де приходилось порой бежать,
и  это могло бы  казаться смешным,  если бы не были они так разно красивы,
что рядом они являли собой гармонию,  а в мире все может -  в тот или иной
момент - казаться смешным, гармония - никогда, ибо она редкостна.
     Везич и  Лада пришли на  базар,  что  расположен под  старым городом,
возле Каптола,  и затерялись в толпе -  она поглотила их,  приняла в себя,
оглушила и завертела.
     - Хочешь цветы? - спросил Везич.
     - Хочу, только это к расставанью.
     - Почему?
     - Не знаю. Так считается.
     - Чепуха.  -  Везич  купил  огромный букет  красных и  белых гвоздик,
отметив  машинально,  что  "товар" этот  явно  контрабандный,  привезли на
фелюгах из Италии ночью,  и  Везич даже услышал шуршание гальки под острым
носом  лодки  и  приглушенные рассветным  весенним  туманом  тихие  голоса
далматинцев. - Не верь идиотским приметам, цветы - это всегда хорошо.
     - Ладно. Никогда не буду верить идиотским приметам.
     - Пойдем пить кофе?
     - Пойдем пить кофе, - согласилась Лада.
     - Господи, когда же мы с тобой поскандалим?
     - Очень хочется?
     - Скандал -  это форма утверждения владения.  Форма собственности,  -
усмехнулся Везич и провел своей большой рукой по мягким, рыжим, цвета сена
- раннего, чуть только тронутого утренним солнцем, - волосам Лады.
     - Где ты хочешь пить кофе?
     - А ты где?
     - Там, где ты.
     - Сплошные поддавки, а не роман.
     - Пойдем куда-нибудь подальше, - сказала Лада, - я человек вольный, а
господину полковнику надо соблюдать осторожность -  во  избежание ненужных
сплетен.
     - Сплетня нужна. Особенно для людей моей профессии. Для нас сплетня -
форма товара, имеющего ценность, объем и вес.
     - Вот именно, - сказала Лада. - Нагнись, пожалуйста.
     Везич нагнулся,  и  она коснулась его щеки своими губами,  и они были
такие же мягкие, как ладони ее и как вся она - Лада, Ладушка, Ладица.


     Цветкович вернулся в Белград в десять часов утра.
     Его  поезд остановился не  на  центральном вокзале,  а  на  платформе
Топчидера,  в белградском пригороде. Возвращаясь из Вены, Цветкович на час
задержался  в   Будапеште.   Чуть  не  оттолкнув  встречавших  его  послов
"антикоминтерновского  пакта"   -   Югославия  стала   теперь  официальным
союзником рейха,  -  он подбежал к своему посланнику и, взяв его под руку,
тихо спросил:
     - Что дома? Какие новости? В поезде я сходил с ума...
     - Дома все в порядке. Вас ждет премьер Телеки, господин Цветкович.
     - Нет, нет, пусть с ним встретится Цинцар-Маркович. Я сейчас ни с кем
не могу говорить. Ни с кем.
     - Премьер Телеки устраивает прием в вашу честь...
     - Извинитесь  за  меня.   Я  должен  быть  в  Белграде.  Меня  мучают
предчувствия...
     В Топчидере Цветкович не сел в свой "роллс-ройс", а устроился в одной
из  машин  охраны  и  попросил шофера  перед  тем,  как  ехать  во  дворец
князя-регента Бели Двор, провезти его по центру города.
     На улицах,  возле кафе и кинотеатров, толпились люди. Цветкович жадно
вглядывался в  лица:  многие  улыбались,  о  чем-то  быстро  и  беззаботно
говорили друг  с  другом;  юноши вели  своих подруг,  обняв их  за  ломкие
мальчишеские плечи;  первая листва,  в отличие от осторожных венских почек
на деревьях, казалась на ярком солнце сине-черной.
     "В конце концов,  -  облегченно думал Цветкович,  -  в политике важно
лишь деяние;  эмоции умрут за  неделю,  от силы в  течение месяца.  Сейчас
важно удержать толпу,  ибо толпа - аккумулятор эмоций. Истории простит мне
вынужденный шаг,  а  народ будет благодарен за то,  что война обойдет наши
границы.  Политик должен уметь прощать обиду во  имя  того,  чтобы войти в
память поколений,  -  а это в конечном счете и есть бессмертие, к которому
стремится каждый, отмеченный печатью таланта".
     Министр   внутренних  дел,   который  ждал   премьера  в   резиденции
князя-регента,  молча положил на стол данные, поступившие за последние два
часа  в   управление  политической  полиции:   несколько  раз  встречались
генералы,  стоящие  в  оппозиции;  активизировались подпольные организации
компартии;  около  площади  Александра была  разогнана толпа,  требовавшая
расторгнуть договор о присоединении к пакту;  усилили свои личные контакты
с  командованием югославских  ВВС  те  сотрудники  британского посольства,
которые, по данным наблюдений, были связаны с Интеллидженс сервис.
     - Ну и что?  -  спросил Цветкович. - Я проехал по городу; люди заняты
весной. Если бы мы присоединились к пакту осенью, когда в парках холодно и
молодежи негде заниматься любовью,  тогда бы я разделил ваши страхи. Бунты
происходят осенью или ранней весной -  сейчас март,  и  в Дубровнике можно
загорать в тех местах, где нет ветра.
     Пискнул   зуммер   правительственного  телефона,   который   связывал
Цветковича с его первым заместителем Мачеком, хорватским лидером, одним из
главных инициаторов югославо-германского сближения.
     - Добрый день,  мой дорогой друг,  - пророкотал Цветкович в трубку, -
рад слышать ваш голос...
     - Поздравляю с возвращением, господин премьер. Как вы себя чувствуете
после всей этой нервотрепки?
     - Чувствую себя помолодевшим на десять лет.
     - Завидую: в моем возрасте предел такого рода мечтаний - год...
     - Как ситуация у вас в Загребе?
     - Я  определяю ее  одним  словом:  ликование.  Люди  наконец получили
гарантию мира.
     - А меня здесь пугают наши скептики,  -  облегченно сказал Цветкович,
глянув на министра внутренних дел. - Пугают недовольством.
     - Назовите мне хотя бы одного политика,  поступки которого устраивают
всех,  -  ответил Мачек.  -  Сейчас я прочту вам заголовки газет,  которые
выйдут завтра.  Одну минуту, пожалуйста. - Мачек нажал звонок, и на пороге
кабинета появился его секретарь Иван Шох.  Прикрыв трубку, Мачек попросил:
- Давайте-ка быстренько ваши комментарии, я с Белградом говорю.
     Он надел очки,  достал из кармана перо, чтобы удобнее было следить за
строками и не терять их - Мачек страдал прогрессирующим астигматизмом, - и
повторил в трубку:
     - Сейчас я прочту вам заголовки, сейчас...
     Иван Шох появился через мгновение:  он  отвечал за связь с  прессой и
выполнял наиболее деликатные поручения хорватского лидера, носившие подчас
личный характер.
     - "Победа мира на Балканах,  - Мачек читал медленно и торжественно, -
только  так  можно  определить исторический день  двадцать  пятого  марта.
Рукопожатие,  которым  скреплено  присоединение Югославии к  Тройственному
пакту,  это дружественное рукопожатие рейха и  королевства,  центра и  юга
Европы!"  Это пойдет в  "Хорватском дневнике",  -  пояснил Мачек,  -  а  в
"Обзоре" шапка  будет  звучать так:  "Сербы,  хорваты и  словены от  всего
сердца благодарят премьера Цветковича за  его  мужественное решение.  Мощь
великой Германии надежно гарантирует нашу свободу и независимость - отныне
и навсегда!"
     - Спасибо,  -  глухо сказал Цветкович,  почувствовав, как запершило в
горле, - спасибо вам, друг мой. Я жду вас в Белграде: князь-регент придает
огромное значение тому,  в  какой обстановке пройдет ратификация.  Если бы
вы, как вождь хорватов, выступили в Скупщине...
     - Я  выступлю первым,  господин премьер.  Я  не  отношу себя к  числу
скептиков. От всего сердца еще раз поздравляю вас.
     - До свидания, мой друг.
     - До встречи.
     Цветкович  медленно  опустил  трубку  и  вопросительно  посмотрел  на
министра внутренних дел.
     Тот упрямо повторил:
     - Загреб - это Загреб, господин премьер, но мы живем в Белграде.
     Тихий секретарь неслышно появился на пороге кабинета:
     - Звонит посол Германии фон Хеерен...
     - Соедините, пожалуйста.
     Министр уверенно сказал:
     - Он будет спрашивать вас о ситуации в столице.
     - А разве возникла ситуация?  -  удивился Цветкович. - Я ее не видел.
Впрочем,  министр  внутренних дел  по  праву  должен  называться министром
государственной тревоги.
     Как все слабые люди,  сделавшие головокружительную карьеру - семь лет
назад  Цветкович ходил  в  драном пальто и  друзья собирали ему  деньги на
ботинки (сейчас он  был  миллионером,  ибо здесь,  на  Балканах,  человек,
имеющий власть,  становился богатым,  тогда как на  Западе властвуют люди,
имеющие деньги), - югославский премьер видел в очевидном лишь очевидное, и
явное для  него  не  таило в  себе  возможного второго и  третьего смысла.
Поэтому сейчас,  проехав по городу и не увидев там баррикад,  -  а это ему
предрекали перед  поездкой к  Риббентропу,  -  Цветкович испытал огромное,
счастливое,  как в детстве,  облегчение.  А то,  что где-то кто-то шумит и
выступает против  пакта,  -  это  частности;  армия  и  полиция  на  то  и
существуют, чтобы навести порядок...


          "Премьер Цветкович  заверил  меня,  что правительство удерживает
     контроль  над  положением  в   стране.   Незначительные   выступления
     большевистских  и  хулиганствующих элементов пресечены.  Князь-регент
     Павел,  приняв Цветковича,  отправился в свою  загородную  резиденцию
     Блед.  Беседа  с  итальянским  и  венгерским  послами  дает основание
     предполагать,  что ситуация в  Загребе  также  контролируется  силами
     правительства, находя поддержку в кругах хорватских лидеров, особенно
     председателя партии ХСС Мачека и губернатора (бана) Шубашича.

                                                                  Хеерен".


     Позвонив в ТАСС, Вышинский сказал:
     - Вызовите в  Москву  вашего  Потапенко,  и  пусть  он  объяснит свое
поведение.  Его сигнал,  который мы получили, крепко смахивает на злостную
дезинформацию.  Либо он мальчишка,  самовлюбленный мальчишка, либо он стал
объектом игры наших врагов, либо он враг - сам по себе, вне чужой воли...



     ПУСТЬ КОНСУЛЫ ПОЗАБОТЯТСЯ О ТОМ,
     ЧТОБЫ РЕСПУБЛИКА НЕ ПОНЕСЛА НИКАКОГО УЩЕРБА
     _____________________________________________________________________


     В  два часа ночи,  через день после присоединения Югославии к странам
оси,  войска главкома ВВС генерала Душана Симовича с  помощью инструкторов
Интеллидженс сервис,  руководимых генералом  Мирковичем,  захватили дворец
князя-регента   Павла,   радиостанцию,   телеграф,   канцелярию   премьера
Цветковича и привели на трон молодого короля Петра II...


     В  шесть  часов  утра  в  помещении генерального штаба  собрались все
лидеры переворота. Бессонная ночь высинила лица, глаза заговорщиков запали
и  блестели  тем  особым  лихорадочным  блеском,  который  проявляется  на
рассвете, в серых сумерках, после часов любви или творческой удачи.
     Симович медленно обвел  взглядом лица  своих сподвижников:  Слободана
Йовановича,  профессора белградского университета, идеолога великосербской
философии,  яростного, несмотря на свой возраст, спорщика, известного всей
стране   председателя  Сербского  клуба,   Бранко  Чубриловича  и   Милоша
Тупанянина,  Милана Грола и  Божидара Владича,  Мишу  Трифуновича и  Мирко
Костича.  Он  переводил взгляд с  одного лица на  другое медленно,  словно
наново  оценивая  своих  друзей,   представляющих  разные  партии,  разные
общественные интересы, разные возрасты, но одну народность - сербскую.
     Разглядывая лица своих товарищей по перевороту,  Симович думал о том,
что  самое  трудное,  видимо,  должно  начаться  сейчас,  когда  предстоит
сформировать  кабинет,  распределить портфели  и  определить  политику  на
ближайшие недели -  не месяцы даже и уж тем более не годы.  Сейчас,  когда
власть  в  Белграде перешла в  его  руки,  когда  офицеры ВВС  заняли  все
ключевые посты  в  Сараеве и  Скопле,  ситуация в  Загребе продолжала быть
неясной:  лидер  Хорватской крестьянской партии  Влатко Мачек,  являвшийся
первым  заместителем  премьера  Цветковича,  активный  сторонник  Берлина,
хранил  молчание,   к  телефону  не  подходил,   предоставив  право  вести
переговоры своему заместителю Ивану Шубашичу, хорватскому губернатору.
     От  позиции  Мачека  зависело многое:  он  был  неким  буфером  между
королевским двором и хорватскими националистами -  усташами,  требовавшими
безоговорочного отделения Загреба от Сербии.  Впрочем,  являясь убежденным
монархистом,  Мачек, как думал Симович, не решится выступить против нового
короля,  обратившегося к народу с речью по радио:  Петр II много говорил о
единстве сербов и хорватов... Без согласия Мачека генерал Симович пошел на
решительный шаг -  он принял это решение сразу же, как только регент Павел
уехал  из  королевского дворца:  новый премьер решил объявить Мачека своим
первым заместителем,  не  получив даже  его  формального на  то  согласия.
Сейчас это его решение должно быть утверждено,  а уж будучи утвержденным -
проведено в  жизнь любыми способами.  Мачек был нужен в  прежнем кабинете,
как  символ  верности хорватов югославскому королю;  еще  более  нужен  он
сейчас, из-за давних своих связей с Берлином.
     - Господа...   Друзья  мои,   -   глухо  сказал  Симович.   Он  хотел
откашляться,  потому что голос сел во  время ночных бесконечных разговоров
по  телефону  с  командирами воинских  частей,  которые  занимали  узловые
коммуникации,  но ему показалось, что кашель этот будет дисгармонировать с
той торжественной тишиной, которая стояла в прокуренном зале. - Господа, -
повторил он  и  напряг горло,  чтобы голос звучал ниже и  значительней,  -
князь-регент отстранен от  власти...  Здесь,  в  этом здании...  Два  часа
назад...  Правительство Цветковича  низложено...  Со  всех  концов  страны
приходят вести  о  том,  что  армия  берет  власть  в  руки,  не  встречая
сопротивления.  Его величество король Петр Второй поручил мне сформировать
кабинет.  Однако, поскольку здесь собрались представители разных партий, я
хочу, чтобы не монарх, а вы назвали имя кандидата на пост премьера...
     - Симович!
     - Душан Симович!
     - Генерал Симович!
     - Симович!
     Почувствовав холодок в груди, высокий холодок счастья, Симович закрыл
на мгновение глаза,  прикоснулся пальцами левой руки к  переносью,  словно
надевал пенсне или  вытирал слезы  -  точно  и  не  поймешь.  Все  события
сегодняшней ночи ушли в  прошлое.  Они,  эти события,  имели две стороны -
одну,  которая будет принадлежать истории,  и вторую, которая обязана быть
забытой,  когда  Симович,  услышав  от  своего  друга  Бори  Мирковича это
короткое и страшное "пора!", побелел, сел в кресло и тихо сказал: "А может
быть, рано?"
     Никто не  имеет права знать,  как Боря Миркович кричал на  него всего
шесть часов назад:  "Тюфяк!  Трус!  Баба!  Ложись в постель и жди, когда я
позвоню тебе и поздравлю с победой! Иди, спрячься у жены под юбкой!" Никто
не  имеет  права знать,  что  он  ощутил паралич воли,  страшное состояние
отсутствия самого себя.
     История обязана помнить, что он, именно он, а не Боря Миркович сказал
по телефону -  срывающимся шепотом -  дежурному по гарнизону:  "Выполняйте
приказы, которые вам передают от моего имени".
     Больше он не мог произнести ни слова - начался приступ стенокардии, и
он просидел всю ночь в кресле, пока Миркович "валил" премьера Цветковича.
     Но все знают,  что приказ отдал он,  Симович,  все знают,  что из его
кабинета прозвучал приказ  и  было  сказано первое слово.  А  первое слово
остается в истории.
     Поэтому-то  Боря  Миркович сейчас наводит порядок на  улицах,  а  он,
Симович,  формирует кабинет.  Генерал еще  раз оглядел собравшихся и  тихо
сказал:
     - Прошу голосовать,  господа... Единогласно. Благодарю вас. Позвольте
мне  предложить кандидатуры военного  министра и  министра внутренних дел:
господа Илич и  Будиславлевич...  Нет возражений?  Единогласно.  Благодарю
вас.  Теперь  вопрос  о  моем  первом заместителе...  Я  думаю,  не  будет
возражений, если этот пост будет предложен Влатко Мачеку?
     - С ним уже был разговор об этом? - спросил Чубрилевич.
     - С  ним поддерживается постоянная связь,  -  солгал Симович и  вдруг
ощутил, каждой своей клеточкой почувствовал гордость за то, что он, именно
он,  вправе  давать  такие  тонкие  ответы,  которые  могут  вызвать  лишь
молчаливое несогласие, но которые, в силу того, что произошло здесь только
что,  не  подлежат обсуждению,  а  уж  тем более не могут быть подвергнуты
открытой обструкции.
     И,  будто поняв это свершившееся,  министры быстро переглянулись,  но
слова более об этом не произнес никто:  премьер ответил исчерпывающе ясно.
Протокольная    авторитарность,     заложенная    в     сознании    высших
правительственных чиновников, являясь фактом типическим, хотя и загадочным
(объяснить это можно лишь тем,  пожалуй,  что каждый из них готовит себя к
замещению лидера и  "проигрывает" в  сознании возможность того  или  иного
допуска в  поведении,  проецируя этот допуск на себя),  помогла Симовичу в
первый же момент,  и он посчитал это победой,  тогда как на самом деле это
было поражение.  Когда у лидера появляется уверенность "это мое мнение,  а
любое иное -  неверно", тогда на смену дискуссии приходит директива, а еще
хуже  -  приказ,  который хорош лишь в  армии,  да  и  то  в  определенные
моменты...
     - Господин премьер,  -  сказал Милан Грол,  -  к  нам звонили из семи
посольств.   Осаждают  журналисты,  аккредитованные  в  Белграде.  Главный
вопрос,  который всех волнует,  это вопрос о  будущем министре иностранных
дел.  Я  хочу  предложить  кандидатуру нынешнего  посла  в  Москве  Милана
Гавриловича. Думаю, что назначение министром человека, успешно работающего
в Москве,  старого друга Великобритании,  внесет определенное равновесие в
баланс политических сил - как в стране, так и за ее рубежами...
     - Гаврилович отсутствует.  А  новый  министр должен  сейчас,  немедля
объявить миру,  куда он  поведет внешнюю политику страны:  по дороге войны
или по дороге мира, - сказал Тупанянин.
     - Конечно, по дороге мира, - сказал Симович, - если только эта дорога
не перегорожена сегодняшней ночью...
     - Какой мир!  -  Тупанянин ударил костяшками пальцев по  столу.  -  О
каком мире идет речь?!  Это глупость -  надо смотреть правде в  глаза!  Мы
были  участниками национальной революции,  а  за  ней  обязана последовать
национальная война!
     - Я предлагаю голосовать,  -  сказал Симович.  - Кто за то, чтобы наш
кабинет сейчас же,  из  этого  зала,  не  медля  ни  минуты,  провозгласил
политику мира? Против двое. Большинство - за.
     - Немцы верят лишь одному Цинцар-Марковичу,  -  сказал Костич. - Ради
сохранения мира,  ради того,  чтобы договориться с  Берлином,  я бы считал
целесообразным предложить Цинцар-Марковичу портфель  министра  иностранных
дел.
     - Тогда давайте вернем и  Цветковича!  -  воскликнул Тупанянин.  -  И
скажем немцам,  что мы сегодняшней ночью просто пошутили...  Это их вполне
устроит...
     - Профессор Нинчич - великолепный специалист в области международного
права,  -  сказал Слободан Иованович.  -  Он вне блоков, и немцы ни в коем
случае не заподозрят его в  коалиции с  левыми силами.  Я считаю,  что его
кандидатура будет  самой  приемлемой на  пост  министра.  В  такие сложные
моменты,   какой  сейчас  переживает  наша  родина,   чем   спокойнее  имя
внешнеполитического лидера, чем, если хотите, безличностней он - тем лучше
для дела,  ибо наши контрагенты будут относиться к его позиции как к общей
позиции кабинета...


     Посол фон Хеерен принял Нинчича, который прибыл к нему в десять часов
утра,  через три часа после того, как был сформирован кабинет, и через два
часа после того,  как  он  узнал (его разбудил адъютант премьера) о  своем
назначении на пост министра иностранных дел.
     Нарушив все нормы, выработанные дипломатической практикой, министр не
стал вызывать к  себе посла,  а  отправился к нему сам;  последний раз они
встречались,   когда  германское  посольство  устраивало  прием  в   честь
делегации  берлинс