Хаген.
     - Погодите, дружище, - Штирлиц нахмурился. - Начнем по  порядку  -  с
университета.
     - Все равно.  Зрелость, Уго Лерст, университет, ваш  "мессершмитт"...
Только разговаривать я сейчас не смогу, - тихо сказал Пальма.
     - Вы хотите заявить протест по поводу похищения? - спросил Хаген.
     - Я понимаю, что это бесполезно, - ответил Пальма,  -  просто  голова
раскалывается. Дайте мне полежать, что ли, пока не пройдет дурнота...
     - Бросьте вы разыгрывать комедию!
     - Погодите, Хаген, - сказал Штирлиц. - Он же пепельный совсем...


     "Небо тогда тоже было пепельным, - подумал Ян, лежа на узенькой  софе
в комнате без мебели.  Окно было зарешечено  изнутри  и  забрано  плотными
деревянными ставнями снаружи. - Пепельное небо у нас бывает ранней  весной
или в самом конце зимы...  Когда же  это  было  точно?  Семнадцатого?  Или
девятнадцатого?  Раньше  дата  считалась  со  дня,  а  теперь  время   так
быстролетно, что от даты нам остается лишь год...  Изредка месяц.  Но  это
был март. Или февраль?.."



                                                                Рига, 1934
__________________________________________________________________________

     Небо и вправду было пепельным.  Оно было  одного  цвета  с  песчаными
дюнами, с морем, и поэтому трудно  было  догадаться,  рассвет  сейчас  или
сумерки.  И небольшая вилла тоже казалась пепельной, словно бы  рисованной
размытой акварелью в манере северонемецких мастеров  конца  восемнадцатого
века, и эта иллюзия ушедшего века была бы абсолютной, если бы  в  доме  не
гремел джаз, время от времени  разрезавшийся  высоким,  серебряным  звуком
горна.  Двое выпускников университета - Гэс Петерис и Курт Ванг,  сидевшие
на застекленной веранде, разглядывали танцующих, отхлебывая пиво из грубых
глиняных кружек.
     - Как лихо оттанцовывает Пал