авит - хоть  на  минутку  -  детей.  Она
сказала  кондуктору,  что  у  нее  нет  денег  -  все  деньги  остались  в
разбомбленной  квартире.  Кондуктор,  проворчав  что-то,  посоветовал   ей
отправиться в пункт для приема беженцев. Кэт села возле окна.  Здесь  было
не так холодно, и ей сразу же захотелось спать. "Я не засну, - сказала она
себе. - Я не имею права спать".
     И сразу же уснула.
     Она чувствовала, как ее толкают и теребят за плечо, но Кэт  никак  не
могла открыть глаза, ей было тепло, блаженно, и плач детей доносился  тоже
издалека.
     Ей виделось что-то странное, цветное:  она  подсознательно  смущалась
безвкусной сентиментальностью снов - вот она входит с мальчиком в какой-то
дом по синему толстому  ковру,  мальчик  уже  сам  идет  -  с  куклой,  их
встречают Эрвин, мама, сосед по даче, который обещал жить миллион лет...
     - Майне даме, - кто-то толкнул ее сильно - так, что она  прикоснулась
виском к холодному стеклу. - Майне даме!
     Кэт открыла глаза. Кондуктор и полицейский стояли возле нее в  темном
автобусе.
     - Что? - шепотом, прижимая к себе детей, спросила Кэт. - Что?
     - Налет, - так же шепотом ответил кондуктор. - Пойдемте.
     - Куда?
     - В бомбоубежище, - сказал полицейский.  -  Давайте  мы  поможем  вам
нести детей.
     - Нет, - сказала Кэт, прижимая к себе детей. - Они будут со мной.
     Кондуктор пожал плечами, но промолчал.  Полицейский,  поддерживая  ее
под руку, отвел в бомбоубежище. Там было  тепло  и  темно.  Кэт  прошла  в
уголок - двое мальчиков поднялись со скамейки, уступив ей место.
     - Спасибо.
     Она  положила  детей  рядом  с  собой  и  обратилась  к  девушке   из
"Гитлерюгенда", дежурной по убежищу:
     - Мой дом разбит, у меня нет даже пеленок, помогите мне! Я  не  знаю,
что делать: погибла соседка, и я взяла с собой ее девочку. А у меня ничего
нет...
     Девушка кивнула и вскоре вернулась с пеленками.
     - Пожалуйста, - сказала она, - здесь четыре штуки, вам должно хватить
на первое  время.  Утром  я  советовала  бы  вам  обратиться  в  ближайшее
отделение "Помощи пострадавшим" - только  надо  иметь  справку  из  вашего
полицейского комиссариата и аусвайс.
     - Да, конечно, спасибо вам, - ответила Кэт  и  начала  перепеленывать
детей. - Скажите, а воды здесь нет?  Воды  и  печки?  Я  бы  постирала  те
пеленки, что есть, и у меня было  бы  восемь  штук  -  на  завтра  бы  мне
хватило...
     - Холодная вода есть, а мылом, я думаю, вас снабдят. Потом  подойдите
ко мне, я организую все это.
     Когда дети, наевшись, уснули, Кэт тоже притулилась к стене  и  решила
поспать хотя бы полчаса. "Сейчас я ничего  не  соображаю,  -  сказала  она
себе, - у меня жар, наверное, простудилась в люке...  Нет,  они  не  могли
простудиться, потому что они в одеялах, и ножки у них теплые. А  я  посплю
немного и стану думать, как надо поступить дальше".
     И снова какие-то видения, но теперь  уже  бессвязные,  навалились  на
нее: быстрая смена синего, белого, красного и черного утомляла глаза.  Она
внимательно наблюдала за этой стремительной сменой  красок.  "Наверное,  у
меня двигаются глазные яблоки под веками, - вдруг отчетливо поняла Кэт.  -
Это очень заметно, говорил полковник Суздальцев в школе". И она  испуганно
поднялась со скамейки. Все вокруг дремали: бомбили далеко, лай  зениток  и
уханье бомб слышались, как через вату.
     "Я должна ехать к Штирлицу", - сказала себе Кэт и удивилась тому, как
спокойно она сейчас размышляла логично и четко. "Нет,  -  возразил  в  ней
кто-то, - тебе нельзя к нему ехать. Ведь они спрашивали  тебя  о  нем.  Ты
погубишь и себя, и его".
     Кэт снова уснула. Она спала полчаса. Открыв глаза, она  почувствовала
себя лучше. И вдруг, хотя она и забыла, что думала о Штирлице, вспомнилось
совершенно отчетливо: 42-75-41.
     - Скажите, - тронула она локтем юношу, который дремал, сидя  рядом  с
ней, - скажите, здесь нет где-нибудь поблизости телефона?
     - Что?! - спросил тот, испуганно вскочив на ноги.
     - Тише, тише, - успокоила его  Кэт.  -  Я  спрашиваю:  нет  ли  рядом
телефона?
     Видимо, девушка из "Гитлерюгенда" услыхала шум. Она подошла к  Кэт  и
спросила:
     - Вам чем-нибудь помочь?
     - Нет, нет, - ответила Кэт. - Нет, благодарю вас, все в порядке.
     И в это время завыла сирена отбоя.
     - Она спрашивала, где телефон, - сказал юноша.
     - На станции метро, - сказала девушка. -  Это  рядом,  за  углом.  Вы
хотите позвонить к знакомым или родственникам?
     - Да.
     - Я могу посидеть с вашими малышами, а вы позвоните.
     - Но у меня нет даже двадцати пфеннигов, чтобы опустить в автомат...
     - Я выручу вас. Пожалуйста.
     - Спасибо. Это недалеко?
     - Две минуты.
     - Если они начнут плакать...
     - Я возьму их на руки,  -  улыбнулась  девушка,  -  не  беспокойтесь,
пожалуйста.
     Кэт выбралась из убежища. Метро было рядом.  Лужицы  возле  открытого
телефона-автомата искрились льдом. Луна была полной, голубой, радужной.
     - Телефоны не работают, - сказал шуцман. - Взрывной волной испортило.
     - А где же есть телефон?
     - На соседней станции... Что, очень надо позвонить?
     - Очень.
     - Пойдемте. Шуцман спустился с Кэт  в  пустое  здание  метро,  открыл
дверь полицейской комнаты, включив  свет,  кивнул  головой  на  телефонный
аппарат, стоявший на столе.
     - Звоните, только, пожалуйста, быстро.
     Кэт обошла стол, села на высокое кресло и набрала номер 42-75-41. Это
был номер Штирлица. Слушая гудки,  она  не  сразу  заметила  свою  большую
фотографию, лежавшую под стеклом, возле типографски  отпечатанного  списка
телефонов. Шуцман стоял за ее спиной и курил.



                              АЛОГИЗМ ЛОГИКИ

     Штирлиц сейчас ничего не видел, кроме  его  шеи.  Сильная,  аккуратно
подстриженная, она  почти  без  всякого  изменения  переходила  в  затылок
Мюллера. Штирлиц видел две поперечные складки, которые словно  отчерчивали
черепную  коробку  от  тела  -  такого  же,  впрочем,  сбитого,  сильного,
аккуратного, а потому бесконечно похожего на все тела и черепа, окружавшие
Штирлица эти последние  двенадцать  лет.  Порой  Штирлиц  уставал  от  той
ненависти, которую он испытывал к людям, в чьем окружении ему  приходилось
работать последние двенадцать лет. Сначала это была ненависть  осознанная:
враг есть враг. Чем дальше он в механическую, повседневную работу аппарата
СД, тем больше получал возможность  видеть  процесс  изнутри,  из  "святая
святых" фашистской диктатуры. И его первоначальное видение гитлеризма  как
единой  устремленной  силы   постепенно+   трансформировалось   в   полное
непонимание происходящего: столь  алогичны  и  преступны  по  отношению  к
народу были акции руководителей. Об этом говорили между  собой  не  только
люди Шелленберга или Канариса - об этом  временами  осмеливались  говорить
даже гестаповцы, сотрудники Геббельса и люди из рейхсканцелярии. Стоит  ли
так восстанавливать против себя весь мир арестами служителей  церкви?  Так
ли необходимы издевательства над коммунистами в  концлагерях?  Разумны  ли
массовые казни евреев? Оправдано ли варварское обращение с  военнопленными
- особенно русскими?  -  эти  вопросы  задавали  себе  не  только  рядовые
сотрудники аппарата, но и руководители типа Шелленберга, а в последние дни
- Мюллера. Но, задавая друг другу подобные вопросы, понимая, сколь пагубна
политика  Гитлера,  они  тем  не  менее  этой  пагубной  политики  служили
аккуратно,  исполнительно,  а  некоторые  виртуозно  и   в   высшей   мере
изобретательно. Они превращали идеи фюрера и его  ближайших  помощников  в
реальную политику, в те зримые акции, по которым мир судил о рейхе.
     Лишь точно выверив свое убеждение о том, что политику рейха сплошь  и
рядом  делают  люди,  критически  относящиеся  к  изначальным  идеям  этой
политики,  Штирлиц  понял,  что  им  овладела  иная  ненависть   к   этому
государству - не та,  что  была  раньше,  а  яростная,  подчас  слепая.  В
подоплеке этой слепой ненависти была любовь  к  народу,  к  немцам,  среди
которых он прожил эти долгие двенадцать лет. "Введение карточной  системы?
В этом виноваты Кремль, Черчилль и евреи. Отступили под  Москвой?  В  этом
виновата  русская  зима.  Разбиты  под  Сталинградом?   В   этом   повинны
изменники-генералы. Разрушены Эссен, Гамбург и Киль? В этом виноват вандал
Рузвельт, идущий на поводу у американской плутократии". И народ верил этим
ответам, которые ему готовили лица, не верившие ни в один из этих ответов.
Цинизм был возведен в норму политической  жизни,  ложь  стала  необходимым
атрибутом повседневности. Появилось некое новое, невиданное ранее  понятие
"правдолжи", когда, говоря друг  другу  в  глаза,  люди,  знающие  правду,
говорили  друг  другу  ложь,  опять-таки  точно  понимая,  что  собеседник
принимает эту необходимую ложь,  соотнося  ее  с  известной  ему  правдой.
Штирлиц возненавидел тогда  безжалостную  французскую  пословицу:  "Каждый
народ заслуживает своего правительства". Он  рассуждал:  "Это  национализм
наоборот. Это оправдание возможного  рабства  и  злодейства.  Чем  виноват
народ, доведенный Версалем до голода,  нужды  и  отчаяния?  Голод  рождает
своих "трибунов" - Гитлера и всю остальную банду".
     Штирлица одно время  пугала  эта  его  глухая,  тяжелая  ненависть  к
"коллегам". Среди них было немало наблюдательных и острых  людей,  которые
умели смотреть в глаза и понимать молчание.
     Он благодарил  бога,  что  вовремя  "замотивировал"  болезнь  глаз  и
поэтому все время ходил в дымчатых очках, хотя поначалу ломило в висках  и
раскалывалась голова - зрение-то у него было отменным.
     "Сталин прав, - думал Штирлиц. - Гитлеры приходят и уходят,  а  немцы
остаются. Но что с ними будет, когда уйдет Гитлер? Нельзя же надеяться  на
танки - наши и  американские,  которые  не  позволят  возродить  нацизм  в
Германии? Ждать, пока вымрет поколение моих "товарищей" - и по  работе,  и
по возрасту? Вымирая, это поколение успеет растлить молодежь, детей своих,
бациллами оправданной лжи и вдавленного в сердца и головы  страха.  Выбить
поколение? Кровь рождает новую кровь.  Немцам  нужно  дать  гарантии.  Они
должны научиться пользоваться свободой.  А  это,  видимо,  самое  сложное:
научить народ, целый  народ,  пользоваться  самым  дорогим,  что  отпущено
каждому, - свободой, которую надежно гарантирует закон..."
     Одно время Штирлицу казалось, что массовое глухое недовольство  среди
аппарата при абсолютной слепоте народа, с одной  стороны,  и  фюрера  -  с
другой, вот-вот обернется новым путчем партийной, гестаповской  и  военной
бюрократии. Этого не случилось, потому  что  каждая  из  трех  этих  групп
преследовала свои интересы, свои личностные выгоды, свои  маленькие  цели.
Как и фюрер, Гиммлер, Борман, они клялись рейхом и германской  нацией,  но
интересовали их только они сами, только их собственное "я"; чем дальше они
отрывались от интересов и нужд простых  людей,  тем  больше  эти  нужды  и
интересы становились для них абстрактными понятиями. И чем  дольше  "народ
безмолвствовал", тем чаще Штирлиц слышал от своих "коллег": "Каждая  нация
заслуживает своего правительства". Причем говорилось  об  этом  с  юмором,
спокойно, временами издевательски.
     "Временщики - они живут своей минутой, а не днем народа. Нет, - думал
Штирлиц, - никакого путча они не устроят. Не люди они, а мыши. И погибнут,
как мыши, - каждый в своей норе..."
     Мюллер, сидевший в любимом кресле Штирлица, у камина, спросил:
     - А где разговор о шофере?
     - Не уместился. Я же не  мог  остановить  Бормана:  "Одну  минуту,  я
перемотаю пленку, партайгеноссе Борман!" Я сказал  ему,  что  мне  удалось
установить, будто вы, именно вы, приложили максимум  усилий  для  спасения
жизни шофера.
     - Что он ответил?
     - Он сказал, что шофер, вероятно, сломан после пыток в подвалах, и он
больше не сможет ему верить. Этот вопрос его не очень интересовал. Так что
у вас развязаны руки, обергруппенфюрер. На всякий случай подержите  шофера
у себя, и пусть его как следует покормят. А там видно будет.
     - Вы думает, им больше не будут интересоваться?
     - Кто?
     - Борман.
     - Смысл? Шофер  -  отработанный  материал.  На  всякий  случай  я  бы
подержал его. А вот  где  русская  пианистка?  Она  бы  сейчас  нам  очень
пригодилась. Как там у нее дела? Ее уже привезли из госпиталя?
     - Каким образом она могла бы нам пригодиться?  То,  что  ей  надлежит
делать в радиоигре, она будет делать, но...
     - Это верно, - согласился Штирлиц. - Это, бесспорно, очень все верно.
Но только представьте себе, если бы удалось каким-то образом связать ее  с
Вольфом в Швейцарии. Нет?
     - Утопия.
     - Может быть. Просто я позволяю себе фантазировать...
     - Да и потом, вообще...
     - Что?
     - Ничего, - остановил себя  Мюллер,  -  просто  я  анализировал  ваше
предложение. Я перевез ее в другое место, пусть с ней работает Рольф.
     - Он перестарался?
     - Да. Несколько перестарался.
     - И потому его убили? - негромко спросил Штирлиц. Он узнал  об  этом,
когда шел по коридорам гестапо, направляясь на встречу с Борманом.
     - Это мое дело, Штирлиц. Давайте уговоримся: то, что вам надо  знать,
вы от меня знать будете.  Я  не  люблю,  когда  подсматривают  в  замочную
скважину.
     - С какой стороны? - спросил Штирлиц жестко. - Я не люблю, когда меня
держат за болвана в старом польском преферансе. Я игрок, а не болван.
     - Всегда? - улыбнулся Мюллер.
     - Почти.
     - Ладно. Обговорим и это. А сейчас давайте-ка прослушаем еще раз этот
кусочек...
     Мюллер нажал кнопку "стоп", оборвавшую слова Бормана, и попросил:
     - Отмотайте метров двадцать.
     - Пожалуйста. Я заварю еще кофе?
     - Заварите.
     - Коньяку?
     - Я его терпеть не могу, честно говоря. Вообще-то я пью водку. Коньяк
ведь с дубильными веществами, это для сосудов плохо. А водка просто греет,
настоящая крестьянская водка.
     - Вы хотите записать текст?
     - Не надо. Я запомню. Тут любопытные повороты...
     Штирлиц включил диктофон.


     "Борман. Знает ли Даллес, что Вольф представляет Гиммлера?
     Штирлиц. Думаю, что догадывается.
     Борман. "Думаю" в данном случае не ответ. Если бы  я  получил  точные
доказательства, что он  расценивает  Вольфа  как  представителя  Гиммлера,
тогда можно было бы всерьез говорить о близком развале коалиции. Возможно,
они согласятся иметь дело с рейхсфюрером, тогда  мне  необходимо  получить
запись их беседы. Сможете ли вы добыть такую пленку?
     Штирлиц. Сначала надо получить от  Вольфа  уверения  в  том,  что  он
выступает, как эмиссар Гиммлера.
     Борман. Почему вы думаете, что он не дал таких заверений Даллесу?
     Штирлиц. Я не знаю. Просто  я  высказываю  предположение.  Пропаганда
врагов третирует рейхсфюрера, они считают его "исчадием ада".  Они  скорее
всего постараются обойти вопрос о том, кого представляет  Вольф.  Главное,
что их будет интересовать, - кого он представляет в плане военной силы.
     Борман. Мне надо, чтобы они узнали, кого он представляет,  от  самого
Вольфа. Именно от Вольфа... Или - в крайнем случае - от вас...
     Штирлиц. Смысл?
     Борман. Смысл? Смысл очень  большой,  Штирлиц.  Поверьте  мне,  очень
большой.
     Штирлиц. Чтобы проводить операцию, мне надо понимать  ее  изначальную
задумку. Этого можно было бы избежать, если бы я работал  вместе  с  целой
группой, когда каждый  приносит  шефу  что-то  свое,  и  из  этого  обилия
материалов складывается точная картина. Тогда мне не  следовало  бы  знать
генеральную задачу: я бы выполнял свое задание, отрабатывал свой  узел.  К
сожалению, мы лишены такой возможности.
     Борман. Как вы думаете, обрадуется Сталин, если позволить ему  узнать
о том, что западные союзники ведут переговоры не  с  кем-то,  а  именно  с
вождем СС Гиммлером? Не с группой генералов, которые хотят капитулировать,
не с подонком Риббентропом,  который  совершенно  разложился  и  полностью
деморализовался, но  с  человеком,  который  сможет  из  Германии  сделать
стальной барьер против большевизма?
     Штирлиц. Я думаю, Сталин не обрадуется, узнав об этом.
     Борман. Сталин не поверит, если ему об этом сообщу я. А что, если ему
об этом  сообщит  враг  национал-социализма?  Например,  ваш  пастор?  Или
кто-либо еще...
     Штирлиц. Вероятно, кандидатуры следует  согласовать  с  Мюллером.  Он
может подобрать и устроить побег 'стоящему человеку.
     Борман. Мюллер то и дело старается сделать мне любезность.
     Штирлиц. Насколько мне известно, его положение крайне сложно:  он  не
может играть ва-банк, как я, - он слишком заметная  фигура.  И  потом,  он
подчиняется непосредственно Гиммлеру. Если понять эту сложность, я  думаю,
вы согласитесь, что никто другой, кроме него, не выполнит эту задачу в том
случае, если он получит вашу поддержку.
     Борман. Да, да... Об этом потом. Это деталь. О главном: ваша задача -
не срывать, а помогать переговорам. Ваша задача -  не  затушевывать  связь
бернских заговорщиков с Гиммлером, а выявлять эту связь. Выявлять в  такой
мере, чтобы скомпрометировать ею Гиммлера в глазах  фюрера,  Даллеса  -  в
глазах Сталина, Вольфа - в глазах Гиммлера.
     Штирлиц. Если мне понадобится практическая помощь, с  кем  мне  можно
контактировать?
     Борман. Выполняйте все приказы  Шелленберга,  это  залог  успеха.  Не
обходите посольство, это их будет раздражать:  советник  по  партии  будет
знать о вас.
     Штирлиц. Я понимаю.  Но,  возможно,  мне  понадобится  помощь  против
Шелленберга. Эту помощь мне может оказать только один человек - Мюллер.  В
какой мере я могу опираться на него?
     Борман. Я не очень верю преданным людям. Я люблю молчунов..."


     В это время зазвонил телефон. Штирлиц заметил, как Мюллер вздрогнул.
     - Простите, обергруппенфюрер, - сказал он  и  снял  трубку.  -  Здесь
Штирлиц...
     И он услыхал в трубке голос Кэт.
     - Это я, - сказала она. - Я...
     - Да! - ответил Штирлиц. - Слушаю вас, партайгеноссе. Где вас ждать?
     - Это я, - повторила Кэт.
     - Как лучше подъехать? - снова помогая ей, сказал  Штирлиц,  указывая
Мюллеру на диктофон: мол, Борман.
     - Я в метро... Я в полиции...
     - Как? Понимаю. Слушаю вас. Куда мне подъехать?
     - Я зашла позвонить в метро...
     - Где это?
     Он выслушал адрес, который назвала Кэт, потом еще раз повторил:  "Да,
партайгеноссе" - и положил трубку. Времени для раздумья не было. Если  его
телефон продолжали слушать, то данные Мюллер получит лишь под  утро.  Хотя
скорее  всего  Мюллер  снял  прослушивание:  он  достаточно  много  сказал
Штирлицу, чтобы опасаться его. Там видно будет,  что  предпринять  дальше.
Главное - вывезти Кэт. Он уже  знает  многое,  остальное  можно  додумать.
Теперь - Кэт.
     Она осторожно опустила трубку и взяла свой берет, которым накрыла  то
место на столе, где под стеклом лежало  ее  фото.  Шуцман  по-прежнему  не
смотрел на нее. Она шла  к  двери,  словно  неживая,  опасаясь  окрика  за
спиной. Но люди из гестапо уведомили полицию, что хватать следует  женщину
молодую, двадцати пяти лет, с ребенком на руках. А тут была седая баба лет
сорока, и детей у нее на руках не было, а  то,  что  глаза  похожи  -  так
сколько таких похожих глаз в мире?


     - Может быть, вы подождете меня, обергруппенфюрер?
     - А Шольц побежит докладывать Гиммлеру, что я отсутствовал неизвестно
где больше трех часов? В связи с чем этот звонок? Вы не говорили мне,  что
он должен звонить...
     - Вы слышали - он просил срочно приехать...
     - Сразу после беседы с ним -  ко  мне.  Ночевать  я  буду  у  себя  в
кабинете.
     - Вы считаете, что Шольц работает против вас?
     - Боюсь, что начал. Он глуп, я всегда держал исполнительных и  глупых
секретарей. Но оказывается, они хороши в дни побед, а на грани  краха  они