мое дело. У тебя в руках архивы - ищи.
     - Едем на базар?
     - Едем.
     - Только пить ничего не будем...  В двенадцать тебе надо быть у  Эрла
Джекобса, в ИТТ.
     - С Кемпом?
     - Нет, к Кемпу ты придешь в одиннадцать.  Он сидит на  втором  этаже,
семнадцатая комната, секретаря у него нет.  Пока. Кстати, он один  из  тех
двух, кто меня интересует.  С декабря сорок  четвертого  он  был  в  вашей
поганой резидентуре в Лиссабоне.  Ты подружись с ним, Бользен. Или  Брунн,
как тебе удобнее...  Он очень большая паскуда, этот Кемп, который на самом
деле Рихард Виккерс, то ли  майор,  то  ли  подполковник,  с  женой  живет
сепаратно, она спит с двумя неграми в Лиссабоне, очень сексуальна, видимо,
маньячка, ее сестра работала с доктором Вестриком, есть такой  сукин  сын,
который лизал задницу Гиммлеру, был членом СС, а  теперь  выставляет  себя
нашим человеком,  представляет  интересы  ИТТ  в  Германии  и  борется  за
демократию.  Меня интересует, чем занимался  этот  самый  Виккерс-Кемп  до
января сорок пятого.  Друзей у него нет. Он никому  не  верит,  ни  одному
человеку на свете.  Из аристократической семьи, родился под Гамбургом, про
родственников мы не очень-то знаем.  Чаще всего видится с Эрлом Джекобсом.
Тоже скотина, наша скотина, но не лучше ваших скотов.  В сорок первом  был
против того, чтобы мы ударили по Гитлеру.  В сорок пятом  кричал  "ура"  и
надел военную форму, грабил вместе со  своим  братом  Германию.  Правильно
делал, только надо было трофеи  передавать  стране,  а  не  набивать  свои
карманы. Будь с ним осторожен. Держи ухо востро.
     Пол Роумэн открыл дверь, вышел первым,  грохоча  тяжелыми  ботинками;
по-мальчишески  резво  спустился  вниз,  быстро  пошел  по    улице,    не
оборачиваясь на Штирлица, свернул за угол, там стоял голубой "форд".
     В машине уже Роумэн сказал:
     - Хорст Нипс... Такое имя что-нибудь говорит?
     - Республиканец? Работает во французском банке?
     - Он такой же республиканец, как я нацист.  До апреля сорок пятого он
был помощником начальника отдела  исследований  у  Риббентропа,  занимался
Латинской Америкой.  Это номер два. Семья живет в Аргентине, жена  и  трое
детей.  Здесь легализован. Имеет громадные связи в Мадриде. Залегендирован
вполне  надежно.  Имеет  аргентинское  гражданство.  Из    рабочих,    был
штурмовиком, его послали учиться в Гейдельберг,  потом  отправили  в  МИД,
когда там началось гонение на кадровых дипломатов, которые не  вступали  в
твою вонючую нацистскую партию... Мне надо получить их связи. Задача ясна?
     - А тебе? - спросил Штирлиц и усмехнулся. - Ты свою задачу понял?



ГАРАНТИРОВАННАЯ ТАЙНА ПЕРЕПИСКИ - I
__________________________________________________________________________


1

                                                            "Полу Роумэну,
                                          посольство США, Мадрид, Испания,
                                                       21 ноября 1945 года

          Дорогой Пол!
          Только сегодня я, наконец, спокойно выпил, спокойно посмотрел  в
     глаза Элизабет, спокойно поиграл с Майклом и  Джозефом  в  сыщиков  и
     гангстеров, спокойно прошел по дому, как бы заново его  оглядывая,  и
     спокойно лег в кровать.  Правда, уснуть не мог, но это было уже не от
     обиды и ощущения полнейшей  безысходности,  но  оттого,  что  слишком
     переволновался за последние два месяца.  Поэтому не сердись, что я не
     отвечал тебе, просто не мог сесть за стол.
          Завтра я вылетаю в Голливуд, оттуда напишу тебе, расскажу, как я
     там устроился, потому что я распрощался  с  Вашингтоном,  как  видно,
     навсегда.
          Но давай по порядку, ты же оторван от дома, живешь,  согреваемый
     мавританскими ветрами и услаждаемый пением хитан, а  потому  даже  не
     можешь представить, что здесь происходит с твоими друзьями.
          В  начале  сентября  меня  вызвал  Роберт   Макайр    и    начал
     расспрашивать о житье-бытье, о том, интересно  ли  мне  работается  в
     условиях мира, не скучно ли и не тянет ли меня поездить по миру.
          Конечно, я ответил, что дурак откажется. Он спросил, куда бы мне
     хотелось поехать. Я, конечно, поинтересовался, что будет с Элизабет и
     мальчиками,  может,  наконец,  настало  время,  когда  семья   вправе
     путешествовать вместе с нами. Макайр ответил, что речь как раз и идет
     о том, чтобы я поехал на работу за океан, ясное дело, с семьей.  "ОСС
     кончилось, - ошарашил он  меня,  -  все  мы  переходим  на  работу  в
     государственный  департамент,  там  создается  управление   разведки;
     дипломат, само собой разумеется, один не путешествует, обязательно  с
     семьей, иначе подсунут в кровать девку, и ты выдашь ей  все  секреты,
     которыми набита твоя голова".
          Мы посмеялись; я сказал, что решение о  передаче  кадров  ОСС  в
     государственный департамент совершенно вздорная идея, мы не  уживемся
     под одной крышей с  дипломатами,  по-разному  воспитаны,  привыкли  к
     разным методам мышления. Макайр согласился со мной, но заметил, что я
     неверно определил причинные связи: "Мыто с ними уживемся, нас научили
     уживаться и с дьяволом, - сказал он мне, - они не захотят  ужиться  с
     нами, вот в чем  штука;  каста;  политики;  с  их  точки  зрения,  мы
     принадлежим к клубу ассенизаторов истории".
          Интересно, как ты с ними, с  политиками,  уживаешься  под  одной
     крышей в Мадриде? Бедненький...
          Словом, он предложил  мне  на  выбор:  Португалию,  Испанию  или
     Марокко.
          Испанию я отверг сразу же, потому что посчитал желание поехать в
     Мадрид недружественным актом по отношению к тебе,  достаточно  одного
     питомца "Дикого Билла" на Андалусию, Страну басков и Галисию,  вместе
     взятые.  Марокко, конечно, заманчиво, но с  одним  испанским  там  не
     проживешь, нужен  арабский,  и  не  такой,  каким  изъясняюсь  я,  но
     настоящий, лоуренсовский.  Остановились на моей  любимой  Португалии;
     Элизабет была страшно этому рада, "мальчики выучат  язык  Камоэнса  и
     Васко да Гамы".
          Я  пришел,  как  и  сотни  наших  парней,   в    государственный
     департамент, меня принял вполне милый человек, - алюминиевая  седина,
     пробор,  правленный  бритвой,  красивые  усики,  темно-серый  пиджак,
     сине-белая бабочка, - усадил в мягкое кресло, сел напротив,  попросил
     хорошенькую  секретаршу  сделать  кофе,  угостил  крекером  и   начал
     разговор про то, какая область дипломатической работы меня  бы  могла
     заинтересовать в  первую  очередь.  Я  оказался  в  довольно  сложном
     положении, потому что не мог, естественно, сказать  ему,  что  Макайр
     уже назвал ту страну, где я буду действовать.  Поэтому я стал  плести
     ахинею, говорить, что готов выполнить свой долг в любой точке земного
     шара, только б была польза дяде Сэму, мы  ребята  служивые,  привыкли
     подчиняться приказу, и все в этом роде.
          "Расскажите мне о вашей работе у Донована", - сказал алюминиевый
     дядя.
          Я ответил, что лишен возможности доложить ему о  моей  работе  в
     разведке, поскольку  у  нас  существует  свой  кодекс  чести,  и  без
     разрешения моего руководителя я не имею права раскрывать подробности.
          "А  вы  без  подробностей,  в  общих  чертах",    -    предложил
     алюминиевый.
          В общих чертах я рассказал ему,  что  пришел  в  ОСС  из  газеты
     "Мэйл", испанский и португальский учил в Новой  Англии;  в  сороковом
     году работал  в  Нидерландах,  там  кое-как  освоил  немецкий,  затем
     пришлось посидеть в Африке, начал изучать арабский.
          Он спросил, есть ли у меня  награды;  я  ответил,  что  две.  Он
     поинтересовался, за что.  Я сказал, что за работу. Тогда  он  спросил
     меня, что я еще изучал в Новой  Англии.  Я  ответил,  что  с  детства
     интересовался историей Французской революции, моя  мама  француженка,
     ее язык какое-то время был моим первым, особенно пока отец работал  в
     Канаде.
          Тогда алюминиевый, впервые за весь разговор закурив, спросил, от
     кого  я  получил  задание  установить  контакт  с    коммунистическим
     подпольем во Франции.
          Я ответил, что если он знает об этом факте, то ему  должно  быть
     известно, кто поручал мне эту работу.
          "В вашем  деле,  мистер  Спарк,  написано,  что  это  была  ваша
     инициатива", - ответил он.
          Моя так моя, подумал я, хотя прекрасно помнил, как Олсоп передал
     мне указание Макайра; помню даже, что он сказал мне об  этом  в  кафе
     лондонского  отеля  "Черчилль",  что-то  в  начале    апреля    сорок
     четвертого, когда мы готовили вторжение в Нормандии.
          Тогда алюминиевый спросил меня,  с  кем  именно  из  французских
     коммунистов я поддерживал контакты.  Я ответил, что,  поскольку  меня
     забросили в мае, когда нацисты правили несчастной Францией,  все  мои
     контакты с коммунистами носили конспиративный характер, я для них был
     "Пьером", они для меня "Жозефом" и "Мадлен".
          "Но ведь вы встречали их после того, как мы освободили Францию?"
          "Нет".
          "Это очень странно. Почему?"
          "Потому что через  девять  дней  после  того,  как  мы  вошли  в
     восставший Париж, меня вновь перебросили в Португалию".
          "А разве в Париже было восстание?"
          "Да, мы писали об этом в газетах".
          "Мне казалось, что это игра, желание польстить де Голлю".
          "Не знаю, как по поводу лести, но я там дрался".
          "Вместе с коммунистами?"
          "Не только. Хотя они были главной пружиной восстания".
          "И даже во время этого...  восстания  вы  не  узнали  никого  по
     имени? Только "Жозеф" и "Мадлен"?"
          "Нет, я был связным со штабом полковника  Ролль-Танги.  Одно  из
     его имен настоящее,  второе  псевдоним,  только  я  не  помню,  какое
     настоящее".
          "Вы общались непосредственно с ним?"
          "Не только".
          "С кем еще?"
          "С майором Лянреси".
          "Это подлинное имя?"
          "Мне было неудобно спрашивать его об этом.  Да и  некогда.  Надо
     было воевать.  Знаю только, что он воевал в  Испании  против  Франко,
     знал наших ребят из батальона Линкольна".
          "Ах, вот как... Он говорил по-английски?"
          "Да. Вполне свободно. Хотя с французским акцентом".
          И я, дурила,  начал  распространяться  про  то,  как  занятен  у
     французов наш акцент, причем особенно у тех, кто родился в  Провансе,
     вообще  у  всех  южан  какой-то  особенный  акцент,  он  делает    их
     беззащитными, похожими на детей.
          "Скажите, - перебил меня алюминиевый,  -  а  вы  не  говорили  с
     Лянреси об Испании?"
          "Мы с ним говорили о том, как  разминировать  те  дома,  которым
     грозило уничтожение, и  еще  о  том,  как  пройдут  связные  к  нашим
     передовым частям".
          "Но после того, как мы вошли в Париж, вы, видимо, встречались  с
     ним?"
          "После того как мы вошли в Париж, я беспробудно  пил  неделю.  С
     нашими".
          "С кем именно?"
          "С Полом Роумэном, Джозефом Олсопом и Эрнестом Хемингуэем".
          "Роумэн сейчас работает в Испании?"
          "Его перевели к вам в конце войны".
          "Да, да, я его помню, я с ним беседовал в этом же  кабинете.  Он
     марксист?"
          "Он такой же марксист, как я балерина".
          "Вы просто не в курсе, он  же  ученик  профессора  Кана,  а  тот
     никогда  не  скрывал  своего  восторга  перед  доктриной   еврейского
     дедушки".
          Так что ты у нас марксист, ясно?
          Потом алюминиевый спросил, тот ли это Хемингуэй,  который  писал
     репортажи про Испанию, я ответил, что он писал не  только  репортажи,
     но и книги.  Алюминиевый сказал, что он читал что-то,  но  не  помнит
     что, ему не нравится манера Эрни, слишком  много  грубостей,  ужасная
     фраза, какой-то рыночный  язык,  и  потом  он  слишком  романтизирует
     профессию диверсантов, рисует над их головами нимб, это происходит от
     незнания жизни; "Я сам ходил в разведку во Франции в  семнадцатом,  -
     заметил он, - ползал на животе под проволокой немцев, чтобы  выведать
     их расположения, я помню, как это было".  Я заметил, что он,  видимо,
     не читал "По ком звонит колокол", а только слышал мнения тех, кто  не
     любит Эрни, а его многие не любят за то, что слишком  популярен,  как
     мне кажется, он ни в чем Джордана не идеализирует, наоборот даже.
          "Ну, бог с ним, с этим  Хемингуэем,  давайте  вернемся  к  нашим
     делам, - сказал алюминиевый. - Что бы вас  интересовало:  консульская
     работа, политический анализ или изучение экономических  структур  тех
     стран, где вам, возможно, доведется работать?"
          Я ответил, что самое выгодное было бы использовать меня  по  той
     специальности, которой нас научили Донован и Даллес во время драки  с
     нацистами.
          "Хорошо, -  сказал  алюминиевый,  -  я  передам  ваше  пожелание
     руководству, позвоните в европейский отдел, скажем, в понедельник".
          Разговор был  в  четверг,  мы  уехали  с  Элизабет  в  Нью-Йорк,
     забросив мальчишек ее  маме,  прекрасно  провели  уик-энд,  навестили
     Роберта и Жаки, вспомнили былое, потом посмотрели  спектакль  о  том,
     как радикулит оказывается главным стимулом для человека, мечтающего о
     карьере танцовщика, было очень смешно;  у  Дика  встретили  Бертольда
     Брехта и Ганса Эйслера, они затевают в  Голливуде  грандиозное  кино,
     Эйслер просил передать тебе  привет,  а  Брехт  сказал,  что  он  был
     совершенно очарован тобой, когда ты приезжал к нему в  сорок  втором,
     консультироваться о наци, перед тем как тебя решили забросить к ним в
     тыл.  Брехт хотел написать тебе, но он был совершенно замотан и,  как
     всегда, рассеян, твой  адрес  сначала  сунул  в  карман  брюк,  потом
     переложил в портфель, а затем спрятал в пиджак, наверняка потерял.  В
     субботу мы славно пообедали в Чайна-тауне, посмотрели - еще раз  и  с
     не меньшим восторгом - чаплинского  "Диктатора"  и  вернулись  домой,
     совершенно счастливые.  В понедельник я позвонил  по  тому  телефону,
     который дал алюминиевый, там меня выслушали и попросили перезвонить в
     среду.  Мне не очень-то это понравилось, но что  поделаешь,  ни  одно
     государственное  учреждение  с  традициями  не  может  обойтись   без
     бюрократии; действительно, каста, черт их подери.  Позвонил в  среду;
     назначили пятницу, снова бесполезно.  Тогда я поехал к нашим, но  мне
     сказали, что  Макайр  уже  в  Европе,  срочная  командировка;  полный
     кавардак, словно в  фирме,  потерпевшей  банкротство.  В  понедельник
     алюминиевый  сказал,  что  меня  не  могут  взять   на    работу    в
     государственный департамент.  Я был совершенно ошарашен: "Почему?"  -
     "Мы не комментируем".  Тогда я позвонил Аллену Даллесу и попросил его
     найти для меня пару минут. Он ответил немедленным согласием, выслушал
     меня, сказал, что надо бороться, и пообещал помощь.  В четверг я  еще
     раз позвонил ему, он ответил, что департамент уперся, их, видите  ли,
     смущают мои контакты с  коммунистами.  "Надо  переждать,  Грегори,  -
     сказал он, - погодите, как говорил Сталин, будет  и  на  нашей  улице
     праздник".
          Как понимаешь, война не позволяла нам думать  о  накоплениях,  и
     когда подошел срок взноса денег за дом, мне стало не по себе. Я снова
     двинул  к  нашим,  пытался  поговорить  с  Донованом,  но   он    был
     командирован  в  Нюрнберг,  заместителем  нашего  обвинителя,   будет
     потрошить нацистских свиней.  Стименс, который меня принял -  ты  его
     помнишь,  он  занимался  контрразведкой,  искал  предателей  дома,  -
     сказал, что попробует  помочь,  но  с  государственным  департаментом
     говорить трудно, чинуши, боятся собственной тени.
          Прошло еще пять дней, и я маленько запсиховал, потому что  зашел
     в банк, посмотрел свой счет, посидел с карандашом в  руках  и  понял,
     что через две недели мне придется просить у кого-то в долг,  подходит
     срок внесения платежа за страховку.
          Это придало мне необходимую скорость,  я  связался  с  газетами,
     повстречался со Шлессинджером и Маркузе, звонил в Детройт, в  "Пост",
     оттуда меня переправили в Нью-Орлеан, там предложили место в  газете,
     что выходит в Сан-Диего, но  Элизабет  сказала,  что  нельзя  бросать
     маму, а туда,  на  солнцепек,  брать  ее  довольно  опасно,  старушка
     перенесла два сердечных криза.
          Наконец, позвонил Стименс,  дал  мне  телефон,  но  это  было  в
     пятницу вечером, в Голливуде никого  уже  не  было,  а  он  предложил
     связаться с "Твенти сэнчури  фокс",  им  нужен  консультант,  который
     кое-что понимает в политике, войне и разведке, платят двести долларов
     в неделю, не бог весть  какие  деньги,  но  это  что-то,  а  не  ужас
     безработицы, вот уж не думал, что когда-нибудь на практике  столкнусь
     с этим понятием.
          Позвонил Брехту, он был очень обрадован моим возможным переездом
     в  Голливуд,  сказал,  что  работа   консультанта-редактора    крайне
     интересна, это близко творчеству,  никакого  чиновничества,  "заговор
     единомышленников,  сладкие  игры  взрослых  детей,  чем   раскованнее
     фантазируешь, чем ближе  приближаешься  к  менталитету  ребенка,  тем
     больше тебя ценят".
          Ты себе не представляешь, что со мною было в тот чертов уик-энд,
     я смотрел на себя  со  стороны  и  поражался  той  перемене,  которая
     произошла со мной за те недели, что я сидел  без  работы.  Черт  меня
     дернул избрать профессию историка! Я понимаю, ты экономист  и  юрист,
     тебе ничего не страшно, турнули алюминиевые, пошел в любую контору  и
     предложил свои услуги, человек, умеющий карабкаться  сквозь  хитрости
     параграфов наших кодексов,  нужен  везде  и  всюду,  -  до  тех  пор,
     конечно, пока цела наша демократия.  Или  экономист!  Как  я  завидую
     тебе, надежная специальность, "германское проникновение в Европу", на
     этом можно стать трижды доктором, если алюминиевые  начнут  копать  и
     против тебя.  Кстати, мне не понравилось, что  тот  бес  с  бабочкой,
     помянув твое имя, больше ни разу о тебе не заговорил, он ждал, что  я
     скажу что-нибудь, и хотя он ползал  на  пузе  под  проволокой,  чтобы
     срисовать расположение немцев под Марной, в разведке он явный профан,
     вел себя, как частный детектив из дешевого  радиоспектакля,  сплошное
     любительство, настоянное  на  многозначительности,  а  ведь  истинный
     разведчик это тот, кто умеет найти  общий  язык  с  четырьмя  людьми,
     собравшимися за одним столом: с банкиром, безработным, проституткой и
     монахиней.
          Словом, в понедельник я держал себя за  руку,  чтобы  не  начать
     крутить телефонный диск ровно в девять, у нас у всех  от  чрезмерного
     ощущения собственной престижности пар из ноздрей  валит.  Позвонил  в
     девять тридцать, едва дотерпел. "Да, вы нам нужны,  можете  приезжать
     для подписания контракта". - "Оплата билета на самолет за мой  счет?"
     - "Естественно, вы не Хамфри Богарт".  -  "Но  где  гарантия,  что  я
     подойду вам?" - "За вас просили весьма серьезные люди из  столицы,  а
     вчера про вас  много  рассказывал  Брехт.  Его  поддержал  Эйслер,  с
     великими драматургами и музыкантами грех не считаться".
          Я вылетел туда, в Лос-Анджелесе было настоящее  пекло,  меня  не
     оставляло ощущение, что пахнет жарен