его  не  попишешь;  не  оно,  конечно  же,
превалирует во мне, все-таки, во-первых, я логик, и поэтому  мне  довольно
трудно жить, ибо каждый порыв автоматически, как само собой  разумеющееся,
перепроверяется  холодным  расчетом,  анализом  фактов  и  явлений,  иначе
нельзя, если бы я жил не так, меня бы  давным-давно  ждал  провал.  Стоики
утверждали, что из трех элементов  -  обозначаемое  (мысль),  обозначающее
(слово) и предмет, находящийся вне всего, - главным является обозначающее.
Эпикурейцы  упростили  эту  позицию,  исключив  понятие    "обозначающее",
вознесли того, кто видит и судит  о  предмете,  выражая  ложь  или  правду
словом; эпикурейцы облегчали себе жизнь, они отказывались принимать  идею,
мысль как явление, существующее вне нас; "я - хозяин мира, я создаю его  в
своем воображении так, как мне угодно, истина или ложь  определяется  лишь
моим словом"; бедные эпикурейцы, моя работа им бы не подошла,  сгорели  бы
за месяц, а то и быстрее.  Впрочем, и стоики  долго  бы  не  продержались,
примат слова никого до добра не доводил; не слово определяет факты  бытия,
но именно оно, бытие, формулирует словом правду и ложь; как  только  слово
становится самодовлеющим, как только сознание делается тираном бытия,  так
начинается шабаш лжи.  Я всегда шел за правдой факта, наверное, поэтому  и
слова находил правильные; я не  пытался  подогнать  жизнь  под  себя,  это
невозможно, хотя так заманчиво; жизнь обстругивает нас и заставляет - рано
или поздно - следовать в ее  русле,  как  же  иначе?!  Ладно,  будет  тебе
хвалить себя, подумал Штирлиц, жив еще - и слава  богу,  думай,  что  тебя
ждет, и похрапывай, чтобы Кемп верил  в  твою  игру:  голодное  опьянение,
развезло, рано или поздно язык развяжется, обмякнешь.  Вот  и  готовься  к
тому, чтобы размякнуть достоверно.  А для этого заставь себя  отключиться,
ты же умел спать и по пять минут, зато какой свежей делалась голова, какой
чистой и собранной, давай отключайся, у тебя еще есть минут десять.


     ...Кемп положил ему руку  на  плечо  через  пятнадцать  минут,  когда
притормозил около старинного красивого дома:
     - Мы приехали, Брунн. Как поспали?
     - Я не спал ни минуты, -  ответил  Штирлиц.  -  Я  думал.  И  у  меня
чертовски трещит голова.  Самое хреновое дело, если не допил. У  вас  есть
что выпить?
     - Я же говорил: все, что душе угодно.  Дома и я с вами  отведу  душу,
вы-то пили, а я лишь поддерживал компанию, знаете как обидно...
     - Знаю.  Я тоже поддерживал компанию, когда мне приходилось выполнять
свою работу.
     - Опять вы за свое... - вздохнул Кемп, пропуская Штирлица в маленький
лифт, всего на двух человек, хотя сделана кабина была из красного  дерева,
зеркало венецианское, а  ручки  на  дверцах  латунные,  ручной  работы,  -
оскаленные пасти тигров, очень страшно.
     Квартира Кемпа поразила Штирлица:  в  старый  испанский  дом,  с  его
таинственными темными закоулками, длинными коридорами и громадными окнами,
закрытыми деревянными ставнями, была словно бы в с т а в л е н а  немецкая
квартира - много  светлого  дерева,  (скорее  всего,  липа),  бело-голубая
керамика, баварские ходики-кукушка,  хирургически  чистая  кухня-столовая,
большой холл с камином; на стенах пейзажи Альп и Гамбурга,  его  маленьких
улочек возле озера.
     - Хотите виски? - спросил Кемп. - Или будете продолжать вино? Я жахну
виски.
     - Сколько у вас вина?
     - Хватит. Дюжина. Осилите?
     - Нет, мочевой пузырь лопнет, некрасиво. А пару бутылок высосу.
     - Есть хамон'. Настоящий, из Астурии, очень сухой. Любите?

_______________

     ' Х а м о н - вяленое мясо (исп.).


     - Обожаю. А сыр есть?
     - И сыр есть.  Располагайтесь. Включить музыку? Я привез много  наших
пластинок. "Лили Марлен" поставить?
     - Какое у вас воинское звание?
     - Капитан.  Я кончил службу  капитаном.  Останься  в  армии,  был  бы
полковником.
     - В каком году кончили служить?
     - Давно.
     - Просто так и сказали: "больше не хочу служить рейху и фюреру"?
     - Нет, - ответил Кемп, расставляя на столе  большие  тяжелые  бокалы,
тарелки, на которых были изображены  охотничьи  сцены,  бутылки,  блюдо  с
хамоном и сыром. - Вы же прекрасно знаете, что так я сказать не мог.  Меня
перевели  в  министерство  почт  и  телеграфа...  Мы  занимались   атомным
проектом.  Штурмбанфюрер  Риктер  возглавлял  административную  группу,  я
курировал координационную службу, громадный объем информации,  нужно  было
следить за всем тем,  что  выходило  в  печать  на  английском  языке,  на
французском...  Да и потом постоянные драки между теоретиками... Они вроде
писателей или актеров...  Грызутся день и ночь,  толкаются,  словно  дети,
только в отличие от малышей  дерутся  не  кулаками,  а  остро  отточенными
шипами. Попробуйте вино. Каково?
     Штирлиц сделал глоток:
     - Это получше того, чем нас поил дон Фелипе.
     - Да? Очень рад.  Мне присылают вино из Севильи, там у нас  бюро,  мы
купили хорошие виноградники. Эрл знает толк в коммерции... Еще?
     - С удовольствием.
     - А я добавлю себе виски...  Хорошее виски,  крестьянский  напиток...
Зря отказываетесь.
     - Я не откажусь, когда вы устроите меня к  себе.  Напьюсь  до  одури.
Обещаю.
     - До одури - не позволю.  На чужбине  соплеменники  должны  оберегать
друг друга. Неровен час...
     - Когда вы уехали сюда?
     -  В  сорок  четвертом...  Фюрер   закрыл    атомный    проект    как
нерентабельный.  А потом гестапо арестовало ведущего теоретика Рунге,  они
выяснили, что у него то ли мать, то ли бабка были еврейками, вы же знаете,
не чистых к секретной работе не допускали... Ну, меня и отправили сюда, на
Пиренеи...
     - Кто? Армия?
     Кемп впервые за весь разговор тяжело, без улыбки  посмотрел  в  глаза
Штирлица и ответил:
     - Да.
     - Разведка? Абвер?
     - Нет.  Вы же прекрасно знаете,  что  Гиммлер  разогнал  абвер  после
покушения на Гитлера, но ведь министерство почт  и  телеграфа  имело  свои
позиции в армии...
     - С какого года вы в ИТТ?
     - С сорок пятого.
     - Гражданин рейха работает в американской фирме?
     - Почему? Это испанская фирма...  И потом мне устроили фиктивный брак
с испанкой, я получил здешнее гражданство, все легально.  Как,  кстати,  у
вас с паспортом?
     - У меня хороший паспорт.
     - Можно посмотреть?
     - А зачем? Я же сказал - вполне хороший паспорт.
     - Вы испанский гражданин?
     - Нет, у меня вид на жительство.
     - Что ж, на первое время - терпимо.  Выпьем за успех  нашей  задумки,
доктор Брунн. Выпьем за то, чтобы вы стали человеком ИТТ...
     - Я за успех не пью... Суеверный. А за знакомство выпью. Спасибо, что
вы подобрали меня на дороге.
     - Не стоит благодарности. Как вы, кстати, там очутились?
     - Ума не приложу.
     Кемп плеснул виски в свой тяжелый стакан и, выпив, заметил:
     - Сколько же лет вам надо было проработать в  разведке,  чтобы  стать
таким подозрительным?
     - Жизнь, - ответил Штирлиц. - Где,  кстати,  сейчас  этот  парень  из
гестапо...
     - Какой именно?
     - Рунге? Нет, Риктер...
     - Не знаю. Да и не очень интересуюсь этим.
     - Не думаете о том, что эти люди могут нам понадобиться в будущем?
     - "Нам"? Кого вы имеете в виду?
     - Немцам.
     Кемп поднялся,  походил  по  холлу,  потом  остановился  около  окна,
прижался лбом к стеклу и негромко ответил:
     - Чтобы ответить на этот вопрос, доктор, я  должен  получить  от  вас
исчерпывающие данные о том, кто вы, как сюда попали, с  кем  поддерживаете
контакт и отчего оказались на той дороге, где автобусы  ходят  всего  лишь
два раза в день...  Впрочем, если вы откажетесь это сделать, на  работу  я
вас так или иначе устрою.  Как любой немец,  я  сентиментален,  ничего  не
попишешь.
     ...Расстались в три утра; Кемп  вызвал  такси,  спустился  на  улицу,
уплатил шоферу деньги, повторил, что ждет Штирлица завтра, в двенадцать, в
своем  кабинете  на  Аточе,  вернулся  в  квартиру,  выключил   аппаратуру
звукозаписи, достал из  скрытой  в  стене  фотокамеры  кассету,  тщательно
завернул ее в светонепроницаемую  бумагу,  затем  снял  отпечатки  пальцев
Штирлица  со  стакана  и  бумажной  скатерти,  обработанной    специальным
составом, все это запер в сейф. Завтра  м а т е р и а л ы  уйдут в Мюнхен,
в "организацию" генерала Гелена.
     (О том,  что  "доктор  Брунн"  будет  идти  по  дороге  на  Сиерру  с
двенадцати до двенадцати двадцати и  что  именно  в  это  время  его  надо
посадить в машину, ему, подполковнику абвера Рихарду Виккерсу, живущему  в
Испании по паспорту инженера  Кемпа,  пришло  указание  из  "организации",
причем он был предупрежден,  что  "объект"  может  представлять  серьезный
интерес в будущем, если только подтвердится, что он  является  именно  тем
человеком, которым заинтересовался генерал Гелен.)



ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ              (братья Даллесы, осень сорок пятого)
__________________________________________________________________________


1

     Они встретились в клубе  во  время  ланча;  сидели,  как  всегда,  за
столиком возле окна - там было их постоянное место; когда  официант  начал
готовить стол к дессерту, Аллен вздохнул:
     - Тяга к парадоксам есть первый симптом старения.
     - Вот как?
     - Определенно  так;  мы   бежим   главного   вопроса:   сколько   еще
о с т а л о с ь?  Оттачиваем мозг рассуждениями о том, как бы  невозможное
сделать достижимым...
     - Такого рода парадокс меня интересует куда в  большей  степени,  чем
тебя, потому что я значительно старше.
     - Но он,  как  всегда,  опосредован,  -  Аллен  пыхнул  своей  прямой
английской трубкой. - Чем лучше твое  настроение,  тем  больше  шансов  на
долголетие, а чем дольше ты  живешь,  тем  реальнее  изобретение  эликсира
вечности.
     - Но это аксиома, а не парадокс.
     - Верно, я еще только подкрадываюсь к парадоксу...  Ответь мне, какие
этапы русской истории ты можешь  определить  как  п и к о в ы е,  наиболее
значительные?
     - Хм...  Видимо, крещение, затем победа над  татаро-монголами,  после
того разгром Наполеона, а затем - нынешняя победа над Гитлером.
     Аллен покачал головой:
     - Не совсем так, хотя первые две позиции я принимаю.  Двумя махинами,
определившими гигантские  с к а ч к и  России, были Петр Великий и  Ленин.
Первый  сделал  Россию  европейской  державой,  в е л и к о й  европейской
державой, уточнил бы я, а второй превратил ее в мировое государство:  если
до семнадцатого года в Мехико, Рио-де-Жанейро и Буэнос-Айресе не  очень-то
и  знали  о  России,  то  после  революции  Ленина   самая   и д е я   его
государственности сделалась фактом присутствия на юге нашего континента, в
Африке, Индии и Австралии. Ты согласен?
     - К сожалению, ты вынуждаешь меня согласиться с этим.
     - Я? - усмехнулся Даллес. - Или Ленин?
     - Опять-таки, к сожалению, не ты, - в тон ему ответил Джон Фостер.  -
С тобою бы я как-нибудь договорился.
     - Теперь ответь на следующий вопрос: кто из русских лидеров прожил на
Западе  столько,  сколько  Петр  и  Ленин?    Отвечаю:    никто    больше.
Следовательно,  прикосновение  мятежной  русской  мысли  к    европейскому
техническому и культурному прогрессу дважды оказывалось для Запада чревато
появлением  нового  качества  государственной  силы.  А    когда    Россия
оказывалась на задворках Европы? Когда она терпела унизительные поражения?
В момент, когда русский двор стоял на позициях  изоляционизма,  когда  все
контакты с Западом были прерваны, когда они варились в собственном  котле:
первый раз это проявилось  во  время  Крымской  войны,  когда  д е с а н т
англо-французов разгромил армию Николая  Первого.  К  сожалению,  да,  да,
именно так, к сожалению, вскоре после этого поражения в России  освободили
крестьян.  Затем начал налаживаться контакт  с  Западом,  что  -  если  бы
продолжался - могло ввести Россию в число пяти ведущих промышленных держав
Европы. К счастью, после воцарения Александра Третьего то о к н о, которое
прорубил Петр, снова захлопнулось, - древние традиционалисты,  стоявшие  в
оппозиции к новациям Петра Великого, живучи при дворе императоров,  -  все
контакты прекратились, и была выработана стратегия на превращение  империи
в евроазиатскую державу.  Но разгром  Николая  Второго  махонькой  Японией
снова вызвал в стране  бурю  негодования,  а  негодовать  там  было  кому,
как-никак Толстой, Чайковский, Достоевский и Менделеев  по  национальности
русские, а отнюдь не англичане, нация мыслителей, куда не крути!  И  после
всех пертурбаций  пришел  Ленин,  который  состоялся  как  политический  и
государственный  деятель  России  на  трех  китах:  немецкой    философии,
Французской  революции  и  английской  политэкономии.  И   Россия,    став
Республикой  Советов,  перешагнула  границы  Европы,  Азии    и    Америки
вооруженной не экспансией, но притягательностью своей доктрины.  Не спорь,
Джон, это мне неприятно, как и тебе, но нельзя восставать  против  фактов.
Что же происходит сейчас? Наша сегодняшняя политика должна быть определена
как самая глупая изо всех, какую  мы  проводили  за  последнее  время.  Мы
насильно тащим Россию  за  стол  переговоров,  мы  навязываем  ей  рецепты
европейского парламентаризма, мы охаем и ахаем по поводу того, что они  не
понимают нас...  Так ведь и слава богу, если  не  понимают,  Джон!  Задача
Запада в том и состоит, чтобы, затолкав джина в бутылку, оттеснить  к  его
границам, пусть они  п р е ю т  в своем соку! Это им нужен обмен, Джон! Он
нам не нужен! Мы должны сделать  все,  чтобы  там  снова  восторжествовала
идеология традиционалистов, мы  обязаны  содействовать  разрыву  всех  тех
контактов, которые установились  во  время  войны!  Только  это  даст  нам
свободу маневра в Европе, Джон,  только  это  гарантирует  нашу  спокойную
работу на  юге  Америки,  что  в  конечном-то  счете  главное  для  нашего
поколения.  Восток Европы - болевая точка Кремля, для нас  это  -  тактика
ближнего  боя,  тогда  как  защита  Западного  полушария   -    стратегия,
спланированная на многие десятилетия вперед.
     Джон Фостер хрустко откусил яблоко, покачал головой и спросил:
     - Загадать загадку?
     - Конечно.
     (Это у них  было  с  детства:  они  разговаривали  на  особом  языке,
непонятном взрослым; отец  посмеивался:  "Пусть,  это  тяга  к  автономии,
назависимость человека рождается именно в младенчестве, научатся стоять за
себя, без этого сомнут".)
     - В таком случае ответь мне: кому выгоден роспуск ОСС? Кому будет  на
руку,  если  твоя  организация  перестанет  существовать?  Только  отвечай
п а р а д о к с а л ь н о,  иначе тебе меня не увлечь,  -  улыбнулся  Джон
Фостер Даллес.
     - Не знаю, - ответил Аллен. - Теряюсь в догадках.


     ...Когда Трумэн вернулся из Потсдама, о роспуске ОСС никто еще  и  не
помышлял, хотя в воздухе витало  н е ч т о;  постоянно, день за  днем,  не
очень-то заметно для обывателя  шел  процесс  формирования  нового  штаба;
людям  Рузвельта,  как  и  их  покойному  кумиру,  выказывалось  прилюдное
уважение,  протокол  соблюдался  неукоснительно,  однако  тем,  кто   умел
мыслить, было  ясно,  что  грядут  новые  времена,  зреет  иная  концепция
политики.
     Понятно, что первую атаку на  ОСС  организовал  директор  ФБР  Гувер,
конкурент, однако и он это сделал  не  впрямую,  но  через  своих  друзей,
работавших  в  Объединенном  комитете  начальников  штабов;  "ныне   Отдел
Стратегических Служб является не чем  иным,  как  мыльным  пузырем;  война
кончилась, и мы обязаны  сказать  это  со  всей  определенностью,  уже  не
опасно, поскольку реальная угроза делу появляется лишь в том случае, когда
лошадей перепрягают на ходу.  Давайте открыто признаем, что ОСС  проморгал
Перл Харбор; давайте не будем закрывать глаза  на  то,  что  Донован  имел
сведения о ситуации в Югославии, Польше, Болгарии, Чехословакии, но ничего
не смог  предпринять  для  того,  чтобы  привести  там  к  власти  режимы,
оппозиционные Сталину; давайте, наконец, согласимся с тем, что ОСС зависел
от англичан, от их опыта и традиций, куда в большей мере, чем  от  таланта
американских разведчиков".
     Слово сказанное есть предтеча действия. В прессе начались  т о л к и;
люди Рузвельта справедливо увидели в нападках на  ОСС  требование  создать
новый разведывательный орган, подчиненный непосредственно президенту.  Это
был поворот к  построению  общества,  в  котором  был  бы  признан  примат
разведки и утверждена позволительность знать все обо  всех.  Те  из  штаба
Рузвельта, которые еще  могли  как-то  влиять  на  события,  заняли  резко
отрицательную позицию по отношению к тем, кто  п о к а т и л  на ОСС.
     "Дикий Билл", умный, но не сдержанный Уильям Донован,  крестный  отец
ОСС, разразился филиппикой  против  тех,  кто  перемывал  кости  ОСС:  "Вы
поднимаете голос на  святое,  на  то,  что  создалось  во  время  войны  и
выдержало испытание войною".
     Именно тогда, во время очередной встречи с президентом,  Джон  Фостер
Даллес и задал вопрос:
     - Хорошо, допустим, время ОСС кончилось. Кто станет правопреемником?
     Трумэн тогда ответил в обычной своей  манере:  "надо  посоветоваться,
подумаем".
     ...Джон Ф.  Даллес не знал еще, что именно его младший брат стоял  за
спиной Гувера, начавшего атаку против ОСС.
     Он не знал, даже не мог представить себе, что именно Аллен задумал  и
просчитал всю комбинацию с роспуском ОСС.  К этому  решению  Аллен  Даллес
пришел не сразу и далеко не просто, после мучительных раздумий о выработке
концепции  будущего.  Как  и  всякая  идея,  тем  более  носящая  характер
стратегический, то есть глобальный, эта его комбинация рождалась на ощупь,
постепенно, подминая под себя факты и мнения, правду и  ложь,  желаемое  и
действительное.  Постепенно,  поначалу  зыбко,  появлялись  некие  контуры
замысла, однако в отличие от тех  задумок,  которые  рождались  ранее,-  в
обкатке с друзьями, в проверке и перепроверке аналитиками,- эта  его  идея
обязана была жить в тайне и принадлежать одному лишь  человеку  на  свете:
ему, Аллену Даллесу, и никому больше, даже брат не имел права ничего о ней
знать.
     Он исходил из того, что, во-первых, война кончена, нацизм  сломлен  и
вся концепция прошлой деятельности ОСС, таким образом, изжила себя,  более
того, делалась обузой той политике, которая подспудно оформлялась Трумэном
- открытое сдерживание коммунизма, закрепление американских позиций в мире
и  постепенное  оттирание  русских  к  границам  тридцать  девятого  года.
Во-вторых, новая стратегия базировалась не на союзнических  постулатах,  а
на реальном положении дел в мире, а оно было таким, что  Англия  перестала
быть империей, потеряла свои ключевые позиции как в Азии,  так  и  на  юге
Американского континента, не  говоря  уже  о  Европе  и  Ближнем  Востоке;
Франция лишь на словах называется союзником, но на самом деле  таковым  не
является; таким образом, единственным реальным союзником, объединенным  со
Штатами общностью антикоммунизма, могла и обязана стать  Германия.  Однако
тот коллектив людей, который составлял мозговой центр ОСС, не сразу  и  не
легко согласится с такой моделью будущего, а  она  представлялась  Даллесу
единственно целесообразной, ибо Германия есть - хотим мы того  или  нет  -
бастион Запада, выдвинутый к русским границам.  В-третьих, зловещим шуткам
президента Рузвельта об имперских амбициях  Черчилля,  который  дрожал  за
британские колонии,  пришел  конец;  теперь  Америке  надо  было  защищать
завоеванные в мире позиции, как бы эта борьба ни называлась  -  имперской,
гегемонистской, агрессивной - неважно; все  то,  что  принадлежало  раньше
Англии и Франции, должно контролироваться Соединенными Штатами,  ибо  лишь
их мощь сможет  удержать  эти  территории  в  орбите  Запада.  И  наконец,
в-четвертых, он понимал,