лушал  его,  накануне  были
мобилизованы для выполнения  специального  задания,  и  закон  о  введении
чрезвычайного положения был уже  заранее  распечатан  и  роздан  тем,  кто
должен был начать аресты  коммунистов  и  социал-демократов...  А  Гейдрих
п л а к а л..."  Штирлиц тогда не мог понять, как может  столь  гармонично
умещаться ложь и правда в одном человеке, в  том  именно,  кто  планировал
поджог, а сейчас рыдал по германской святыне...
     Вернувшись к себе - Штирлиц тогда жил в  Шарлоттенбурге,  за  мостом,
напротив "блошиного рынка", -  он  снова  смог  припасть  памятью  к  тому
спасительному, что давало ему силы жить, к русскому языку,  и  вспоминался
ему тогда именно Сирии, и слышал он  голос  папы,  который  так  прекрасно
читал этого веселого православного попа из Дамаска... "Кто  устоит  против
обольщений злодея, когда увидит, что весь мир  в  смятении  и  что  каждый
бежит укрыться в горах, и одни умирают от голода, а другие истаивают,  как
воск, от жажды? Каждый со слезами  на  глазах  будет  спрашивать  другого:
"Есть ли на земле слово Правды?" И  услышит  в  ответ:  "Нигде".  И  тогда
многие поклонятся мучителю, взывая: "Ты - наш спаситель!"  Бесстыдный  же,
прияв тогда власть, пошлет своих бесов во все концы  смело  проповедовать:
"Великий царь явился к вам во славе!" Все его последователи станут  носить
в себе печать зверя, только тогда они смогут  получать  себе  пищу  и  все
потребное...  Для привлечения к себе станут прибегать к хитрости: "Не беру
от вас  даров,  говорю  о  зле  со  гневом",  и  многие  сословия,  увидав
добродетели его, провозгласят его царем...  И  станет  злодей  на  виду  у
зрителей переставлять горы и вызывать острова из моря, но это будет обман,
ибо люди не смогут находить себе пищи, и жестокие надзиратели будут стоять
повсюду, и начнут младенцы умирать в лонах матерей, и от  трупов,  лежащих
вдоль дорог, распространится зловоние..."
     "Когда мы вываливались из машины, - вспомнил Штирлиц дорогу из  Линца
в Берлин, - запах был сладким, потому что в обочинах лежали убитые и никто
не хоронил их, никому не было дела ни до  чего,  только  до  себя,  однако
возмездие наступило не тогда, когда должно было наступить, не сразу  после
того, как злодеи подожгли рейхстаг и бросили в тюрьму  моих  товарищей,  а
спустя страшные двенадцать лет; как же равнодушно время - та  таинственная
субстанция,  в  которой  мы  реализуем  самих  себя...  Или  не  реализуем
вовсе..."
     - Эй! - крикнул Штирлиц и  поразился  себе:  не  говорил,  а  хрипел.
Что-то случилось с голосом. "Но ведь голосовые  связки  нельзя  отбить,  -
подумал он, - просто я держал себя, чтобы не кричать от  боли  -  им  ведь
этого  так  хотелось,  для  них  это  было  бы  счастьем,  видеть,  как  я
к о р ч у с ь,  но я им не доставил этого счастья, я кричал  про  себя,  и
поэтому у меня что-то запеклось в горле. Пройдет". - Эй! - снова прохрипел
он и решил, что его не услышат, а ему надо было подняться и  ощутить  себя
всего. Может, они отбили ноги, и он не сможет подняться, не сможет ходить.
Пусть они придут сюда,  пусть  отведут  его  в  туалет,  а  может,  Мюллер
приказал им не пускать меня никуда, или этот "добрый доктор велел  держать
меня недвижимым, так ему будет сподручнее потом работать со мной.  Они  ж,
наглецы, говорят: "Он работает". Вот сволочи, как похабят прекрасное слово
"работа", да  разве  они  одно  это  слово  опохабили?  Они  опохабили  то
с л о в о,  за которое погибло  столько  прекрасных  товарищей.  Они  ведь
посмели прекрасное и чистое слово  "социализм"  взять  себе,  обгадив  его
собственничеством,  арийской  принадлежностью!  Ну,  прохвосты!  Нет  ведь
национального  социализма,  как   нет    национального    добра,    чести,
национального мужества...
     - Ну, что тебе? - спросил  Вилли,  приоткрыв  дверь.  Штирлицу  снова
показалось, что тот и не отходил от него.
     - В туалет пусти.
     -  Лей  под  себя,  -  засмеялся  Вилли  как-то  странно,  лающе.   -
Подсохнешь, морозов больше не будет, весна...
     "Он ничего не соображает, - понял Штирлиц. - Пьян. Они все время пьют
- так всегда бывает у трусов. Они наглые, когда все скопом и над ними есть
хозяин, а стоит остаться одним, их  начинает  давить  страх,  и  они  пьют
коньяк, чтобы им не было так ужасно".
     - Ну, смотри, - прохрипел Штирлиц, - смотри, Вилли!  Смотри,  собака,
ты можешь меня расстрелять, если прикажет Мюллер, и это будет по правилам,
но он не мог тебе приказать не пускать меня в сортир, смотри, Вилли...
     Тот подошел к нему ("Я верно рассчитал, - понял Штирлиц, - я нажал  в
ту самую точку, которая только у него и ощущает боль, я попал в точку  его
страха перед шефом, другие  точки  в  нем  атрофированы,  растение,  а  не
двуногий"), снял наручники, отстегнул стальные обручи на лодыжках и сел на
стул.
     - Валяй, - сказал он. - Иди...
     Штирлиц хотел было подняться,  но  сразу  же  упал,  не  почувствовав
своего тела; боль снова исчезла - кружащаяся звонкая ватность. Тошнит.
     Вилли засмеялся.  Снова взорвался снаряд  -  теперь  еще  ближе.  Дом
тряхануло, Вилли поднялся, чуть шатаясь, приблизился к Штирлицу  и  ударил
его сапогом в кровавое месиво лица.
     - Вставай!
     - Спасибо, - ответил Штирлиц, потому что боль снова вернулась к нему.
"Спасибо тебе, Вилли, зло рождает добро, точно,  я  убеждаюсь  в  этом  на
себе, как не поверить.  Одно слово - опыт. Ох ты, как же болит  все  тело,
а?! Только лица у меня будто бы нет, будто горячий  компресс  положили;  а
почему так трудно открывать глаза? Может, доктор уколол в веки, чтобы я не
мог больше видеть их лица? Все равно я их запомнил на всю жизнь...  Погоди
про всю жизнь...  Не надо... Он бы не стал мне колоть веки, они  б  просто
выжгли мне глаза сигаретами - нет ничего проще. Им, значит, пока еще нужны
мои глаза..."
     ...Он стал медленно подниматься с пола, руки дрожали, но он все время
повторял себе спасительное слово -  "Заставь!".  Сплюнул  кровавый  комок,
прокашлялся и сказал своим прежним голосом, уже слыша себя:
     - Пошли...
     - Погоди, - ответил Вилли, выглянул в коридор, крикнул: - Кто еще  не
кончил работу, молчать! Я не один!
     Штирлиц шел, раскачиваясь, цепляясь  распухшими  пальцами  за  стены,
чтобы не упасть.  Возле двери, обитой красной кожей, он остановился, снова
сплюнул кровавый комок - ему  доставило  удовольствие  видеть,  как  кровь
поползла по аккуратным белым обоям в голубую  розочку  -  пусть  попробуют
отмыть.  Это ж ранит их сердце: такая неопрятность. Сейчас, верно, ударит.
И впрямь  Вилли  ударил  его  по  голове.  Штирлиц  упал,  впав  в  темное
беспамятство...


     ...Мюллер  принял  еще  две  таблетки  колки,  которые  ему   подарил
Шелленберг, и начал неторопливо  переодеваться.  Все  Конец.  Исход.  Жаль
Ойгена.  И Вилли жаль, а еще больше жаль Гешке, толковый парень,  но  если
позволить им уйти - тогда вся игра  окажется  блефом.  Штирлиц  -  человек
особый, он поддавок не примет, да и в Москве сидят крепкие люди, они будут
калькулировать товар.  Им простую липу не всучишь... Чтобы завершить  свою
коронную партию перед тем, как уйти отсюда под грохот русской канонады  по
т р о п е ОДЕССы, он может пожертвовать этими парнями, толковыми и верными
ему, он  просто  обязан  отдать  их  на  закланье  -  так  рассчитана  его
комбинация... Даже если в дом угодит снаряд и Штирлица прихлопнет вместе с
ними,  д о к у м е н т а м,  что собраны там, будет вера.  Они  же  станут
искать Штирлица и найдут его - в крови, со следами пыток.  И это будет как
предсмертное письмо верного им человека, они скушают е г о  дезинформацию,
поверят ему, и он, Мюллер, именно он, сделает так, что в Москве  прольется
кровь, много крови, - ах как это важно для его дела, когда  льется  кровь;
кровь уходит - сила уходит, сила уходит - пустыня грядет...
     ...Мюллер снял трубку телефона, набрал номер, услышал знакомый голос:
эта опорная точка ОДЕССы в  порядке;  только  пятый  абонент  не  ответил;
наверное, попал снаряд.  Шестая и седьмая  ж д а л и.  Все,  порядок,  где
Борман?


     ...Приказ о взрыве штолен в Альт Аусзее, где хранились картины, иконы
и скульптуры, вывезенные из всех стран Европы, отправил Геббельс.  Об этом
Борман - в суматохе последних часов - не знал.


     ...Кальтенбруннер  тяжело  отходил   после   ночного,   т е м н о г о
пьянства.  Боязливо оглядываясь, словно ожидая, что кто-то вот-вот схватит
за руку, п р о т а л к и в а л  в себя рюмку коньяку - в первый же момент,
как только открывал  глаза.  Закуривал  горькую  сигаретку  "каро",  самую
дешевую (раньше всегда этим бравировал).  Лишь потом одевался,  выходил  в
комнату, где  работали  секретари.  Затравленно  интересовался  последними
новостями из Берлина, все еще - в глубине души - надеясь на чудо.
     Здесь-то, ранним утром, ему и передали послание Геббельса.
     - Где команда взрывников Аусзее? -  спросил  Кальтенбруннер  и  налил
себе еще одну рюмку коньяку. - Соедините меня с ними.
     Секретарь,  только  что  приехавший  вместе  с  Кальтенбруннером   из
Берлина, здешней обстановки не знавший, ответил, что он  должен  запросить
номер, он какой-то особый; они  ж  засекречены,  живут  на  конспиративной
квартире, чуть ли не по словацким паспортам...
     - Я соединю вас, обергруппенфюрер, я в курсе дела, - сказал Хетль. Он
теперь не отходил от Кальтенбруннера ни  на  шаг.  -  С  вашего  аппарата.
Пойдемте. - И распахнул дверь в его кабинет.
     Здесь, когда они  остались  одни,  Хетль  -  в  который  раз  уже  за
последние дни - вспомнил Штирлица  -  его  спокойное  лицо,  миндалевидные
прищуренные глаза, чуть снисходительную усмешку, его  слова  про  то,  как
надо  ж а т ь  на Кальтенбруннера, чтобы тот не сделал непоправимого, -  и
сказал:
     - Обергруппенфюрер, вы не станете звонить взрывникам.
     Тот вскинул свое длинное,  лошадиное  лицо.  Брови  поползли  наверх,
сделав маленький лоб морщинистым и дряблым.
     - Что?!
     - Вы не станете этого делать, - повторил Хетль, - хотя бы потому, что
американский представитель в Берне Аллен Даллес только  что  сел  за  стол
переговоров  с  обергруппенфюрером  Карлом  Вольфом,  потому    что    тот
гарантировал спасение картин галереи Уффици.  Я  готов  сделать  так,  что
Даллес  узнает  про  ваш  мужественный  п о с т у п о к:   вы   ослушались
Геббельса, вы спасли для  мира  непреходящие  культурные  ценности  -  это
усилит  ваши  позиции,  особенно  после  измены  Гиммлера,  -  во    время
предстоящих переговоров с западными союзниками...  Если же вы не  сделаете
этого, то...
     - То что?!  Что?!  Я  сейчас  сделаю  другое:  я  сейчас  же  прикажу
расстрелять вас...
     - Ну что ж, приказывайте, - ответил Хетль, стараясь отогнать от  себя
постоянное видение:  лицо  Штирлица,  измученное,  с  черными  тенями  под
глазами. - Только вы убьете ваш  же  последний  шанс...  Никто  не  сможет
сказать американцам о вашем благородном поступке, кроме меня...
     - Каким образом вы скажете об этом Даллесу? Отчего вы думаете, что он
вообще станет вас слушать?!
     - Станет, - ответил Хетль. - Он уже слушает меня.  И я признался ему,
что поддерживаю контакт с ним - с вашей санкции...  Это - в вашу пользу...
А спасение Альт Аусзее еще более укрепит ваши позиции...  Карл  Вольф  это
понял первым и сейчас отдыхает  на  своей  вилле  в  Северной  Италии  под
охраной американских солдат...
     - А что мне делать с  телеграммой  Геббельса?  -  растерянно  спросил
Кальтенбруннер. - Что я ему отвечу?
     - Вы думаете, он еще ждет вашего ответа?
     Хетль снял  трубку  и,  прежде  чем  набрать  номер,  снова  вспомнил
Штирлица, когда тот говорил: "Навязывайте  Кальтенбруннеру  действие,  они
сами не умеют  п о с т у п а т ь.  Они раздавлены их же кумиром, Гитлером.
В этом их трагедия, а ваше спасение..."
     - Алло, "Ястреб",  -  услышав  ответ  эсэсовского  взрывника,  сказал
Хетль, - говорит "Орел" по поручению "Высшего": без его указания  операция
"Обвал" не имеет права быть проведена...
     "Ястреб" рассмеялся - пьян. Что-то сказал напарнику, потом просипел:
     Слушайте, вы, "Орел", у  нас  существует  приказ  "Высшего"  провести
"Обвал", и мы его проведем, если он лично его не отменит!  Тем  более  что
танки американцев совсем рядом...  Мы уже собрали рюкзаки... После работы,
когда мы ее закончим, приглашаем вас на альпийские луга, там загар хороший
и коровы недоеные...
     Хетль понял, что гестаповец  сейчас  положит  трубку,  поэтому  он  -
невольно подражая Штирлицу - н а ж а л:
     - Послушайте, вы меня,  видимо,  неверно  поняли...  "Высший"  сейчас
отдаст вам личный приказ, он у аппарата...
     Хетль протянул трубку Кальтенбруннеру.  Тот грыз ноготь  на  мизинце,
ловко, как белка орех,  смотрел  на  Хетля  красными  ожидающими  глазами.
Штурмбанфюрер зажал мембрану ладонью, шепнул:
     - Скажите, что пришло личное  указание  рейхсминистра  Геббельса:  до
особого приказа из Берлина не взрывать... Ну, говорите же!
     - А если он меня не послушает? - спросил Кальтенбруннер,  и  Хетль  с
ужасом понял, какой идиот правил им все эти годы, чьи приказы он выполнял,
кому поклонялся, кто  р а з л о ж и л  его, сделав бесхарактерным,  мелким
и подлым трусом, не способным быть человеком - только  исполнителем  чужой
воли...
     - Пригрозите расстрелом, - сказал он. - Тогда послушает.
     Кальтенбруннер взял трубку, откашлялся; лающим, знакомым всем в  РСХА
голосом с ужасным венским акцентом отчеканил:
     -  Здесь  "Высший"!  Указание,  переданное  вам  "Орлом",   исполнять
беспрекословно! Этого требуют высшие интересы рейха! Ослушание  поведет  к
расстрелу! До того, пока я лично не прикажу, штольню не взрывать!


     ...Воистину связь случайного  и  закономерного  является  проявлением
диалектического закона человеческого бытия.
     Случайность  поездки  Штирлица  в  Альт  Аусзее,  закономерность  его
анализа  Хетля,  точное  предсказание  им  поведения  Кальтенбруннера    в
кризисной ситуации, основанное на з н а н и и механики, морали нацистского
рейха,  глубокое  понимание  безыдейности,  изначальной  безнравственности
гитлеризма - все эти компоненты закономерности  и  случайности  привели  к
тому, что именно он, полковник  советской  разведки,  русский  интеллигент
Максим Исаев, внес свой  вклад  в  то,  что  сокровища  мировой  культуры,
похищенные нацистами, не оказались погребенными на семисотметровой глубине
штольни Альт Аусзее.



ПАУКИ В БАНКЕ - III
__________________________________________________________________________

     ...В ночь на 30 апреля Гитлер так и не смог покончить с собою.  Утром
он вышел в конференц-зал, как и обычно, в девять часов. Был гладко выбрит.
Рука тряслась меньше обычного.
     Первым докладывал командующий обороной Берлина генерал Вейдлинг:
     - Бои  идут   между   Кантштрассе   и   Бисмаркштрассе.   По-прежнему
напряженное  положение  на  Курфюрстендам...  Русские  танки  находятся  в
семистах метрах от рейхсканцелярии...  Надежды на  прорыв  армии  Венка  к
центру  города  нет,  фюрер...  Я снова и снова обращаюсь к вам с просьбой
согласиться на то,  чтобы верные части обеспечили ваш выход из бункера.  В
моем распоряжении есть люди, которые смогут организовать прорыв к Потсдаму
- там мы попробуем соединиться с Венком...
     Борман не дал ответить Гитлеру, задал вопрос:
     - Какова гарантия того, что фюрер не попадет в руки врагов? Вы берете
на себя ответственность за то, что не случится  самой  страшной  трагедии,
которая только возможна?
     - Абсолютной гарантии я не  могу  дать,  -  пожевав  губами,  ответил
Вейдлинг, -  но  люди  будут  сражаться  до  последнего  во  имя  спасения
фюрера...
     Гитлер молчал, смотрел пустыми, круглыми глазами то на Бормана, то на
Вейдлинга.
     И - наконец - п о м о г  Геббельс.
     - Генерал, - сказал он, - мы ждем определенного ответа: вы, лично вы,
Вейдлинг, гарантируете нам, что жизнь фюрера во время  прорыва  будет  вне
опасности? Он не попадет в плен? Если это случится, отвечать вам  придется
перед судом истории, и не только вам...
     - Господин Геббельс, на войне, как на войне, -  ответил  Вейдлинг,  -
помимо  законов  сражений  большую   роль    играют    досадные    факторы
случайности...
     Борман скорбно и понимающе посмотрел на Гитлера.  Тот как-то  странно
улыбнулся и тихо сказал:
     - Я благодарю вас, генерал Вейдлинг.  Признателен вам за  верность  и
заботу обо мне... Я останусь здесь...


     В два часа фюрер пригласил  на  обед  своего  повара  фрау  Марциали,
личного секретаря фрау Гертруду  Юнге,  стенографисток  Лизе  и  Ингеборг;
Гитлер внимательно наблюдал за тем,  как  Ева,  теперь  уже  не  Браун,  а
Гитлер,  разливала  вино  по  высоким,  тяжелого  хрусталя,  рюмкам.  Вино
пузырилось, и в гостиной был ощутим аромат винограда,  схваченного  первым
ночным заморозком.  Такие игольчатые, легкие заморозки  бывают  в  Вене  в
конце октября.
     Фюрер попробовал суп, заметил:
     - Фрау Марциали превзошла себя в кулинарном искусстве: эта  протертая
спаржа совершенно изумительна... В молодости я подолгу любовался на базаре
в Линце горами овощей,  но  никогда  моя  кисть  не  рискнула  запечатлеть
буйство природы, дарованной нам землею...
     Он привык к тому, что во время застолья, когда он  начинал  говорить,
все замирали.  Борман подавался вперед, внимая каждому его  слову,  иногда
делал быстрые пометки  маленьким  карандашиком  в  таком  же  маленьком  -
величиною со спичечный коробок -  блокнотике,  однако  сейчас  Бормана  за
столом не было. Не было Геббельса, Геринга, Гиммлера, Кейтеля, Шпеера - не
было всех тех, к кому он привык, а секретарши, приглашенные  им  в  первый
раз за те годы, что работали в ставке, продолжали поедать спаржевый суп, и
звяканье серебряных ложек о тарелки показалось ему до того кощунственным и
противоестественным, что он жалобно сморщился, посмотрел на Еву, одетую  в
роскошный серый костюм,  глубокий  цвет  которого  особенно  подчеркивался
бриллиантами, что украшали  платиновые  часы,  вздохнул  и,  нахмурившись,
замолчал.
     После того как подали фаршированного кролика, а ему  положили  яичные
котлеты с цветной капустой, Гитлер, услыхав бой высоких часов, стоявших  в
углу столовой, вздрогнул, пригнувши голову.
     И сразу же заговорил. Слово сейчас было для него спасением, надеждой,
тем, что позволяло ему быть здесь, среди этих женщин, живых еще, красивых,
милых. Боже, насколько же они мягче мужчин, вернее их, тоньше!
     - Вчера во сне я видел мать, - начал Гитлер, чуть покашливая,  словно
проверяя голос.  В последние дни после инъекции голос садился. Он  обратил
на это внимание нового врача, но  тот  сказал,  что  это  обычная  реакция
организма на отсутствие свежего воздуха - ничего тревожного. - Я увидел ее
совсем молодой, в те дни, когда жил в Браунау.  Каждый день, пугая  самого
себя невидимыми стражами, я миновал ворота старого города и  -  несчастное
дитя окраины  -  оказывался  на  центральной  площади,  где  были  открыты
рестораны и  кафе,  звучала  музыка,  слышался  смех  избалованных  детей,
наряженных, словно  куклы...  Я  смотрел  на  них,  остро  смущаясь  своих
стоптанных башмаков и старого, кургузого пиджака,  в  котором  моя  фигура
казалась мне самому убогой... Я начинал чувствовать изнуряющую ненависть к
тем, кто благоухал и радовался жизни, ибо...
     Гитлер снова нахмурился, потому что забыл, с чего начал,  чему  хотел
посвятить эту свою тираду.  Он мучительно вспоминал первую фразу,  но  то,
что  женщины  деловито  резали  мясо,  продолжая   сосредоточенно    есть,
показалось ему до того обидным, что он едва сдержал слезы.
     Когда  Ева  посмотрела  не  на  него,  а  на  дверь,  что   вела    в
конференц-зал, Гитлер вздрогнул и вжал голову в плечи  -  ему  показалось,
что там стоит Борман и