одах. Он брал этих людей в самых редких случаях. Он
не переводил их в гестапо, чтобы они не  "зазнались":  каждый  следователь
гестапо рассчитывал на помощь экспертов, агентов, диктофонов. А Мюллер был
поклонником Чапека - сыщики у этого писателя обходились  своей  головой  и
своим опытом.
     - Вообще ничего? - спросил Мюллер. - Никаких зацепок?
     - Ни черта, - ответил седой, с землистым лицом старик. Мюллер  забыл,
как его зовут, но тем не менее они были на ты с 1926 года. - Это похоже на
убийство, которое ты раскручивал в Мюнхене.
     - На Эгмонштрассе?
     - Да. Дом девять, по-моему...
     - Восемь. Он ухлопал их на четной стороне улицы.
     - Ну и память у тебя!
     - Ты на свою жалуешься?
     - Пью йод.
     - А я - водку.
     - Ты генерал, тебе можно пить водку. Откуда у нас деньги на водку?
     - Бери взятки, - хмыкнул Мюллер.
     - А потом попадешь к твоим палачам? Нет уж, лучше я буду пить йод.
     - Валяй, - согласился Мюллер.  -  Валяй.  Я  бы  с  радостью,  говоря
откровенно, поменял свою водку на твой йод.
     - Работы слишком много?
     Мюллер ответил:
     - Пока - да. Скоро ее вовсе не будет.  Так  что  же  нам  делать,  а?
Неужели совсем ничего нет?
     - Пусть в твоей лаборатории посмотрят пули,  которыми  укокошили  эту
парочку.
     - Посмотрят, посмотрят, - согласился Мюллер. - Обязательно посмотрят,
можешь на этот счет не беспокоиться...
     Вошел второй старик и, подвинув стул, присел рядом с Мюллером.
     "Старый черт, - подумал Мюллер, глянув на него, - а ведь он красится.
Точно, у него крашеные волосы".
     - Ну? - спросил Мюллер. - Что у тебя, Гюнтер?
     - Кое-что есть.
     - Слушай, чем ты красишь волосы?
     - Хной. У меня не седые, и не  черные,  а  какие-то  пегие,  а  Ильзе
умерла. А молоденькие предпочитают юных солдат,  а  не  старых  сыщиков...
Слушай, тут одна старуха в  доме  напротив  видела  час  назад  женщину  и
солдата. Женщина шла с ребенком: видно, очень торопилась.
     - В чем был солдат?
     - Как в чем? В форме.
     - Я понимаю, что не в трусах. В черной форме?
     - А... Ну конечно, в черной, вы ж зеленым охрану не поручаете...
     - В какую они сели машину?
     - Они в автобус сели.
     Мюллер от неожиданности даже приподнялся:
     - Как в автобус?!
     - Так. В семнадцатый номер.
     - В какую сторону они поехали?
     - Туда, - махнул рукой Гюнтер, - на запад.
     Мюллер сорвался со стула,  снял  трубку  телефона  и,  быстро  набрав
номер, сказал:
     - Шольц!  Быстро!  Наряды  по  линии  семнадцатого  автобуса  -  раз!
Пианистка и охранник. Что? Откуда я знаю, как его зовут! Выясните, как его
зовут! Второе - немедленно поднимите на него досье: кто  он,  откуда,  где
родные. Весь послужной список - мне, сюда, немедленно. Если выясните,  что
он хоть раз был в тех же местах, где бывал Штирлиц, -  сразу  сообщите!  И
отправьте наряд в засаду на квартиру Штирлица.
     Мюллер сидел на стуле возле двери. Эксперты гестапо  и  фотограф  уже
уехали. Он остался втроем со своими стариками, и  они  говорили  о  былом,
перебивая друг друга.
     "Я  проиграл,  -  рассуждал  Мюллер,  успокоенный  разговором  старых
товарищей, - но у меня в запасе Берн. Конечно, там все сложнее, там  чужая
полиция и чужие пограничники. Но один козырь, главный, пожалуй,  выбит  из
рук. Они бежали к автобусу - значит, это не спланированная операция.  Нет,
об операции нечего и думать. Русские, конечно, стоят за своих, но посылать
на смерть несколько человек для того, чтобы попытаться,  лишь  попытаться,
освободить эту пианистку, - вряд ли. Хотя, с другой стороны, они понимали,
что ребенок - ее ахиллесова пята. Может быть, поэтому они пошли  на  такой
риск? Нет, что я несу? Не  было  никакого  запланированного  риска  -  они
садились в автобус,  ничего  себе  риск...  Это  идиотизм,  а  никакой  не
риск..."
     Он снова снял трубку телефона.
     - Это Мюллер. По  всем  линиям  метро  тоже  предупредите  полицию  о
женщине с ребенком. Дайте ее описание, скажите, что она воровка и  убийца,
пусть берут. Если ошибутся и схватят больше, чем надо, я их извиню.  Пусть
только не пропустят ту, которую я жду...


     Штирлиц постучал в дверь камеры: видимо, за те часы, которые он здесь
провел,  сменился  караул,  потому  что  на  пороге  стоял   не   давешний
красномордый парень, а Зигфрид Бейкер - Штирлиц не раз играл с ним в  паре
на теннисных кортах.
     - Привет, Зигги, - сказал он, усмехнувшись, - хорошенькое  место  для
встреч, а?
     - Зачем вы требовали меня, номер  седьмой?  -  спросил  Бейкер  очень
спокойно, ровным, чуть глуховатым голосом.
     "У него всегда была замедленная реакция, -  вспомнил  Штирлиц.  -  Он
хорошо бил с левой, но всегда чуть медлил. Из-за этого мы с ним  проиграли
пресс-атташе из Турции".
     - Неужели я так изменился? - спросил Штирлиц и автоматически  пощупал
щеки: он не брился второй день, и щетина отросла  довольно  большая  и  не
такая колючая; колючей щетина  была  только  вечером  -  он  приучил  себя
бриться дважды в день.
     - Зачем вы требовали меня, номер седьмой? - повторил Зигфрид.
     - Ты что, сошел с ума?
     - Молчать! - гаркнул Бейкер и захлопнул тяжелую дверь.
     Штирлиц усмехнулся и сел на металлический, ввинченный в пол  табурет.
"Когда я подарил ему английскую ракетку, он даже прослезился. Все  громилы
и подлецы слезливы. Это такая у них форма истерии, -  подумал  Штирлиц.  -
Слабые люди обычно кричат или бранятся, а громилы плачут. Слабые -  это  я
неверно подумал. Добрые - так сказать вернее. И только самые сильные  люди
умеют подчинять себя себе".
     Когда  они  первый   раз   играли   в   паре   с   Зигфридом   против
обергруппенфюрера Поля, - Поль перед войной учился играть в теннис,  чтобы
похудеть, - Бейкер шепнул Штирлицу:
     - Будем проигрывать с нулевым счетом или для вида посопротивляемся?
     - Не болтай ерунды, - ответил Штирлиц, - спорт есть спорт.
     -  Зигфрид  начал  немилосердно  подыгрывать  Полю.  Он  очень  хотел
понравиться обергруппенфюреру. А Поль накричал на него:
     - Я вам не кукла! Извольте играть со мной как с соперником, а не  как
с глупым ребенком!
     Зигфрид с перепугу начал  гонять  Поля  по  площадке  так,  что  тот,
рассвирепев, бросил ракетку и ушел.  Бейкер  тогда  побледнел,  и  Штирлиц
заметил, как у него мелко дрожали пальцы.
     - Я никогда не думал, что в  наших  тюрьмах  работают  такие  нервные
ребята, - сказал он.  -  Ничего  не  случилось,  дружище,  ничего,  ровным
счетом. Иди в душ, приди в себя  и  отправляйся  домой,  а  послезавтра  я
расскажу тебе, что надо делать.
     Зигфрид ушел, а Штирлиц разыскал Поля, и они вместе  славно  поиграли
пять сетов. Поль взмок, но  Штирлиц  играл  с  ним  ровно,  отрабатывая  -
ненавязчиво и уважительно - длинные удары с  правой.  Поль  это  отчетливо
понял, но  манера  Штирлица  держаться  на  корте  -  полная  иронического
доброжелательства  и  истинно  спортивного   демократизма   -   была   ему
симпатична. Поль попросил Штирлица поиграть с ним пару месяцев.
     - Это слишком тяжелое наказание, - рассмеялся Штирлиц,  и  Поль  тоже
рассмеялся - так это добродушно прозвучало у Штирлица. - Не  сердитесь  на
моего верзилу, он боится генералов и относится к вам  с  преклонением.  Мы
будем работать с вами по очереди, чтобы не потерять квалификацию.
     После того, как Штирлиц  во  время  следующей  игры  представил  Полю
Зигфрида, тот проникся к своему напарнику громадным почтением и с тех  пор
стремился при каждом удобном случае оказать Штирлицу какую-нибудь  услугу.
То он бегал ему за  пивом,  как  кончалась  партия,  то  дарил  диковинную
авторучку (видно, отобранную у арестованного), то приносил букетик  первых
цветов. Однажды он подвел  Штирлица,  но  опять-таки  невольно,  по  своей
врожденной службистской тупости. Штирлиц выступал на соревнованиях  против
испанца. Парень был славный, либерально настроенный, но Шелленберг задумал
с ним какую-то пакость  и  для  этого  попросил  -  через  своих  людей  в
спортивном  комитете,  -  чтобы  испанца  вывели  на  игру  со  Штирлицем.
Естественно,  Штирлица  ему  представили   как   сотрудника   министерства
иностранных дел, а после окончания партии к Штирлицу  подбежал  Зигфрид  и
брякнул: "Поздравляю с победой, штандартенфюрер! СС всегда побеждает!"
     Штирлиц не очень-то горевал о сорванной операции, а  Зигфрида  хотели
посадить на гауптвахту с отчислением из СС. Снова Штирлиц пошел  хлопотать
за него - на этот раз уже  через  прирученного  Поля  -  и  спас  его.  На
следующий день после  этого  отец  Зигфрида  -  высокий,  худой  старик  с
детскими голубыми глазами - приехал к  нему  с  подарком:  хорошей  копией
Дюрера.
     - Наша семья никогда не забывает добра, - сказал он. - Мы все -  ваши
слуги, господин Штирлиц, отныне и навсегда. Ни мой сын, ни я - мы  никогда
не сможем отблагодарить вас, но если вам потребуется помощь - в  досадных,
раздражающих повседневных мелочах, - мы почтем за высокую честь  выполнить
любую вашу просьбу.
     С тех пор старик каждую весну приезжал к Штирлицу и ухаживал  за  его
садом, и особенно за розами, вывезенными из Японии.
     "Несчастное животное, - вдруг подумал Штирлиц о Зигфриде, - его  даже
и винить-то ни в чем нельзя. Все люди равны перед богом  -  так,  кажется,
утверждал мой друг пастор. Черта с два! Чтобы  на  земле  восторжествовало
равенство, надо сначала очень четко договориться: отнюдь не все люди равны
перед богом. Есть люди - люди, а есть -  животные.  И  винить  их  в  этом
нельзя. Но  уповать  на  моментальное  перевоспитание  даже  не  глупо,  а
преступно".
     Дверь камеры распахнулась. На пороге стоял Зигфрид.
     - Не сидеть! - крикнул он. - Ходить кругами!
     И перед тем, как  захлопнуть  дверь,  он  незаметно  выронил  на  пол
крохотную записку. Штирлиц поднял ее. "Если вы не будете говорить, что мой
папа окучивал и поливал ваши розы, я обещаю бить вас  вполсилы,  чтобы  вы
могли дольше держаться. Записку прошу съесть".
     Штирлиц вдруг почувствовал облегчение: чужая глупость всегда  смешна.
И снова взглянул на часы. Мюллер отсутствовал третий час.
     "Девочка молчит, - понял Штирлиц. - Или они свели  ее  с  Плейшнером?
Это не страшно - они ничего друг о друге не знают. Но  что-то  у  него  не
связалось. Что-то случилось, у меня есть тайм-аут".
     Он неторопливо расхаживал по камере,  перебирая  в  памяти  все,  что
имело отношение к этому чемодану. Да, точно,  он  подхватил  его  в  лесу,
когда Эрвин поскользнулся и чуть было не  упал.  Это  было  в  ночь  перед
бомбежкой. Один только раз.
     "Минута! - остановил себя  Штирлиц.  -  Перед  бомбежкой...  А  после
бомбежки я стоял там с машиной... Там  стояло  много  машин...  Был  затор
из-за того, что работали пожарные. Почему я там оказался? А, был завал  на
моей дороге на Кудам. Я потребую вызвать  полицию  из  оцепления,  которая
дежурила в то утро. Значит, я оказался  там  потому,  что  меня  завернула
полиция. В деле  была  фотография  чемоданов,  которые  сохранились  после
бомбежки. Я говорил с полицейским, я помню его лицо, а он  должен  помнить
мой жетон. Я помог перенести чемодан - пусть он  это  опровергнет.  Он  не
станет это опровергать, я  потребую  очной  ставки.  Скажу,  что  я  помог
плачущей женщине нести  детскую  кроватку:  та  тоже  подтвердит  -  такое
запоминается".
     Штирлиц забарабанил в дверь кулаками, и дверь открылась, но у  порога
стояли два охранника. Третий -  Зигфрид  -  провел  мимо  камеры  Штирлица
человека с парашей в руках. Лицо человека  было  изуродовано,  но  Штирлиц
узнал личного шофера Бормана, который не был агентом гестапо и который вел
машину, когда он, Штирлиц, говорил с шефом партийной канцелярии.
     - Срочно позвоните группенфюреру Мюллеру. Скажите ему - я вспомнил! Я
все вспомнил! Попросите немедленно спуститься ко мне!
     "Плейшнер еще не привезен! Раз. С Кэт сорвалось.  Два.  У  меня  есть
только один шанс выбраться - время. Время и Борман. Если я промедлю  -  он
победит".
     - Хорошо, - сказал охранник, - сейчас доложу.


     Из приюта  для  грудных  младенцев  вышел  солдат,  пересек  улицу  и
спустился в подвал разрушенного дома. Там, на разбитых ящика, сидела Кэт и
кормила сына.
     - Что? - спросила она.
     - Плохо, - ответил Гельмут. - Надо полчаса ждать. Сейчас кормят детей
и все заняты.
     - Мы подождем, - успокоила его Кэт. - Мы подождем... Откуда им знать,
где мы?
     - Вообще-то - да, только надо скорее уходить из города, иначе они нас
найдут. Я знаю, как они умеют искать.  Может,  вы  пойдете?  А  я  -  если
получится - догоню вас? А? Давайте уговоримся, где я вас буду ждать...
     - Нет, - покачала головой Кэт, - не надо. Я буду ждать...  Все  равно
мне некуда идти в этом городе...


     Шольц позвонил на "радиоквартиру" Мюллеру и сказал:
     - Обергруппенфюрер, Штирлиц просил передать вам, что он все вспомнил.
     - Да? - оживился Мюллер и сделал знак рукой сыщикам, чтобы они не так
громко смеялись. - Когда?
     - Только что.
     - Хорошо. Скажите, что я еду. Ничего нового?
     - Ничего существенного.
     - Об этом охраннике ничего не собрали?
     - Нет, всякая ерунда...
     - Какая именно? - спросил  Мюллер  машинально,  скорее  для  порядка,
стягивая при этом с соседнего стула свое пальто.
     - Сведения о жене, о детях и родных.
     - Ничего себе ерунда, - рассердился Мюллер.  -  Это  совсем  даже  не
ерунда в таком деле, дружище Шольц. Сейчас  приеду  и  разберемся  в  этой
ерунде... К жене послали людей?
     - Жена два месяца назад ушла от него.  Он  лежал  в  госпитале  после
контузии, а она ушла. Уехала с каким-то торговцем в Мюнхен.
     - А дети?
     - Сейчас, - сказал Шольц, пролистывая дело, -  сейчас  посмотрю,  где
его дети... Ага, вот... У него один ребенок, трех месяцев. Она сдала его в
приют.
     "У русской грудной сын!  -  вдруг  высветило  Мюллера.  -  Ему  нужна
кормилица! А Рольф, наверное, переусердствовал с ребенком!"
     - Как называется приют?
     - Там нет названия. Приют  в  Панкове.  Моцартштрассе,  семь.  Так...
Теперь о его матушке...
     Мюллер не стал слушать данных  о  его  матушке.  Он  швырнул  трубку,
медлительность его исчезла, он надел пальто и сказал:
     - Ребята, может быть  большая  стрельба,  так  что  приготовьте  свои
"бульдоги". Кто знает приют в Панкове?
     - Моцартштрассе, восемь? - спросил седой.
     - Ты снова перепутал, - ответил Мюллер,  выходя  из  квартиры.  -  Ты
всегда путаешь четные и нечетные цифры. Дом семь.
     - Улица как улица, - сказал седой, -  ничего  особенного.  Там  можно
красиво разыграть операцию: очень тихо, никто не мешает. А путаю я всегда.
С детства. Я болел, когда в классе проходили четные и нечетные.
     И он засмеялся, и все остальные тоже засмеялись, и  были  они  сейчас
похожи на охотников, которые обложили оленя.


     Нет, Гельмут Кольдер не был связан со Штирлицем. Их пути  никогда  не
пересекались. Он честно воевал с сорокового года. Он знал,  что  воюет  за
свою родину, за жизнь матери, трех братьев и сестры. Он верил  в  то,  что
воюет за будущее Германии, против неполноценных славян, которые  захватили
огромные земли, не умея их  обрабатывать;  против  англичан  и  французов,
которые продались заокеанской плутократии; против евреев, которые угнетают
простой народ, спекулируя на несчастьях людей. Он считал, что гений фюрера
будет сиять в веках.
     Так было до осени сорок первого года, когда они шли с песнями по миру
и пьяный воздух победы делал его и всех его товарищей по  танковым  частям
СС веселыми, добродушным гуляками.  Но  после  битвы  под  Москвой,  когда
начались бои с партизанами и поступил приказ убивать  заложников,  Гельмут
несколько растерялся.
     Когда его взводу первый раз приказали  расстрелять  сорок  заложников
возле Смоленска - там пустили с рельсов эшелон, - Гельмут запил: перед ним
стояли женщины с детьми  и  старики.  Женщины  прижимали  детей  к  груди,
закрывали им глаза и просили, чтобы их поскорее убили...
     Он тогда по-настоящему запил; многие его товарищи тоже  молча  тянули
водку, и никто не рассказывал смешных  анекдотов,  и  никто  не  играл  на
аккордеонах. А потом они снова ушли в бой, и  ярость  схваток  с  русскими
вытеснила воспоминания о том кошмаре.
     Он приехал на побывку, и их соседка пришла в гости  с  дочкой.  Дочку
звали Луиза. Она была хорошенькая, ухоженная и чистенькая.  Гельмут  видел
ее во сне каждую ночь. Он был на десять лет старше. Поэтому он  чувствовал
к ней нежность. Он мечтал, какой она будет женой и матерью. Гельмут всегда
мечтал о том,  чтобы  в  его  доме  возле  вешалки  стояло  много  детских
башмачков: он любил детей. Как же ему не любить детей, ведь сражался-то он
за их счастье?!
     Во время следующего отпуска Луиза стала его  женой.  Он  вернулся  на
фронт, и Луиза тосковала два месяца. А когда поняла, что забеременела,  ей
стало скучно страшно. Она уехала  в  город.  Когда  родился  ребенок,  она
отдала его в приют. Гельмут в это время лежал в  госпитале  после  тяжелой
контузии. Он вернулся домой, и ему сказали, что Луиза уехала с другим.  Он
вспомнил русских женщин: однажды его  приятель  за  пять  банок  консервов
провел ночь с тридцатилетней учительницей - у нее  была  девочка,  которую
нечем было  кормить.  Наутро  русская  повесилась:  она  оставила  соседям
девочку, положив в пеленки портрет ее отца и эти самые банки с консервами.
А Луиза, член "Гитлерюгенда", настоящая арийка, а  не  какая-то  славянка,
бросила их девочку в приют, как последняя шлюха.
     Он ходил в приют раз в неделю,  и  ему  изредка  позволяли  гулять  с
дочкой. Он играл с ней, пел ей песни, и любовь к дочке стала главным в его
жизни. Он увидел, как русская радистка укачивала своего мальчика, и  тогда
впервые отчетливо спросил себя: "Что же мы делаем? Они такие же люди,  как
мы, и так же любят своих детей, и так же готовы умереть за них".
     И когда он увидел, что делает Рольф с  младенцем,  решение  пришло  к
нему не от разума, а от чувства. В Рольфе и  в  Барбаре,  смотревшей,  как
собираются убить  младенца,  он  увидел  Луизу,  которая  стала  для  него
символом предательства.


     Вернувшись через полчаса в приют, он стоял возле  окна,  выкрашенного
белой краской, и чувствовал, как в нем что-то надломилось.
     - Добрый день, - сказал он женщине, которая выглянула  в  окошко..  -
Урсула Кальдер. Моя дочь. Мне позволяют...
     - Да. Я знаю. Но сейчас девочка должна спать.
     - Я уезжаю на фронт. Я погуляю с ней, и она поспит у меня на руках. А
когда придет время менять пеленки, я принесу ее...
     - Боюсь, что доктор не разрешит.
     - Я ухожу на фронт, - повторил Гельмут.
     - Хорошо... Я понимаю... Я постараюсь. Подождите, пожалуйста.
     Ждать ему пришлось десять минут, и все тело его била дрожь, а зуб  не
попадал на зуб.
     Окошко открылось, и ему протянули  белый  конверт.  Лицо  дочки  было
закрыто ослепительно белой пеленкой: девочка спала.
     - Вы хотите выйти на улицу?
     - Что? - не понял Гельмут. Слова сейчас доходили  до  него  издалека,
как сквозь плотно затворенную дверь. У него  так  бывало  после  контузии,
когда он очень волновался.
     - Пройдите в наш садик - там тихо, и если начнется налет, вы  сможете
быстро спуститься в убежище.
     Гельмут вышел на дорогу и услышал скрип тормозов у  себя  за  спиной.
Военный шофер остановил грузовик в двух шагах от Гельмута и, высунувшись в
окно, закричал:
     - Вы что, не видите машины?!
     Гельмут прижал дочку к груди и, пробормотав что-то, потрусил ко входу
в подвал. Кэт ждала его, стоя возле двери. Мальчик лежал на ящике.
     - Сейчас, - сказал Гельмут, протягивая Кэт дочку, - подержите  ее,  я
побегу на остановку. Там видно, когда из-за поворота подходит  автобус.  Я
успею п