. Знаете?
     - Нет, не знаю... Слыхал краем уха... У нас есть перевод?
     - Мы не умеем переводить. Мастерски переводят только русские.
     - Отчего это им такая привилегия?
     - Стык Европы и Азии...  Смешение языков, караваны в  Персию,  Индию,
Китай, хазары, скифы, Византия, великолепное варево...
     - Итак, "Калевипоэг"...
     -  А  у  русских  есть  былина  о  богатыре  Колыване.  Я   проводила
аналитическое сравнение, все очень близко. А еще ближе к нам их прекрасная
былина об Илье Муромце.
     Произношение у женщины было абсолютным, русское имя она называла  без
акцента. Штирлиц заставил себя не отрывать глаз от своей сигареты, которую
он аккуратно разминал пальцами, чтобы не взглянуть на  ее  лицо  еще  раз,
наново.
     - Вообще былины - это любопытная штука, -  вздохнула  Дагмар.  -  Они
подталкивают к выводу, что в жизни во все времена обязательно надо выжить,
и не просто выжить, а победить, пробиться вверх, к славе, -  только  тогда
не страшна смерть, ибо лишь тогда твое имя сохранится для  потомства.  Чем
ты поднялся выше, тем надежнее  гарантия  неисчезновения...  Нет,  правда!
Почему вы улыбаетесь?
     - Потому что мне приятно слушать вас.
     - Пейте.
     - Выхлещу всю вашу водку.
     - Я покупаю ее на боны в шведском посольстве, там очень дешево.
     - Дальше.
     - А что - "дальше"? У русских был князь  Владимир,  он  крестил  свой
народ, стал святым, получил  прозвище  Красное  Солнышко.  Чем  князь  был
знаменитее, тем больше его надо было славить, тем красивее о  нем  слагали
былины, в лучах его известности оказывались близкие -  был  у  него  дядя,
Добрыня, друг и соратник Муромца...  Когда сложат эпос об этой  войне,  вы
окажетесь в фокусе славы рейхсфюрера... Замечательно, да?
     - Совершенно замечательно...  Только где логика? Князь Владимир, дядя
Добрыня и богатырь Муромец?
     - Все-таки я женщина...  Мы - чувство, вы, мужчины, -  логика...  Так
вот, есть русская былина про то,  как  Муромец  сражался  со  своим  сыном
Бориской...  Хотя иногда его  называли  Збутом,  порою  Сокольником,  а  в
поздние времена - Жидовином...  Илья, сражаясь с сыном, узнает,  что  этот
самый Жидовин приходится ему сыном, отпустил  его,  а  тот  решил  извести
отца, когда богатырь уснул...  Не вышло. Муромца спас его волшебный крест.
Сила в старце седьмого возраста была невероятной...
     - Что значит "старец седьмого возраста"?
     - По старым славянским исчислениям это возраст мудрости, с сорока  до
пятидесяти пяти лет... А теперь сравните Муромца с нижнегерманской сказкой
о Гильдебранде и его сыне Алебранде, когда  они  сошлись  на  битву  возле
Берна. Похоже? Очень. Отец тоже сражался с сыном, но помирился с ним в тот
миг, когда старик занес нож, чтобы поразить свое дитя...  Молодой богатырь
успел сказать старцу то, что знал от матери...  А она рассказала сыну, кто
его отец...  Слезы, радость, взаимное  прощение...  А  кельтская  сага  об
ирском богатыре Кизаморе и его сыне Картоне?  Она  еще  ближе  к  русскому
варианту, путь-то пролегал из варяг в греки, а не из немцев  к  персам.  В
битве отец, как и Муромец, убивает сына, но, узнав, кого он  убил,  плачет
над телом три дня, а потом умирает сам...  Видите, как мы все близки  друг
другу?
     Штирлиц пожал плечами:
     - Что ж, пора объединяться...
     - Знаете, отчего я хочу, чтобы вы остались у меня?
     - Догадываюсь.
     - Скажите.
     - Вам страшно.  Наверно, поэтому вы и хотите,  чтобы  я  был  сегодня
рядом.
     - И это тоже...  Но по-настоящему дело в другом... Не только  мужчины
живут мечтами о придуманных ими прекрасных женщинах, которые все понимают,
хороши в беседе, а не только в кровати.  Настоящий друг нужен всем...  Мы,
женщины, придумщицы более изощренные, чем вы...  Знаете, если б  мы  умели
писать, как мужчины, мы б таких книг насочиняли...  И, между  прочим,  это
были б прекрасные книги...  Вот мне и  кажется,  что  я  вас  очень  давно
сочинила, а вы взяли и пришли...


     Он проснулся  оттого,  что  чувствовал  на  себе  взгляд,  тяжелый  и
неотрывный.
     Дагмар сидела на краешке кровати и смотрела в его лицо.
     - Вы разговариваете во сне, - шепнула она. - И это очень плохо...
     - Я жаловался на жизнь?
     Она вздохнула, осторожно погладила его лоб, спросила:
     - Закурить вам сигарету?
     - Я же немец, - ответил он. - Я  не  имею  права  курить,  не  сделав
глоток кофе.
     - Кофе давно готов...
     - Дагмар, что вам говорил о нашей предстоящей работе Шелленберг?
     По тому,  как  она  удивленно  на  него  посмотрела,  он  понял,  что
Шелленберг с ней не встречался.
     - Кто вам сказал, что я должен был увидеться с вами? - помог он ей.
     - Тот человек не представился...
     - Он лысый, с сединой, левая часть лица порою дергается?
     - Да, - ответила женщина. - Хотя, по-моему, я этого  тоже  не  должна
была говорить вам.
     - Ни в коем случае. Пошли пить кофе. А потом поработаем, нет?
     - В Швеции у меня была няня... Русская... Она мне рассказывала, что у
них во время обряда крещения священник закатывал волос младенца в  воск  и
бросал в  серебряную  купель.  Если  катышек  не  тонул,  значит  младенцу
уготована долгая и счастливая жизнь...  Ваша мама вам наверняка  говорила,
что ваш шарик не утонул, да?
     - Я никогда не видел мамы, Дагмар.
     - Бедненький... Как это, наверное, ужасно жить без мамы... А папа? Вы
хорошо его помните?
     - Да.
     - Он женился второй раз?
     - Нет.
     - А кто же вам готовил обед?
     - Папа прекрасно с этим справлялся.  А потом и я научился. А после  я
разбогател и стал держать служанку.
     - Молодую?
     - Да.
     - Ее звали Александрин? Саша?
     - Нет. Так звали ту женщину, к которой я привязан.
     - Вы говорили о ней сегодня ночью...
     - Видимо, не только сегодня...
     - Я на вас гадала...  Поэтому, пожалуйста, не встречайтесь сегодня до
вечера с человеком, у которого  пронзительные  маленькие  глаза  и  черные
волосы... Это король пик, и у него на вас зло.


     Женщина ушла на кухню - аккуратную, отделанную деревом, - а  Штирлиц,
поднявшись, поглядел в окно, на пустую  мертвую  улицу  и  подумал:  "Я  -
объект игры, это - точно.  И я не могу понять, как она окончится. Я принял
условия, предложенные мне Мюллером и Шелленбергом, и, видимо,  я  поступил
правильно. Но я слишком для них мал, чтобы сейчас, в такие дни, они играли
одного меня. Они очень умны, их комбинации отличает дальнобойность, а я не
могу уразуметь, куда они намерены бить, из каких орудий и по кому  именно.
Мог ли я быть ими расшифрован? Не знаю.  Но думаю, если бы  они  до  конца
высчитали меня, то не стали бы затевать  долговременную  операцию  -  бьет
двенадцатый  час,  им  отпущены  минуты.  Когда  я  пошел    напролом    с
Шелленбергом, я верно ощутил  единственно  допустимую  в  тот  миг  манеру
поведения.  А если и это мое решение Шелленберг предусмотрел  заранее?  Но
самое непонятное сокрыто в том, отчего имя  Дагмар  назвал  Шелленберг,  а
предупреждал ее обо мне Мюллер? Вот в чем вопрос!.."



НЕОБХОДИМОСТЬ, КАК ПРАВИЛО, ЖЕСТОКА
__________________________________________________________________________

     У Эйхмана действительно были пронзительные маленькие, запавшие  глаза
и иссиня-черные волосы на висках - вылитый король пик. К далеким взрывам -
бомбили заводы в районе Веддинга - он прислушивался, чуть втягивая голову,
словно бы кланялся невидимому, но очень важному собеседнику.
     - Я ждал вас с самого утра, Штирлиц, - сказал он, - рад  вас  видеть,
садитесь, пожалуйста.
     - Спасибо. Кто вам сказал, что я должен быть у вас утром?
     - Шелленберг.
     - Странно, я никому не говорил, что намерен прийти к вам первому.
     Эйхман вздохнул:
     - А интуиция?
     - Верите?
     - Только потому и жив до сих пор...  Я подобрал вам пару  кандидатов,
Штирлиц...
     - Только пару?
     - Остальные улетучились. - Эйхман рассмеялся. - Ушли  с  крематорским
дымом в небо; слава богу, остались хоть эти.
     Он передал Штирлицу две папки, включил плитку, достал из шкафа  кофе,
поинтересовался, пьет ли  Штирлиц  с  сахаром  или  предпочитает  горький,
удивленно пожал плечами: "Сахарин бьет по  почкам,  напрасно".  Приготовил
две чашечки и, закурив, посоветовал:
     - Я не знаю, для какой цели вам потребны эти выродки, но рекомендовал
бы особенно приглядеться к Вальтеру Рубенау -  пройдоха,  каких  не  видел
свет.
     - А отчего не Герман Мергель?
     - Этот - с заумью.
     - То есть?
     - Слишком неожидан, трудно  предсказуем...  Он  технолог,  изобрел  с
братом какое-то мудреное приспособление для очистки авиационного  бензина,
а был конкурс, и как-то все проглядели, что они полукровки, и их допустили
к  участию.  Их  проект  оказался  самым  лучшим,  мировое  открытие,   но
рейхсмаршал насторожился по поводу их  внешности  -  в  личном  деле  были
фотографии - и высказал опасение, не евреи ли они.  А  фюрер  сказал,  что
такое блестящее изобретение могли сделать только арийцы. Евреи не способны
столь дерзостно думать.  Герман - младший брат, он в их тандеме  занимался
коммивояжированием, очень шустр, лишь поэтому я вам его и назвал, о других
качествах не осведомлен...  Желтую звезду, понятно, не носит, ему выписали
венесуэльский паспорт, так что особой работы  от  него  не  ждите,  он  из
н е р а з д а в л е н н ы х...  Изобрели еще что-то, совершенно новое, но,
думаю, придерживают, мерзавцы, ждут...
     - Чего?
     Эйхман разлил кофе по чашечкам и ответил:
     - Нашей окончательной победы над врагами, Штирлиц, чего же еще?
     - Шелленберг не проинформировал вас, зачем мне нужны эти люди?
     - Он говорил об одном человеке...
     - Но он объяснил вам, зачем мне нужен такого рода человек?
     - Нет.
     - И вы рекомендуете мне Вальтера Рубенау?
     - Да.
     - Полагаете, ему можно верить?
     - Еврею нельзя верить никогда, ни в чем  и  нигде,  Штирлиц.  Но  его
можно использовать. Не отправь рейхсфюрер в концлагеря всю мою агентуру, я
бы показал, на что способен.
     - Да мы и так наслышаны о ваших делах, - усмехнулся Штирлиц, подумав:
"Ну, сволочь, и выродок же ты, мерзкий, черный расист,  лишивший  Германию
таких прекрасных умов, как Альберт Эйнштейн и Оскар Кокошка, Анна Зегерс и
Сигизмунд  Фрейд,  Энрико  Ферми  и  Бертольд  Брехт;  грязный  антисемит,
инквизитор, а в общем-то - серый,  малообразованный  выродок,  приведенный
всеми этими гитлерами и Гиммлерами к власти; как же страшно  и  душно  мне
сидеть с тобой рядом!.."
     - Что вы имеете в виду? - насторожился Эйхман.
     - Я имею в виду вашу работу.  Ведь концлагеря с печками - ваше  дело,
как не восторгаться механике такого предприятия...
     - Чувствую аллюзию...
     - Вы же не в аппарате рейхсминистерства пропаганды, Эйхман,  это  они
аллюзии ищут, вам надо смотреть в  глаза  фактам.  Как  и  мне,  чтобы  не
напортачить в деле, а уж аллюзии - бог с ними, право, не так они  страшны,
как кажутся.


     До своего первого ареста Вальтер Рубенау был адвокатом.  Когда указом
рейхсляйтера Гесса всем врачам, ювелирам, адвокатам, а также  фармацевтам,
кондитерам,  сестрам  милосердия,  булочникам,  массажистам,  колбасникам,
режиссерам, журналистам и актерам еврейской национальности было  запрещено
заниматься своей работой под  страхом  ареста  или  даже  смертной  казни,
Рубенау решил изловчиться и начал нелегальную правозаступную практику.
     Через семь дней он был схвачен и брошен в тюрьму; имперский  народный
суд приговорил его к десяти годам концентрационных лагерей.
     В сорок первом, в  Дахау,  он  оказался  в  одном  бараке  с  группой
коммунистов  и  социал-демократов,  руководителей  подпольных  организаций
Берлина и Кельна. Он тогда  д о х о д и л,  и Вольдемар Гиршфельд спас его
от голодной смерти,  делясь  своим  пайком.  В  отличие  от  шестиконечной
звезды, пришитой на лагерный бушлат Рубенау, Гиршфельд носил  на  спине  и
груди  к р а с н у ю  мишень, знак коммуниста. Шестиконечную звезду с него
сорвал унтершарфюрер Боде, сказав при этом:
     - Хоть по крови ты паршивый еврей, Гиршфельд, но, как  коммунист,  ты
вообще не имеешь права  на  национальность.  Мы  будем  целить  в  красную
мишень, она больше размером, чем желтая.
     Его застрелили "при попытке к бегству" во  время  работ  по  осушению
болота.  Он и ходил-то с трудом, бегать не мог, ноги распухли, особенно  в
голенях, страшно выперли ребра,  и  плечи  сделались  птичьими,  словно  у
ребенка, занимающегося в гимнастическом кружке.
     Шефство над Рубенау взял Абрам Шор, член подпольного бюро  кельнского
областного комитета социал-демократической  партии.  Он,  как  и  покойный
Гиршфельд,  понимал,  что  человек,  подобный  Рубенау,  лишенный  твердой
социальной идеи, попавший в лагерь случайно, сломается, сдастся, если  его
не поддерживать, не влиять на  него.  Поэтому  через  коммуниста  Грубера,
работавшего в канцелярии, т о в а р и щ и смогли перевести Рубенау с самых
тяжелых работ на более легкие - по обслуживанию больничного барака.
     С Шора тоже была сорвана  шестиконечная  звезда;  как  и  большинство
политических "хефтлингов", он был обречен на пулю, однако гестапо получило
сведения, что его жена, коммунистка Фаина Шор, смогла уйти в Чехословакию,
начала  работу  в  Пражской  "Красной  помощи  заключенным    гитлеровских
концлагерей",  установила  контакты  с  Международным  Красным  Крестом  в
Женеве, дважды ездила в Москву, в МОПР посетила Стокгольм,  встретилась  с
Брехтом, Пабло Пикассо, Элюаром и Арагоном,  заручилась  их  согласием  на
помощь и поддержку ее работы, дала несколько разоблачительных  интервью  в
британской и французской прессе.  Гестапо поручило своему человеку в Дахау
проанализировать возможность использования Шора для возвращения его жены в
рейх.
     Особый  представитель  четвертого  управления  РСХА  при   коменданте
штурмбанфюрер Ликсдорф полистал личное дело Шора, понял, что человек  этот
из породы марксистских фанатиков, играть с ним бесполезно;  п о д в е л  к
нему провокатора Клауса; тот, хоть и виртуозно работал,  р а з л о м а т ь
узника не смог; когда речь заходила о жене, он немедленно замыкался.
     Ликсдорф послал  телеграмму  на  Принцальбрехтштрассе,  в  Берлин,  в
штаб-квартиру РСХА, с просьбой разрешить ему привлечь  к  работе  Рубенау.
Если бы Рубенау был на восьмую часть евреем, а еще лучше на  шестнадцатую,
и не по материнской линии, а по отцовской, ибо по-настоящему, как  доказал
Альфред Розенберг, национальность определяет мать, но никак не отец  тогда
Ликсдорф мог привлечь его к агентурной работе на свой  страх  и  риск,  но
если дело касалось четвертькровки или, более того, полукровки, тогда -  по
указанию Гейдриха - об  этом  нужно  было  доложить  высшему  руководству,
вплоть до рейхсфюрера.  Как правило, Гиммлер запрещал привлечение таких  к
работе.  Только один раз  ему  пришлось  уступить  Канарису,  когда  абвер
наладил в Испании контакт с одним из членов финансового клана  Марча.  Сам
старик Марч дал Франко огромные деньги на приобретение  новейшего  оружия,
поставив единственное условие: после победы фалангистов  великий  каудильо
испанской нации не разрешит погромы.
     ...Ликсдорф полагал, что штаб-квартира СС ответит  ему  отказом;  так
бы, впрочем, и случилось, не знай Шелленберг - тогда еще только начинавший
свою карьеру  п о д  Гейдрихом могучим шефом главного управления имперской
безопасности, - что Фаина Шор делается  по-настоящему  опасной  для  рейха
из-за того, что ее связи с Москвой, Парижем, Стокгольмом и Берном день ото
дня наносят все больший ущерб рейху.  Он сумел доказать Гейдриху  важность
операции, которая позволила бы заманить Фаину Шор в рейх,  отдать  ее  под
суд и казнить, чтобы другим  коммунистическим  эмигрантам  было  неповадно
мутить воду - уехали, ну и сидите себе тихо, как мыши!
     Именно поэтому Вальтер Рубенау и был занесен в особую  картотеку  лиц
неарийского происхождения, допущенных к работе на чинов СС, представлявших
интересы РСХА в концентрационных лагерях рейха.
     Ликсдорф сначала провел арест жены Рубенау, немки Евы Шульц,  и  двух
его детей - Евы и Пауля, десяти и семи лет от роду;  узников  доставили  в
мюнхенскую тюрьму; туда же привезли Рубенау.
     Ликсдорф вызвал его в следственную камеру и сказал:
     - Подойди к окну и погляди в зону для прогулок.
     Тот увидел двор, разделенный на каменные мешки-секторы, обнесенные  к
тому же колючей проволокой, в одном из секторов гуляли его дети, одетые  в
огромные, не по росту бушлаты, в другом - жена.
     Рубенау почувствовал звонкое, гудящее головокружение и упал.
     Когда фельдшер привел его в чувство, Ликсдорф сказал:
     - Хочешь, чтобы они были освобождены?
     Рубенау заплакал.
     - Ну? Я не слышу ответа, мразь! - крикнул Ликсдорф.
     Рубенау кивнул.
     - Ты готов во имя этого на все?
     Рубенау молчал, продолжая, беззвучно сотрясаясь, плакать.
     Ликсдорф подошел к нему, оперся на плечо, заглянул в глаза,  нагнулся
и еще тише сказал:
     - Я не слышу ответа.  Ты должен сказать "да", и  тогда  мы  продолжим
разговор. Если же ты смолчишь, то судьба твоих детишек будет решена сейчас
же, на твоих глазах.
     Страшная машина гестапо работала по простому принципу: даже  на  краю
гибели человек надеется на благополучный  исход.  Гейдрих  как-то  заметил
приближенным: "Я советую каждому из вас зайти в те отделения наших клиник,
где лежат раковые больные. Понаблюдайте любопытный процесс "отталкивания",
когда больной не хочет, а скорее, уже не может объективно  оценивать  свое
состояние...  Арестованный нами преступник - тот же раковый  больной.  Чем
больнее вы ему сделаете, чем скорее вы  сломите  его,  тем  податливее  он
станет; он будет жить иллюзией освобождения, только умело намекните ему об
этом".
     - Я готов на  все,  -  прошептал  тогда  Рубенау,  -  но  сначала  вы
отпустите несчастных детей и жену.
     - Я отпущу их в тот день и час, когда ты выполнишь  то,  что  я  тебе
поручу.
     - Я выполню все, я умею все, но вы обманете  меня,  поэтому  я  стану
делать, что вам надо, только после того, как они будут освобождены. А если
нет - что ж, убейте меня.
     - Зачем же тебя убивать? - удивился Ликсдорф. - Мы их при тебе забьем
до смерти, ты же знаешь, мы слов на ветер не бросаем.
     И Рубенау согласился.  Он получил у Шора письмо к  жене,  сказав  что
передаст во время свидания с семьей. Тот не мог еще знать, что Рубенау уже
работает на гестапо.
     С Фаиной начали игру после того,  как  Рубенау  был  взят  из  Дахау,
помещен в госпиталь, подготовлен к   р а б о т е   и затем  переправлен  в
Прагу.  Фаина Шор установила через него "контакт" с  мужем.  Контакт,  как
сказал ей Рубенау, шел по надежной цепи.  Женщина согласилась на встречу с
так называемыми представителями "подполья",  которые  занимались  побегами
политзаключенных.  Встречу назначили на границе. Два  спутника  Фаины  Шор
были убиты, она сама схвачена, привезена в Берлин и гильотинирована вместе
с мужем.
     Участники этой комбинации были отмечены  благодарностями  рейхсфюрера
СС, однако в суматохе Ликсдорфа  забыли;  он  неосторожно  написал  письмо
Гейдриху: "Работа с полукровками не только возможна - судя  по  результату
поездки Рубенау в Прагу, - но и необходима, мой опыт  следует  внедрить  в
другие лагеря".  Гейдрих был в ярости: "Этот идиот разложен  большевизмом!
Он хочет частный случай возвести в принцип!  Он  открыто  замахивается  на
основной постулат,  гласящий,  что  национальность  -  суть  главное,  что
определяет  человека!  Нет,  работа  с  полукровками  невозможна,  а   он,
Ликсдорф, отравлен тлетворным ядом русского классового  сознания,  которое
было, есть и будет главным врагом нашего учения, базирующегося на  примате
национальной идеи!"
     Ликсдорф был изгнан из ряд