Вольф. Да.
     Даллес.  Можно  предпринять  какие-то  шаги,   чтобы   не   допустить
исполнения этого приказа?
     Вольф. Полковник Дольман останется вместо меня. Я верю ему как  себе.
Даю вам слово джентльмена, что этот приказ исполнен не будет.
     Геверниц. Господа, пройдемте на террасу,  я  вижу,  готов  стол.  Там
будет приятнее продолжать беседу, здесь слишком душно..."



                         16.3.1945 (23 ЧАСА 28 МИНУТ)

     ...Той же ночью Кэт с детьми уезжала в Париж. Вокзал  был  пустынный,
тихий. Лил дождь. Сонно попыхивал паровоз. В мокром  асфальте  расплывчато
змеились отражения фонарей. Кэт  все  время  плакала,  потому  что  только
сейчас, когда спало страшное напряжение этих дней, в глазах ее, не исчезая
ни на минуту, стоял Эрвин. Он виделся ей все время одним и тем же: в  углу
за радиолами, которые он так любил чинить в те дин, когда у него  не  было
сеансов радиосвязи с Москвой...


     Штирлиц сидел в маленьком вокзальном кафе возле большого  стеклянного
окна: отсюда ему был виден весь состав.
     - Месье? - спросила толстая, улыбчивая официантка.
     - Сметаны, пожалуйста, и чашку кофе.
     - С молоком?
     - Нет, я бы выпил черный кофе.
     Официантка принесла ему взбитую сметану и кофе.
     - Знаете, - сказал Штирлиц, виновато улыбнувшись, - я не  ем  взбитую
сметану. Это у меня с  детства.  Я  просил  обыкновенную  сметану,  просто
полстакана сметаны.
     Официантка сказала:
     - О, простите, мосье...
     Она открыла прейскурант и быстро полистала его.
     - У нас есть сметана восьми сортов, есть и взбитая, и с вареньем, и с
сыром, а вот простой сметаны у нас нет. Пожалуйста, простите меня. Я пойду
к повару и попрошу его придумать что-нибудь для вас. У нас не едят простую
сметану, ноя постараюсь что-нибудь сделать...
     "У них не едят простую сметану, - подумал Штирлиц. - А у нас  мечтают
о простой  корке  хлеба.  А  здесь  нейтралитет:  восемь  сортов  сметаны,
предпочитают взбитую. Как, наверное,  хорошо,  когда  нейтралитет.  И  для
человека, и для государства... Только когда пройдут годы,  вдруг  до  тебя
дойдет, что, пока ты хранил нейтралитет и ел взбитую  сметану,  главное-то
прошло мимо. Нет, это страшно: всегда хранить нейтралитет. Какой, к черту,
нейтралитет?  Если  бы  не  сломили  Гитлера  под  Сталинградом,   он   бы
оккупировал эту  Швейцарию  -  и  тю-тю  нейтралитету  вместе  со  взбитой
сметаной".
     - Мосье, вот простая сметана.  Она  будет  стоить  несколько  дороже,
потому что такой нет в прейскуранте.
     Штирлиц вдруг засмеялся.
     - Хорошо, - сказал он. - Это неважно. Спасибо вам.
     Поезд медленно тронулся. Он смотрел во все окна, но лица Кэт так и не
увидел: наверное, она забилась в купе, как мышка,  со  своими  малышами  и
сидит, ждет, когда увидит своих...
     Он проводил глазами ушедший состав и поднялся из-за стола. Сметану он
так и не съел, а кофе выпил.


     Молотов вызвал посла Великобритании сэра Арчибальда Кэрра в Кремль  к
восьми часам вечера. Молотов не стал приглашать посла США Гарримана, зная,
что Кэрр - опытный кадровый разведчик и вести с ним разговор  можно  будет
без той доли излишней эмоциональности, которую обычно  вносил  Гарриман  и
которая так раздражала наркома.
     Трижды сдавив большим  и  указательным  пальцами  картонный  мундштук
"Казбека", Молотов закурил: он слыл заядлым курильщиком, хотя  никогда  не
затягивался.
     Он  был  подчеркнуто  сух  с  Кэрром,  и  острые  темные  глаза   его
поблескивали из-под стекол пенсне хмуро и настороженно.
     Беседа  была  короткой:  Кэрр,  просмотрев   ноту,   переданную   ему
переводчиком наркома Павловым, сказал, что он незамедлительно  доведет  ее
текст до сведения правительства ее величества.


     "Подтверждая получение Вашего письма... по поводу переговоров в Берне
между германским генералом  Вольфом  и  офицерами  из  штаба  фельдмаршала
Александера, я должен сказать, что Советское Правительство в  данном  деле
видит не недоразумение, а нечто худшее.
     Из Вашего письма от 12 марта, как и приложенной к нему телеграммы  от
11  марта  фельдмаршала  Александера  Объединенному  Штабу,   видно,   что
германский генерал Вольф и сопровождающие его  лица  прибыли  в  Берн  для
ведения с представителями англо-американского командования  переговоров  о
капитуляции  немецких   войск   в   Северной   Италии.   Когда   Советское
Правительство  заявило  о  необходимости  участия   в   этих   переговорах
представителей Советского Военного Командования,  Советское  Правительство
получило в этом отказ.
     Таким образом, в Берне в течение двух  недель  за  спиной  Советского
Союза, несущего на себе основную тяжесть войны  против  Германии,  ведутся
переговоры между  представителями  германского  военного  командования,  с
одной стороны, и представителями английского и американского  командования
- с другой. Советское Правительство считает это совершенно недопустимым...
                                                              В. Молотов".


     Реакция Бормана на  донесение  Штирлица  о  подробностях  переговоров
Вольфа и  Даллеса  была  неожиданной:  он  испытывал  мстительное  чувство
радости. Аналитик, он сумел понять, что его радость  была  похожа  на  ту,
которая свойственна завистливым стареющим женщинам.
     Борман верил психотерапии. Он почти никогда не принимал лекарств.  Он
раздевался донага, заставлял себя входить в состояние  праны  и  устремлял
заряд воли в больную часть организма. Он вылечивал фуникулярную ангину  за
ночь, простуду переносил на ногах; он умел лечить зависть, переламывать  в
себе тоску - никто и не знал, что  он  с  юности  был  подвержен  страшным
приступам  ипохондрии.  Так  же  он  умел  "лечить"  и  такую  вот,  остро
вспыхнувшую в нем недостойную радость.
     -  Это  Борман,  -  сказал  рейхслейтер  в  трубку,  -  здравствуйте,
Кальтенбруннер. Я прошу вас приехать ко мне незамедлительно.
     "Да, - продолжал думать Борман, - действовать надо  осторожно,  через
Кальтенбруннера. И Кальтенбруннеру я ничего не скажу. Я только попрошу его
повторно вызвать Вольфа в Берлин; я скажу Кальтенбруннеру, что  Вольф,  по
моим сведениям,  изменяет  делу  рейхсфюрера.  Я  попрошу  его  ничего  не
передавать "моему другу" Гиммлеру, чтобы не травмировать  его  попусту.  Я
прикажу Кальтенбруннеру взять Вольфа под арест и выбить из него правду.  А
уже после того, как Вольф даст показания и они будут  запротоколированы  и
положены лично Кальтенбруннером на  мой  стол,  я  покажу  это  фюреру,  и
Гиммлеру придет конец. И тогда я останусь один возле Гитлера.  Геббельс  -
истерик, он не в счет, да и потом, он не знает того, что знаю  я.  У  него
много идей, но нет денег. А у меня останутся их идеи и деньги партии. Я не
повторю их ошибок - и я буду победителем".


     Как и всякий  аппаратчик,  проработавший  "под  фюрером"  много  лет,
Борман в своих умонастроениях допускал лишь одну ошибку: он считал, что он
все может, все умеет и все понимает объемнее, чем соперники.  Считая  себя
идеологическим  организатором  национал-социалистского  движения,   Борман
свысока относился к деталям, частностям  -  словом,  ко  всему  тому,  что
составляет понятие "профессионализм".
     Это его и подвело.  Кальтенбруннер,  естественно,  ничего  не  сказал
Гиммлеру  -  таково  было  указание  рейхслейтера.  Он  повторно  приказал
немедленно вызвать из Италии  Карла  Вольфа.  В  громадном  аппарате  РХСА
ничего не проходило  без  пристального  внимания  Мюллера  и  Шелленберга.
Радист  при  ставке  Кальтенбруннера,  завербованный  людьми  Шелленберга,
сообщил своему негласному начальнику о  совершенно  секретной  телеграмме,
отправленной в Италию: "Проследить за вылетом Вольфа в Берлин". Шелленберг
понял - тревога! Дальше - проще:  разведке  не  составило  большого  труда
узнать о точной дате прилета Вольфа. На аэродроме Темпельхоф его ждали две
машины: одна - тюремная, с бронированными дверцами и тремя головорезами из
охраны подземной тюрьмы  гестапо,  а  в  другой  сидел  бригаденфюрер  СС,
начальник политической  разведки  рейха  Вальтер  Шелленберг.  И  к  трапу
самолете шли три головореза в черном, с  дегенеративными  лицами  рядом  с
интеллигентным, одетым для этого случая в  щегольскую  генеральскую  форму
Шелленбергом.  К  двери  "дорнье"  подкатили  трап,  и  вместо  наручников
холодные руки Вольфа сжали сильные пальцы Шелленберга.
     Тюремщики в этой ситуации не рискнули арестовывать Вольфа:  они  лишь
проследили   за    машиной    Шелленберга.    Бригаденфюрер    СС    отвез
обергруппенфюрера  СС  Вольфа  на  квартиру  генерала  Фегеляйна,  личного
представителя Гиммлера в ставке фюрера. То, что там уже находился Гиммлер,
не остановило бы Бормана. Его остановило другое:  Фегеляйн  был  женат  на
сестре Евы Браун и, таким образом, являлся прямым  родственником  Гитлера.
Фюрер даже называл его за чаем - "мой милый шурин"...


     Гиммлер, включив на всю мощность радио, кричал на Вольфа:
     - Вы провалили операцию и подставили под удар меня,  ясно  вам  это?!
Каким образом Борман и Кальтенбруннер узнали  о  ваших  переговорах?!  Как
ищейки этого негодяя Мюллера могли все пронюхать?!
     Шелленберг дождался, пока Гиммлер кончил кричать, а потом негромко  и
очень спокойно сказал:
     - Рейхсфюрер, вы, вероятно, помните: все частности этого дела  должен
был подготовить я. У меня все в порядке с операцией прикрытия. Я  придумал
для  Вольфа  легенду:  он   внедрялся   в   ряды   заговорщиков,   которые
действительно ищут путей к сепаратному миру  в  Берне.  Все  частности  мы
обговорим здесь же. И здесь же под мою диктовку Вольф  напишет  рапорт  на
ваше имя об этих раскрытых нами, разведкой СС, переговорах с американцами.


     Борман понял, что проиграл, когда  Гиммлер  и  Шелленберг  с  Вольфом
вышли от фюрера. Пожимая  руку  Вольфа  и  принося  ему  "самую  искреннюю
благодарность за мужество и верность", Борман обдумывал, стоит ли  вызвать
сюда Штирлица и  устроить  очную  ставку  с  этим  молочнолицым  негодяем,
который предавал фюрера в Берне. Он  думал  об  этом  и  после  того,  как
Гиммлер увел свою банду, успокоенный своей победой над ним, Борманом.
     Он не смог принять определенного  решения.  И  тогда  он  вспомнил  о
Мюллере.
     "Да, - решил он, - я должен вызвать  этого  человека.  С  Мюллером  я
обговорю все возможности: и о Штирлице я поговорю с ним. У меня все  равно
остается шанс: данные Штирлица. Они могут прозвучать на партийном суде над
Вольфом".
     - Говорит Борман, - глухо сказал он телефонисту. -  Вызовите  ко  мне
Мюллера.



                "Лично и секретно от премьера И. В. Сталина
                        президенту г-ну Ф. Рузвельту

     1. ...Я никогда не сомневался в Вашей честности и надежности, так же,
как и в честности и надежности г-на Черчилля. У меня идет речь о том,  что
в ходе переписки между нами обнаружилась разница во взглядах  на  то,  что
может позволить себе союзник в отношении другого союзника  и  чего  он  не
должен позволить себе. Мы, русские, думаем, что в нынешней  обстановке  на
фронтах, когда враг  стоит  перед  неизбежностью  капитуляции,  при  любой
встрече  с  немцами  по  вопросам  капитуляции  представителей  одного  из
союзников должно быть обеспечено участие  в  этой  встрече  представителей
другого союзника. Во всяком случае, это безусловно необходимо,  если  этот
союзник добивается участия в такой  встрече.  Американцы  же  и  англичане
думают иначе, считая русскую точку зрения неправильной. Исходя  из  этого,
они отказали русским в праве на участие во встрече с немцами в  Швейцарии.
Я уже писал Вам и не считаю лишним повторить, что русские при  аналогичном
положении нив коем случае не отказали бы американцам и англичанам в  праве
на участие в такой встрече.  Я  продолжаю  считать  русскую  точку  зрения
единственно правильной так как она исключает всякую  возможность  взаимных
подозрений и не дает противнику возможности сеять среди нас недоверие.
     2. Трудно согласиться с тем, что отсутствие сопротивления  немцев  на
Западном фронте объясняется только лишь тем, что они оказались  разбитыми.
У немцев имеется на Восточном фронте 147 дивизий. Они могли бы без  ущерба
для своего дела снять с Восточного фронта 15-20 дивизий и  перебросить  их
на помощь своим войскам на Западном фронте. Однако немцы этого не  сделали
и не делают. Они продолжают с остервенением драться с русскими за какую-то
малоизвестную станцию Земляницу в  Чехословакии,  которая  им  столько  же
нужна, как мертвому припарки, но безо всякого  сопротивления  сдают  такие
важные  города  в  центре  Германии,  как  Оснабрюк,   Мангейм,   Кассель.
Согласитесь, что такое поведение немцев  является  более  чем  странным  и
непонятным.
     3. Что касается моих информаторов, то, уверяю Вас, это очень  честные
и скромные люди, которые выполняют свои обязанности аккуратно и  не  имеют
намерения оскорбить кого-либо. Эти  люди  многократно  проверены  нами  на
деле..."


     Штирлиц получил приказ от Шелленберга возвратиться в рейх:  необходим
его личный рапорт  фюреру  о  той  работе,  которую  он  провел  по  срыву
"предательских переговоров изменника" Шлага в Берне.
     Штирлиц не мог выехать в Берлин,  потому  что  он  каждый  день  ждал
связника из Центра: нельзя продолжать  работу,  не  имея  надежной  связи.
Приезд связника должен был также означать, что с Кэт все в порядке  и  что
его донесение дошло до ГКО и Политбюро.  Он  покупал  советские  газеты  и
поражался:  дома  всем  казалось,  что  дни  рейха   сочтены   и   никаких
неожиданностей не предвидится.
     А  он,  как  никто  другой,  особенно  сейчас,  проникнув   в   тайну
переговоров с Западом, зная изнутри потенциальную мощь германской армии  и
индустрии, опасался трагических неожиданностей - и чем дальше, тем больше.
     Он понимал, что, возвращаясь  в  Берлин,  он  сует  голову  в  петлю.
Возвращаться туда одному, чтобы просто погибнуть, - это не  дело.  Штирлиц
научился рассуждать о своей жизни  со  стороны,  как  о  некой  категории,
существующей обособленно от него. Вернуться  туда,  имея  надежную  связь,
которая бы гарантировала немедленный и надежный контакт с  Москвой,  имело
смысл. В противном случае можно было выходить  из  игры:  он  сделал  свое
дело.



                          17.3.1945 (22 ЧАСА 57 МИНУТ)

     Они встретились в ночном  баре  -  как  и  было  уговорено.  Какая-то
шальная девка  привязалась  к  Штирлицу.  Девка  была  пьяная,  толстая  и
беспутно-красивая. Она все время шептала ему: "О вас, математиках, говорят
как о сухарях! Ложь! В любви  я  Эйнштейн!  Я  хочу  быть  с  вами,  седой
красавец!"
     Штирлиц никак не мог от нее отвязаться;  он  уже  узнал  связника  по
трубке, портфелю и бумажнику, должен был наладить контакт, но никак не мог
отвязаться от математички.
     - Иди, выйди на улицу, - сказал Штирлиц. - Я сейчас выйду.
     - Правда?
     - Да, да...
     - Поклянись.
     - Чтоб я сдох, хмыкнул Штирлиц. - Иди, начерти пару формул. Иди.
     Связник передал  ему,  что  Центр  не  может  на  его  возвращении  в
Германию, понимая, как это сложно в создавшейся ситуации и чем  это  может
ему грозить. Однако, если Юстас чувствует в себе силы, то Центр,  конечно,
был бы  заинтересован  в  его  возвращении  в  Германию.  При  этом  Центр
оставляет окончательное решение вопроса  на  усмотрение  товарища  Юстаса,
сообщая при этом, что командование вошло  в  ГКО  и  Президиум  Верховного
Совета с представлением о присвоении ему звания Героя Советского Союза  за
разгадку операции "Санрайз Кроссворд". Если товарищ Юстас сочтет возможным
вернуться в  Германию,  тогда  ему  будет  передана  связь:  два  радиста,
внедренные в  Потсдам  и  Веддинг,  перейдут  в  его  распоряжение.  Точки
надежны, они были "законсервированы" два года назад.
     Штирлиц спросил связника:
     - У вас как со временем?
     - А что?
     - Как у вас со временем? - поморщившись,  повторил  Штирлиц.  -  Если
есть десять минут, тогда я напишу маленькую записочку.
     - Десять минут у меня есть - я успею на парижский поезд. Только...
     - Я напишу по-французски, - улыбнулся Штирлиц, - левой  рукой  и  без
адреса. Адрес знают в Центре, там передадут.
     - С вами страшно говорить, - заметил связник, - вы ясновидящий.
     - Какой я ясновидящий...
     Связник заказал себе большой стакан  апельсинового  сока  и  закурил.
Курил он неумело, отметил для себя Штирлиц, видимо,  недавно  начал  и  не
очень-то еще привык к сигаретам: он  то  и  дело  сжимал  пальцами  табак,
словно это была гильза папиросы.
     "Обидится, если сказать? - подумал Штирлиц, вырвав  из  блокнота  три
маленьких листочка. - Пусть обидится, а сказать надо".
     - Друг, - заметил он, -  когда  курите  сигарету,  помните,  что  она
отличается от папиросы.
     - Спасибо, - ответил связник, - но там, где жил  я,  теперь  сигареты
курят именно так.
     - Это ничего, - хмыкнул Штирлиц, - это  вы  меня  ловко  подлопатили.
Молодец. Не сердитесь.
     - Я не сержусь. Напротив, мне очень дорого, что вы так заботливы...
     - Заботлив? - переспросил Штирлиц. Он испугался - не  сразу  вспомнил
значение этого русского слова.
     "Любовь моя, - начал писать он, - я думал, что мы с тобой увидимся на
днях, но, вероятно, это произойдет несколько позже..."
     Когда он попросил связника подождать, он знал, что он сейчас  напишет
Сашеньке. Видения пронеслись перед его глазами: и его первая встреча с ней
во владивостокском ресторане  "Версаль",  и  прогулка  по  берегу  залива,
первая их прогулка в душный августовский  день,  когда  с  утра  собирался
дождь, и небо сделалось тяжелым, лиловым,  с  красноватыми  закраинами,  и
очень  белыми,  будто  раскаленными   далями,   которые   казались   литым
продолжением моря.
     Они остановились возле рыбаков - их шаланды были раскрашены на  манер
японских в сине-красно-желтые цвета, только вместо  драконов  носы  шаланд
украшались портретами русоволосых красавиц с голубыми глазами.
     Рыбаки только-только пришли с моря и ждали повозки с базара. Рыбины у
них были тупорылые, жирные - тунцы. Паренек лет  четырнадцати  варил  уху.
Пламя костра было желтоватым из-за того, что липкая жара  вобрала  в  себя
все цвета - и травы, и моря, и неба, и даже костра, который в другое время
года был бы красно-голубым, зримым.
     - Хороша будет ушица? - спросил он тогда.
     - Жирная уха, - ответил старшина артели, - оттягивает и зеленит.
     - Это как? - спросила Сашенька удивленно. - Зеленит?
     - А молодой с нее делаешься, - ответил старик, -  здоровой...  Ну,  а
коли молодо - так оно ж и зелено. Не побрезгуйте откушать?
     Он достал из-за кирзового голенища деревянную  ложку  и  протянул  ее
Сашеньке. Исаев тогда внутренне сжался, опасаясь, что эта утонченная дочка
полковника генерального штаба,  поэтесса,  откажется  "откушать"  ухи  или
брезгливо  посмотрит  на  немытую  ложку,   но   Сашенька,   поблагодарив,
отхлебнула, зажмурилась и сказала:
     - Господи, вкуснотища-то какая, Максим Максимыч!
     Она спросила старика-артельщика:
     - Можно еще?
     - Кушайте,  барыня,  кушайте,  -  ответил  старик,  -  нам-то  она  в
привычку, мы морем балованы.
     - Вы говорите очень хорошо,  -  заметила  Сашенька,  дуя  на  горячую
звездную уху, - очень красиво, дедушка.
     - Да что вы, барышня, - засмеялся старик, обнажая ряд желтых  крупных
зубов, - я же по-простому говорю, как внутри себя слышу.
     - Поэтому у вас слова такие большие, - серьезно сказала  Сашенька,  -
не стертые.
     Артельщик вновь рассмеялся:
     - Да нешто слова стереть можно? Это копейку сотрешь,  пока  с  рук  в
руки тычешь, а слово - оно ведь  будто  воздух,  летает  себе  и  веса  не
имеет...
     ...В  тот  вечер  они  пошли  с  Сашенькой  на