генерал  СС
фон  Любич  вообще  купил  апартамент  в  двух  домах  от    американского
посольства, вдоль их ограды своих собачек прогуливает".
     - Чувствую, когда меняется погода, мистер Джонсон. Кости болят.
     - Может быть, это отложения солей? Почему вы связываете боли в костях
с ранением?
     - Потому что я пролежал недвижным восемь месяцев.  А раньше  играл  в
теннис.  Три раза в  неделю.  Такой  резкий  слом  в  жизненной  стратегии
сказывается на костяке; так мне, во всяком случае, кажется.  Мышцы не  так
трудно наработать, а вот восстановить  костяк,  заново  натренировать  все
сочленения - дело не пяти месяцев, а года, по крайней мере.
     - Сколько вам платят в неделю, мистер Бользен?
     - А вам?
     Все рассмеялись; Штирлиц понял, что к каждому  его  слову  напряженно
прислушиваются; Джонсон заметил:
     - Вы не только хорошо говорите по-английски, но и  думаете  так,  как
мы, нашими категориями. Не приходилось работать против нас?
     - Против - нет. На вас - да.
     - Мы не обладаем такого рода информацией, странно.
     - В политике, как и в бизнесе, престиж - шутка немаловажная.  Я думал
о вашем престиже, мистер Джонсон, когда вы вели  сепаратные  переговоры  с
друзьями Гиммлера. История не прощает позорных альянсов.
     Человек,  сидевший  за  рулем,  обернулся;  лицо  его  было  сильным,
открытым; совсем молод; на лбу был заметен шрам, видимо, осколок.
     - Мистер Бользен, а как вы думаете, история простит нам то,  что  вся
Восточная Европа отошла к русским?
     Джонсон улыбнулся.
     - Харви, не трогай вопросы теории,  еще  не  время.  Мистер  Бользен,
скажите, пожалуйста, когда вы в  последний  раз  видели  мистера  Вальтера
Шелленберга и Клауса Барбье?
     - Кого? - Штирлиц задал этот вопрос для того, чтобы  выгадать  время;
сейчас они начнут перекрестный допрос, понял он; каждый мой  ответ  должен
быть с  р е з е р в о м;  постоянно нарабатывать возможность маневра,  они
что-то готовят, они  п р о б у ю т  меня с разных сторон, ясное дело.
     - Шелленберга, - повторил Джонсон.
     - В апреле сорок пятого.
     - А Клауса Барбье? Он работал у Мюллера, потом был откомандирован  во
Францию, возглавлял службу гестапо в Лионе.
     - Кажется, я видел его пару раз, не больше, - ответил Штирлиц. - Я же
был в политической разведке, совершенно другое ведомство.
     - Но вы согласны  с  тем,  что  Барбье  -  зверь  и  костолом?  -  не
оборачиваясь, сказал тот, со шрамом, что сидел за рулем.
     - Вы завладели архивами гестапо? - спросил Штирлиц. - Вам и  карты  в
руки, кого считать костоломом и зверем, а кого солдатом, выполнявшим  свой
долг.
     Они   выехали    из    города;    дорога    шла    на    Алькобендас,
Сан-Себастьян-де-лос-Рейес,  а  дальше   Кабанильяс-де-ла-Сиерра,    горы,
малообжитой район, там нет ресторанчиков, где жарят  этих  самых  молочных
кочинильяс; чудо что за еда, пальчики оближешь; только, видимо,  не  будет
никаких кочинильяс; у этих людей другие задачи.
     - В каком году вы встречали Барбье последний  раз?  -  повторил  свой
вопрос Джонсон.
     - Думаю, году в сорок третьем.
     - Где?
     - Видимо, на Принц Альбрехтштрассе, в  главном  управлении  имперской
безопасности.
     - Ему кто-либо покровительствовал в том здании?
     - Не знаю. Вряд ли.
     - Почему "вряд ли"? - по-прежнему, не оборачиваясь, спросил тот,  кто
вел "шевроле".
     - Так мне кажется.
     - Это не ответ, - заметил Джонсон. - Мне  сдается,  вы  относитесь  к
породе логиков, слово "кажется" к ним не подходит.
     - Я - чувственный логик, - ответил Штирлиц. - Я, например,  чувствую,
что моя идея с кочинильяс пришлась вам не по вкусу.  Мне  так,  во  всяком
случае, кажется. Чувство я перепроверяю логикой: дальше, вплоть до Сиерры,
нет ни одной харчевни, где бы давали кочинильяс, но до Сиерры мы  вряд  ли
поедем, потому что у вас всего четверть бака бензина.
     - В багажнике три канистры, - откликнулся  тот,  что  вел  машину.  -
Слава богу, здесь продают  бензин,  не  нормируя,  как  в  вашей  паршивой
Германии.
     - Зря вы эдак-то о государстве, с  которым  вам  придется  налаживать
отношения.
     - Как сказать, - откликнулся Джонсон. - Все зависит не от нас,  а  от
того, как вы, немцы, станете себя вести.
     Штирлиц усмехнулся:
     - "Ведут" себя дети в начальных классах школы.  К народу такое  слово
не приложимо.
     - К побежденным -  приложимо,  -  сказал  Джонсон.  -  К  побежденным
приложимо все.  Сейчас мы высадим вас, и когда вас подберет голубой "форд"
-  это  случится  минуты  через  четыре,  -  пожалуйста,  помните,  что  к
побежденным приложимо все. Это в ваших же интересах, мистер Бользен.
     Машина резко свернула на щебенчатый проселок, отъехала метров  сто  и
остановилась.  Джонсон вышел, достал из кармана  пачку  сигарет,  закурил,
пыхнул белым дымом и, вздохнув отчего-то, предложил:
     - Вылезайте, Бользен.
     - Спасибо, Джонсон.
     Он вылез медленно, чувствуя боль в пояснице;  потянулся,  захрустело;
страха не было; досада; словно  он  был  виноват  в  случившемся;  а  что,
собственно, случилось, спросил себя Штирлиц; если  бы  они  хотели  убрать
меня, вполне могли сделать это в машине; но зачем тогда все эти  фокусы  с
вызовом сюда? Боятся Пуэрта-дель-Соль?' А что? Могут.

_______________

     ' П у э р т а - д е л ь - С о л ь - площадь  в  Мадриде,  на  которой
находился штаб тайной полиции Франко (исп.).


     Джонсон прыгающе упал на заднее сиденье, крутой парень со шрамом взял
с места так резко,  что  "шевроле"  даже  присел  на  задок,  и,  скрипуче
развернувшись, понесся на шоссе.
     ...Прошло десять минут; странное дело, подумал Штирлиц, автобус здесь
ходит раз в день по обещанью;  в  конце  концов  кто-нибудь  подбросит  до
города; но зачем все это? Смысл?
     Плохо, если у меня от этих нервных  перегрузок  снова  станет  ломить
поясницу, как раньше; поди попробуй, пролезь с такой болью через  Пиренеи;
не выйдет.  А через Пиренеи лезть  придется,  иного  выхода  нет.  Сволочь
все-таки этот Зоммер, дает деньги всего на  неделю;  даже  на  автобус  до
Лериды придется копить еще месяца три.  Снова ты думаешь,  как  русский  -
"месяца три".  А как же мне иначе  думать,  возразил  он  себе,  как-никак
русский, помешанный с украинцем; немец  бы  точно  знал,  что  копить  ему
придется два месяца и двадцать девять дней.  А еще точнее: девяносто дней,
только мы позволяем себе  это  безответственное  "месяца  три";  вольница,
анархия - мать порядка...  Нет, копить  придется  дольше.  От  французской
границы идет поезд; если меня не арестуют как человека без документов - не
ватиканскую же липу им показывать, да и ту отобрали, - нужно,  по  меньшей
мере, еще тридцать долларов, иначе я не доберусь до Парижа;  любой  другой
город меня не устраивает, только в Париже есть наше посольство; почему  их
интересовал Барбье? Я действительно видел его всего несколько  раз;  палач
второго  эшелона,  лишенный  каких-либо  сантиментов,  -    "Я    ненавижу
коммунистов и евреев не потому, что этому учит нас фюрер, а просто потому,
что я их ненавижу"; да, именно так  он  сказал  Холтоффу,  а  тот  передал
Штирлицу, пока еще Мюллер не  начал  подозревать  его;  кажется,  это  был
ноябрь сорок четвертого, да, именно так.
     Штирлиц вышел на шоссе; ни души; не нравится мне все это, подумал он;
странная игра; проверяли на слом, что ли?  Документы  они  могли  отобрать
иначе, зачем нужен был такой пышный спектакль?
     Мимо Штирлица пронесся старый "паккард", разукрашенный клаксонами,  с
какими-то наклейками и  чересчур  длинной  антенной;  наверняка  за  рулем
испанец, только они так  украшают  свои  машины,  американцы  относятся  к
транспорту как хороший всадник к коню: заливают самый лучший бензин, часто
меняют масла и отдают раз в  месяц  на  шприцевание;  моют  машины  редко,
важнее всего скорость и надежность, а не красота; это  для  женщины  важно
быть красивой; испанец о моторах имеет  отдаленное  представление,  им  бы
только  поговорить,  это  -  хлебом  не  корми;  а  еще  обожают   строить
предположения и делиться догадками; впрочем,  это  не  их  вина,  а  беда;
жертвы  общества,  лишенного  информации,  зацензурированы  сверх    меры,
шелохнуться нельзя, сплошные запреты.
     Вторая машина была набита пассажирами. Штирлиц даже не стал поднимать
руку.
     Третья машина, с  большими  буквами  на  дверцах  ИТТ,  притормозила;
водитель спросил на довольно плохом испанском:
     - Вам куда?
     - В Мадрид, - ответил Штирлиц.
     - Садитесь, подвезу.
     И по тому, как он сказал это, Штирлиц понял, что водитель - немец.
     - Вы родом из Берлина? - поинтересовался Штирлиц  на  своем  чеканном
хох-дейч.
     - Черт возьми, да! - водитель засмеялся. - Но я оттуда  уехал  еще  в
тридцать девятом... Нет, нет, я не эмигрировал, просто ИТТ перевела меня в
свой здешний филиал. Вы тоже немец?
     Штирлиц усмехнулся:
     - Еще какой!
     - Давно в Испании?
     - Да как вам сказать...
     - Можете не говорить, если не хотите.
     - Я здесь бывал довольно часто, еще с тридцатых годов.
     - Кто вы по профессии?
     - Трудно  ответить  однозначно...  Учился  разному...  Считайте  меня
филологом.
     - Это как? Переводчик?
     - Можно сказать и так. А что, ИТТ нужны переводчики?
     - И они тоже. Но прежде всего нам нужны немцы. Хорошие немцы.



ШТИРЛИЦ - V                                (Мадрид, октябрь сорок шестого)
__________________________________________________________________________

     - А что вы подразумеваете под выражением "хорошие немцы"?  -  спросил
Штирлиц. - По-моему, все немцы - хорошие, нет?
     - Достойный ответ.
     - Это не ответ. Скорее уточняющий вопрос.
     - Еще не настало время отвечать на  вопросы,  тем  более  уточняющие.
Кстати, меня зовут Франц Кемп,  я  инженер,  возглавляю  сектор  в  отделе
организации новых линий на Иберийском полуострове.
     - А я Брунн, дипломированный филолог.
     - Очень приятно, господин Брунн.
     - Очень приятно, господин Кемп.
     - Где вы живете?
     - В центре. А вы?
     - На калье Леон.
     - По направлению к Аточе? Возле Санта-Мария-и-Каньизарес?
     - Именно.
     - Почему вы поселились в том районе?  Он  слишком  испанский.  Шумно,
масса народа.
     - Люди ИТТ должны  жить  в  гуще  того  народа,  среди  которого  они
работают.
     Штирлиц усмехнулся:
     - Это директива?
     - В общем-то да. Неписаная. Хотите чашку кофе? Угощаю.
     - Спасибо. С удовольствием.
     - Здесь есть съезд на проселок, там прекрасная кофейня  дона  Фелипе.
Не были?
     - Даже не слыхал.
     - Простой крестьянин,  но  с  головой  американского  бизнесмена.  Он
знает, что все испанцы более всего любят тайну, да и от своих жен в городе
не очень-то скроешься. Франко разогнал все бордели, так он вложил деньги в
старый сарай - купил за бесценок, принимает гостей при свечах, имеет  пару
комнат для свиданий, гребет огромные деньги, финансовый надзор пока еще до
него не добрался, помяните слово, станет миллионером...
     Кемп свернул на проселок.
     Отчего такая одинаковая пыль повсюду в Испании, подумал Штирлиц. Будь
то север, юг, восток  или  запад.  Странно-красноватая,  и  солнце  в  ней
кажется феерическим, словно на картине ужаса; последний день  цивилизации;
видимо, старая земля, утес Европы; только в  России  есть  тихие  песчаные
дороги в сосновых лесах без единой пылинки, да еще в Эстонии, больше нигде
такого нет.
     - Вон его сарай, на взгорке, - сказал Кемп. - Сейчас  уляжется  пыль,
увидите.
     - По контурам он похож на средневековый замок
     -  Это  силосная  башня.  Земля  дорогая,  так  он  силосную    башню
приспособил, я ж говорю, чисто американская хватка.
     В отличие от американцев Кемп затормозил плавно; умеет  беречь  вещи;
он здесь живет недавно, понял Штирлиц, если бы он не знал войны,  тормозил
бы так, как тормозят испанцы и как тот водитель "шевроле" со шрамом;  лишь
немец, переживший войну, умеет относиться к машине так, как этот  Кемп;  в
вермахте сурово карали тех, кто резко тормозил, - острая нехватка каучука,
быстрый снос  покрышек;  "удар  в  спину",  так,  кажется,  говорил  фюрер
"трудового фронта" Лей о нерадивых шоферах.
     Из замка-сарая вышел худой  старик  в  крестьянской  одежде,  которая
сидела на нем фасонисто, чисто по-испански.
     Никто не умеет так красиво одеваться, как испанцы,  подумал  Штирлиц,
это у них  врожденное;  когда  утеряно  государственное  могущество,  одни
народы уходят в  долбежку  знания,  другие  тихо  прозябают,  третьи  ищут
наслаждений; испанцы, после того как империя рухнула, кинулись  рассуждать
-  по  поводу  и  без  повода;  заниматься  делом  власть  не   позволяла,
контролировала каждый шаг  подданных,  боялась,  что  не  сможет  удержать
инициативных; ничего бедным испанцам не оставалось, кроме как рассуждать и
одеваться; тот не настоящий кабальеро, кто не меняет костюм  хотя  бы  два
раза в неделю; крестьянская одежда дона Фелипе сшита на заказ, слишком  уж
проработана строчка, пригнаны все линии и продумана шлица.
     - Добрый день, сеньор Кемп, рад вас видеть, -  радушно  приветствовал
дон Фелипе гостя. - Кофе ждет вас, именно такой, какой вы любите.
     - Спасибо. Это мой соотечественник, сеньор Брунн.
     Старик протянул Штирлицу  длинную,  тонкую,  совсем  не  крестьянскую
ладонь; рукопожатие его было вялым, он словно бы берег силы.
     В старинном сарае было прохладно и сумрачно; пахло деревом; помещение
было сложено из громадных темных бревен;  возле  камина  стояло  старинное
колесо от экипажа и рыцарские латы; никто, кроме испанцев,  не  умеет  так
быстро  н а л а д и т ь  быт на  пустом  месте,  подумал  Штирлиц;  у  них
врожденный эстетический вкус, этого не отнимешь. А вообще-то они похожи на
нас; ни в одной другой стране мира гостю не отдают, для ночлега  хозяйскую
кровать - только у нас и в Испании.
     В простенках висели фотографии матадоров и актрис с надписями.  Как и
в маленьких ресторанчиках в центре, надписи были аффектированные: "Сеньору
дону Фелипе де  ля  Бока  с  трепетной  любовью  и  на  добрую  память  от
маленького Пипито, который очень боится быков, но  старается  делать  вид,
что он хозяин  "Пласа  де  торос".  Всегда  ваш  Франсиско  Бельяр";  или:
"Дорогой Фелипе, голова - это, конечно, мужчина, но шея  -  женщина;  куда
она повернется, туда и голова посмотрит. Где ты скрываешь свою донью? Твоя
Лолита".
     - Может быть, хотите перекусить, Брунн? - спросил Кемп. - Здесь  есть
довольно хорошие худиас, очень вкусный сыр...
     - У вас жена, случаем, не испанка?
     - Немка.
     Его ко мне  п о д в е л и  американцы, подумал Штирлиц;  он выполняет
чужую работу, немец не предлагает еду незнакомому  и  не  потому,  что  он
плохой человек, просто такое  не  принято;  традиции,  будь  они  неладны;
впрочем, немца могут раздражать наши горцы,  которые  угощают  незнакомого
путника, зашедшего в дом, самым лучшим из того,  что  у  них  есть;  немец
будет думать, чем  он  может  отплатить,  сколько  это  стоит,  чем  такое
вызвано?   Господи,   какой  маленький   мир,   но   как   он   разностей,
р а з г о р о ж е н,  взаимоневедом...
     - Но я не смогу ответить вам тем же, - заметил Штирлиц.  -  Я  весьма
ограничен в средствах.
     - ИТТ хорошо платит своим людям. Какие языки вы знаете?
     - Английский и испанский.
     - В совершенстве?
     - А оно существует? По-моему, совершенство возможно лишь тогда, когда
бог сойдет на землю.
     - Не  знаю...  Во  всяком  случае,  я,  не  дожидаясь  пришествия,  в
совершенстве освоил мое дело.
     - Позволяете себе вольнодумствовать в  католической  стране?  Это  не
против инструкций ИТТ?
     - Вы набожны?
     - Черт его знает... Суеверен, во всяком случае.
     - Все суеверны... Так что намерены отпробовать? Сыр или худиас?
     - А еще что здесь дают?
     - Жареное мясо, - Кемп кивнул на камин.  -  Фелипе  сказочно  готовит
мясо на ивовых прутьях.  Чертовски дорого, но зато очень  вкусно...  Можно
попросить зажарить на углях тручу', совершенно сказочная еда...

_______________

     ' Т р у ч а - форель (исп.).


     - Тогда угостите меня соленым сыром, совершенно  сказочной  тручей  и
тинто'.

_______________

     ' Т и н т о - красное вино (исп.).


     Ну, валяй, реагируй, Кемп, подумал Штирлиц.  Труча - это царская еда,
и платят за нее по-царски.  Давай, инженер, закажи тручу себе и мне, тогда
я до конца поверю в то, что ты не случайно появился на дороге.
     - Дон Фелипе, - крикнул Кемп, и Штирлиц  сразу  же  понял,  что  этот
человек служил в армии. - Сыр и тручу для сеньора, бутылку тинто, а  потом
два кофе, из тех зеленых зерен, что вы показывали мне в прошлую пятницу.
     - Да, сеньор Кемп.  Какое тинто  хотите  попробовать?  Есть  вино  из
Каталонии, очень терпкое; есть из Малаги, то, что вы как-то пили,  густое,
с черным отливом.
     - А что вы порекомендуете моему гостю?
     - Тинто из Каталонии интересней, мне его привозят не так уж часто.
     - Рискнем? - спросил Кемп.
     - Тот не выигрывает, кто  не  рискует,  -  согласился  Штирлиц.  -  Я
здорово голоден, опьянею, в горах делают крепкое вино.
     - Ну и что? Пьянейте на здоровье, я отвезу вас домой.
     - Спасибо.
     - Вы никогда не пробовали работать с техническими текстами, Брунн?
     - Нет.
     - А потянете?
     - Можно попробовать.
     - Это у нас, немцев, можно пробовать.  Американцы  другие  люди,  они
сразу же задают вопрос: "Можете или нет?" Отвечать следует определенно,  с
ними надо идти в открытую.
     - Во всем?
     - Что вы имеете в виду?
     - Да ничего особенного...  Просто вы с ними  работаете,  вы,  видимо,
знаете, можно ли с ними идти в открытую во всех вопросах или  что-то  надо
придерживать.
     - Черт его знает.  Скорее всего, надо идти в открытую  во  всем.  Они
ведь как дети, очень доверчивы и поддаются уговору. Им надо объяснить все,
от начала и до конца, как в школе.  Если они поймут и поверят,  то  лучших
компаньонов и быть не может.
     - Да, они славные люди, я с вами согласен...  Но ведь они  испытывают
на себе влияние тех, против  кого  мы,  немцы,  так  активно  выступали  в
минувшей войне...
     - Мои боссы этого рода влияниям не  подвержены,  -  отрезал  Кемп.  -
Цветных и славян компания не держит, в этом смысле можете не тревожиться.
     Штирлиц усмехнулся:
     - А я и не тревожусь.  Я лишен предрассудков, тем более сейчас за это
больше некому карать, все рассыпалось.
     Дон Фелипе  принес  сыр,  зелень,  вино  в  темной  высокой  бутылке,
расставил все это на белой бумажной скатерти и спросил:
     - Тручу прожаривать или вы любите ее сыроватой?
     - Почти сырой, - сказал Штирлиц. - Только одной я  не  удовлетворюсь.
Голоден.  Мой друг сеньор Кемп, думаю, угостит меня тремя, а то и четырьмя
тручами. Это сколько порций?
     - Четыре, - ответил дон Фелипе. - Рыбы очень большие,  сегодня  утром
еще плескались в водопаде, мясо прекрасное, очень нежное.
     - Выдержите четыре порции? - спросил  Штирлиц,  не  глядя  на  Кемпа,
понимая, что на лице у того сейчас должно быть смятение. -  Или  я  разорю
вас?
     - Да хоть пять, - ответил Кемп, и Штирлиц до конца  убедился  в  том,
что это человек есть  п р о д о л ж е н и е  того, что началось  два  часа
назад на авениде Хенералиссимо, когда к нему подошел Джонсон.
     - Тогда пять, - сказал Штирлиц. - Я осилю.
     -  Вот  и  прекрасно,  -  улыбнулся  Кемп.  -  Труча  вам   наверняка
понравится, припеченная корочка совершенно  поразительна,  у  дона  Фелипе
свой рецепт.
     - Вы можете пить? Или за рулем боитесь? - спросил Штирлиц.
     - Боюсь, но  буду.  И  потом,  гвардиа  сивиль'  на  этой  дороге  не
свирепствует, они психуют по тем трассам, где Франко ездит на охоту.

_