ереговоров  в  Швейцарии  с  Даллесом,  затем  использованный    Мюллером
(подробности пока еще неизвестны, но можно предполагать, что  группенфюрер
изучал возможность тайной связи  Штирлица  с  секретной  службой  русских,
работа по выяснению такого рода  вероятия  ведется),  живет  в  Мадриде  в
паршивеньком пансионате под фамилией Максимо Брунна и влачит  полуголодное
существование, Гелен почувствовал  ж а р е н о е.
     Он не сразу понял, отчего он ощутил  особый  интерес  к  Штирлицу;  в
подоплеке  разведки  обязана  быть  женственность,    то    есть    примат
чувственного; лишь потом в дело входит холодная,  безжалостно-скальпельная
логика; именно своим острым чутьем разведчика он ощутил в деле  неведомого
ему Штирлица нечто такое, что можно обратить на пользу его, Гелена, дела.
     Он никогда не торопил себя; Бальдур фон  Ширах,  вождь  гитлерюгенда,
томящийся ныне в камере Нюрнберга, как-то рассказывал ему про сладкую муку
творчества;  Ширах  сочинял  дрянные  стихи,  которые  распевали  юноши  и
девушки: "Вперед, дети Германии,  уничтожим  всех  красных,  построим  мир
справедливости,  мир  Германии,  мир  нашего   фюрера,    лучшего    друга
человечества!"
     - Вы себе не представляете, генерал, что я испытываю,  когда  во  мне
рождается новое стихотворение, - говорил тогда Ширах. -  Я  стал  понимать
женщину, которая носит под сердцем ребенка.  Переторопить процесс - значит
родить недоноска. А это преступление перед нацией, потому что недоношенный
ребенок  страдает  физической  или  душевной  ущербностью,  это    балласт
государства.  Надо уметь ждать.  Это  сладкая,  отвратительная,  но,  увы,
необходимая мука - ждать. Наработав в себе это умение, вы ощутите счастье,
когда, проснувшись  однажды  среди  ночи,  броситесь  к  столу,  и  строки
отольются  сами  по  себе,  без  единой  помарки.  Все  эти  разговоры   о
необходимости работать каждый день есть  выдумка  славянских  тугодумов  и
евреев, которые чужды категории духа.  Ждите, генерал! Умейте ждать, и вас
неминуемо отметит таинственная веха счастья.
     Гелен, слушая  тогда  Шираха,  с  ужасом  думал  о  том,  кто  правит
молодежью Германии.  Напыщенный дурак,  лишенный  образования,  сочиняющий
свои ужасные стихи, от которых  нельзя  не  содрогаться,  вправе  отдавать
приказы мальчикам и девочкам, отправлять их под русские танки  и  обрекать
на бессмысленную гибель в борьбе против англо-американцев...
     Тем не менее с доводом рейхсюгендфюрера об умении ждать он не мог  не
согласиться;  всякий  ф о р с а ж  мысли  мстил  недодуманностью  позиций;
ожидание, однако, должно  быть  не  пассивным,  как  предлагал  Ширах,  но
активным, подчиненным идее.
     Именно поэтому, дав  задание  еще  раз  посмотреть  все,  что  успели
собрать его люди по Мюллеру, генералу Полю, Шелленбергу,  Кальтенбруннеру,
Эйхману, генерал отправился в Альпы на еженедельную прогулку,  как  всегда
пригласив с собой Мерка; тот сделался  незаменимым  компаньоном  во  время
этих  путешествий;  он  прекрасно,  д у м а ю щ е  слушал,  позволял  себе
возражать, что Гелен ценил более всего, делал это, однако, в  высшей  мере
тактично, соблюдая субординацию; именно во время этой воскресной  прогулки
Гелен и понял, отчего  его  так  заинтересовал  неведомый  штандартенфюрер
Штирлиц (сколько их было в СД!).
     - Как вы думаете, Мерк, что скажут американцы, если  мы,  именно  мы,
наша организация, сможем обнаружить Мюллера и его  цепь,  разбросанную  по
миру?
     - Они скажут спасибо, - ответил Мерк. - Только я  думаю,  что  Мюллер
погиб.
     - Очень жаль, если он погиб.  Когда честные немцы, то есть мы, отдаем
в руки правосудия немца-изувера, то есть Мюллера, это не может не  поднять
наш авторитет.  Поэтому Мюллера должны найти мы. Это укрепит наши  позиции
по отношению к Аденауэру, который строит  свои  отношения  с  американцами
значительно более независимо и жестко, чем мы. Он, конечно, умный человек,
но я не хочу, чтобы он стал единственным законодателем  политической  моды
на немецком горизонте.  Я хочу, чтобы моду диктовали те люди,  которых  мы
выведем на политическую арену, мы, но не Аденауэр.
     - Мне кажется, вы всегда были полны респекта по отношению  к  старому
господину, - заметил Мерк.
     - Я действительно полон к нему респекта.  Но  он  сугубо  гражданский
человек, следовательно, он может, при определенных обстоятельствах,  пойти
на второе Рапалло и установить контакт с Москвой.  Ни один военный стратег
на это более не пойдет и правильно сделает.
     - Вы отвергаете любую форму компромисса с русскими?
     - Я...  Мы сделаем  все,  чтобы  исключить  возможность  такого  рода
компромисса.  Немцы  единственная  нация  в    Европе,    которая    может
гарантировать тот мир, условия которого мы с вами будем формулировать. Мы,
и никто другой.  Для того чтобы гроссадмирал Редер и  гроссадмирал  Денниц
сделались героями для будущего поколения немцев,  а  они  будут  ими,  мы,
именно мы, должны отдать миру чудовищного Мюллера. Я иду дальше, Мерк... В
документах промелькнуло  н е ч т о  о том, что Мюллер предполагал  контакт
этого самого Шти... Как его?
     - Штирлица.
     - Спасибо.  Так вот, он  предполагал  контакт  Штирлица  с  секретной
службой русских и тем не менее не бросил его  в  подвал,  как  должен  был
сделать, не повесил на рояльной струне, но, наоборот, держал  подле  себя.
Зачем? Не знаю.  Да и не хочу знать. Но если мы докажем миру, что  гестапо
Мюллер был связан - через этого самого Штирлица - с большевиками, тогда мы
добьемся того, чего еще не удавалось никому. Понимаете меня?
     - Не просто понимаю, но восторгаюсь.
     - Восторгаются голландской живописью, - усмехнулся Гелен. -  Не  надо
мною восторгаться, надо спорить со мной, чтобы  концепция  была  абсолютно
выверенной.  Смотрите, что можно  сделать...  Мы  знакомим  Кемпа  с  теми
материалами, которые имеются в нашем распоряжении по поводу Штирлица...
     - Мы не обладаем материалами  оперативного  значения,  генерал.  Надо
сформулировать идею, а Кемпу поручить сделать  г р у б у ю  работу.  Но ее
не сделаешь, не имей он на руках парочки бомб, которые загонят Штирлица  в
угол.
     - Не загонит, - согласился Гелен. - А мне надо добиться  того,  чтобы
этот самый Штирлиц выполнял все то, что мы ему запишем в  нашем  сценарии.
Роль будет завидная, ее надо работать вдохновенно, но под нашим постоянным
контролем.  Запросите всех наших друзей: может быть, у них  есть  какие-то
материалы на Штирлица...  Надежды, конечно, мало, но кто не ищет,  тот  не
находит, ищущий да обрящет...  Смысл моего предложения  сводится  к  тому,
чтобы передислоцировать Штирлица в Латинскую Америку.  Там  самая  сильная
колония национал-социалистов, там сокрыты наиболее  интересные  с в я з и,
оттуда можно подобраться к Мюллеру, если он жив, и когда к нему подберется
Штирлиц, мы прихлопнем  их  двоих.  Но  перед  этим  мы  постараемся  дать
возможность Штирлицу наладить контакт с русскими. Это будет такой залп, от
которого Кремлю  не  оправиться:  альянс  с  гестапо  Мюллером  это  такая
компрометация, которую им не простит история... Каково?
     - Грандиозно, -  ответил  Мерк.  -  Только  очень  страшно,  генерал.
Русские вправе стать на  дыбы.  Может  быть,  медведя  стоит  дразнить  до
определенной степени?
     - Его не надо дразнить вообще. Его надо отстреливать, Мерк.
     Через три недели Мерк  положил  на  стол  Гелена  документы  шведской
полиции,  связанные  с  розыском  доктора  Бользена,    обвиняющегося    в
преднамеренном убийстве  фрау  Дагмар  Фрайтаг,  обнаруженной  мертвой  на
пароме, следовавшем в Швецию  из  Германии  в  марте  сорок  пятого  года;
последним человеком, с кем она входила в контакт, был доктор  Бользен,  он
же Штирлиц, он же Максимо Брунн.
     А еще через восемь дней Мерк сообщил  Гелену  адрес  фрау  Рубенау  в
Женеве. Она якобы когда-то делала заявление полицейским властям Швейцарии,
что в гибели ее мужа Вальтера Рубенау виноват  именно  СС  штандартенфюрер
Штирлиц.
     - Пошлите к ней Барбье, -  сказал  Гелен.  -  Пусть  он  как  следует
прощупает  ее  и  привезет  официальное   заявление    этой    несчастной,
адресованное не  швейцарским  властям,  а  нашей  частной  организации  по
расследованию нацистских злодеяний.
     - Это невозможно.
     - Почему?
     - Фрау Рубенау жена еврея.  Барбье просто-напросто не  сможет  с  ней
говорить, он патологический антисемит.
     - А вы передайте ему приказ,  Мерк.  И  напомните,  что  невыполнение
приказа чревато.  Я тоже не сгораю от любви к евреям, но это не мешает мне
поддерживать дружеские отношения с директором банка, который переводит мне
деньги, а он по национальности отнюдь не испанец.



БАРБЬЕ - I                                                          (1946)
__________________________________________________________________________

     Фрау Еву Рубенау ему удалось найти в Монтре, как и предполагал  Мерк,
поскольку именно там была самая  сильная  еврейская  община,  оформившаяся
после того, как Гитлер развязал антисемитскую кампанию, лишив евреев права
заниматься  научной  и  общественной  деятельностью;  бойкоту  подверглись
парикмахерские, рестораны, швейные и обувные мастерские; евреи, работавшие
на заводах и фабриках, были арестованы сразу же после прихода  нацистов  к
власти, ибо подавляющее большинство состояло в рядах коммунистической  или
социал-демократической партий; многие из тех, кто успел уехать  из  рейха,
осели именно там, в Монтре.
     Во время конспиративной встречи человек, пришедший от  Мерка,  вручил
Барбье шведский паспорт со  швейцарской  визой  на  имя  Олафа  Бринберга,
триста швейцарских франков и билет до Берна; "дальше поедете на  автобусе,
вполне пасторальные виды, отдохнете; через три дня вы должны вернуться,  я
буду  ждать  вас  на  вокзале  в  Базеле;  если  мы    заметим    что-либо
подозрительное. я в ваше купе не сяду.  Езжайте домой, я найду возможность
с вами связаться".
     Назавтра Барбье приехал в Берн; первое,  что  он  сделал  -  зашел  в
ресторан и заказал роскошный обед; как жаль, что Регина и  дети,  Клаус  и
Ута, лишены  этого;  я  привезу  им  ящик  с  едой;  как  же  хорошо  быть
нейтральной страной, черт возьми; сначала он съел  татар-азу,  три  порции
желтого масла, бульон с гренками, шницель по-венски, заказал к кофе сыры и
заключил пиршество двойной порцией сливочного мороженого.
     В Женеве, перед тем как сесть на автобус, следовавший  на  Лозанну  и
далее, в Монтре, он снова зашел в  маленький  ресторанчик,  что  помещался
наискосок  от  вокзала,  спросил,  есть  ли  айсбайн,  выслушал  несколько
удивленный ответ официанта, что, конечно же, есть, попросил сделать  очень
большой кусок, затем, смущаясь самого себя, заказал масла (необходимо  для
зрения, витамин "А" в чистом виде) и ветчину - "хочу подзаправиться  перед
горячим, пропустил обед, был в дороге, а впереди неблизкий путь в горы".
     Приехав в Монтре, он остановился в  пансионе  мадам  Фроле;  та  была
поражена произношением шведского гостя -  "у  вас  истинно  южный  акцент,
никогда не жили в Лионе?! Вы явный лионец, я сама родом оттуда, я  бежала,
когда пришли боши и начали свой кровавый шабаш!".
     Барбье похолодел от ужаса; надо положить эту старую стерву в постель,
они все забывают - и про бошей и про шабаш, когда берешь их  за  сиську  и
делаешь больно; пусть она помнит о любовнике, а не о  шведе  с  прекрасным
лионским произношением; он попросил мадам  купить  хорошего  вина,  на  ее
вкус; пили до двух часов, потом он остался у  старухи;  ушел  из  пансиона
рано утром, когда мадам еще спала; пусть вспоминает эту  ночь,  а  не  мой
лионский, и так ей достался подарок  на  старости  лет,  этой  французской
стерве.
     Перед тем как идти по тому адресу, где  жила  фрау  Ева  Рубенау,  он
зашел в ресторан трехзвездочного отеля, попросил приготовить себе  яичницу
с ветчиной, заказал колбасы и сыра; потом только понял, что это  не  могут
не отметить официанты, какой дурак заказывает  такой  чудовищный  завтрак;
чуть мармелада, рогалик  и  кофе,  так  завтракают  нормальные  люди;  он,
однако, ничего не мог с собою поделать; после того как  он  перестал  быть
человеком СС, после того  как  крах  рейха  лишил  его  привычных  благ  и
роскошной еды, упакованной в аккуратные картонные ящики, Барбье  испытывал
постоянное чувство голода, совершенно незнакомое ему ранее.
     Даже после того, как люди Гелена начали подкармливать его,  передавая
два раза в месяц доллары, он запрещал Регине покупать продукты  на  черном
рынке - "мы не имеем права выделяться хоть в  малости,  сразу  же  донесут
соседи,  эти  мыши  полны  зависти  и  страха,  они  мстят    по-мышиному,
исподтишка".
     Быстро позавтракав, спросил официанта, где в  городе  останавливаются
англичане; мы, знаете  ли,  привыкли  к  плотному  завтраку,  без  овсяных
хлопьев поутру день кажется сломанным; выслушал  ответ  -  официант  легко
перешел на английский, вот сволочь, ничего не понятно,  -  поблагодарил  и
отправился к Рубенау.
     Дом он нашел легко, это, к счастью, был большой дом, на той улице, по
которой шла автомобильная дорога в горы, на Глион,  шумно,  много  народа;
спустись вниз - казино, поставить бы на тридцать один и снять  весь  банк,
вот тебе и дорога в Испанию; не смей думать об этом, сказал  себе  Барбье,
ты что, сошел  с  ума?!  Думай  о  Регине,  Уте  и  Клаусе,  они  остались
заложниками, их держат под прицелом  мерзавцы  Гелена  -  безнравственные,
маленькие люди; какие они немцы, продажные  твари!  Ведут  себя  так,  как
могут вести себя только евреи. Или русские животные, у которых нет сердца.
Немец не способен на такую жестокость - оставлять семью в  заложниках.  Но
ведь ты брал в заложники детей, ты расстреливал их, услышал он свой  голос
и сразу же оглянулся, испугавшись. Но ведь они были французами, ответил он
себе.  Или коммунистами. А это не люди. Это враги. А я  говорю  о  немцах.
Если бы французы не начали своего паршивого Сопротивления, мне бы не  было
нужды брать заложников.  Они сами вынуждали меня к этому, действие рождает
противодействие...  Никто не знает, как я пил по  ночам  после  того,  как
пришлось расстрелять первую партию  заложников,  как  у  меня  разрывалось
сердце от боли, но я дал присягу на верность, а что может быть недостойнее
отступничества?! Война есть война, у нее свои законы.
     ...Фрау Ева Рубенау  жила  на  третьем  этаже;  дом  был  без  лифта,
лестница деревянная,  старая,  скрипучая,  с  каким-то  особым  запахом  -
надежности, что ли, именно надежности и  спокойствия;  соседи  знают  друг
друга, раскланиваются при встрече и обмениваются новостями; очень будет не
здорово, если эта еврейская сучка решит  обменяться  новостями  со  своими
паршивыми соседями, наверняка здесь одни евреи, жаль, что Гитлер не  успел
всех их сжечь в печи, как было бы прекрасно жить на  земле,  тогда  бы  не
русские стояли в Берлине, а мы в Москве, этот Сталин перетянул  евреев  на
свою сторону, когда позволил  им  чувствовать  себя  равными,  вот  они  и
продемонстрировали, что могут, вот они и наладили свой  проклятый  союз  с
американцами и англичанами, ну, ничего, американцы еще поплачут,  они  еще
вспомнят  нашу  правоту,  они  еще  построят  свои  Освенцимы  для   этого
проклятого племени, они еще вспомнят фюрера, дайте только время...
     - Здравствуйте, фрау Рубенау, - сказал Барбье, когда женщина  открыла
дверь, - позвольте представиться.  Я  Олаф  Бринберг,  из  Стокгольма,  из
"Общества жертв нацизма". Вы позволите мне войти?
     - Да, но я вас не ждала... Почему вы не позвонили?
     - Я не знал вашего телефона...
     - Он в справочной книге...  В любом кафе, где есть телефон, вы  могли
навести справку...
     - Прошу покорно меня извинить... Если вы заняты, я готов подождать...
Речь идет о судьбе вашего покойного мужа,  господина  Вальтера  Рубенау...
Или, быть может, вы однофамилица?
     - Кто дал вам мой адрес?
     - У нас в обществе собраны адреса всех жертв нацизма.
     - Вы еврей?
     - Я швед иудейского вероисповедания, фрау Рубенау.  Но мы  занимаемся
не только теми жертвами нацизма, кто был евреем.  Мы собираем документы на
всех тех, кто попал под  топор  гитлеровских  вандалов...  Итак,  если  вы
заняты, я готов зайти позже... Или же пригласить вас на обед в ресторан...
     - Проходите, пожалуйста...  У меня мало времени, господин Бринберг, я
печатаю срочные заказы, это единственный источник существования... Полчаса
вас устроит?
     - Да, я постараюсь уложиться... А где ваши крошки?
     - В школе.
     - Вам приходится и печатать, и готовить, и учить с малышами уроки?
     - Это удел всех матерей.  Счастливый удел, господин Бринберг, если ты
не боишься, что тебя посадят в тюрьму, а твоих детей  отправят  в  газовую
камеру...
     - Как долго вы пробыли в тюрьме?
     - Недолго... Три месяца... Но потом я все время была в гетто...
     - Вы чистая еврейка?
     - Я чистая немка.
     - Как?!
     - Да, это правда.  В этой стране, слава богу, можно не скрывать  свою
национальность. Пока еще здесь меру ценности человека определяют по работе
или таланту, а не по национальному признаку.
     - Можете поехать в  Советскую  Россию,  -  улыбнулся  Барбье.  -  Там
гарантировано равенство и негров, не то что евреев...
     - Мне и здесь хорошо, господин Бринберг. Мне было очень плохо на моей
родине, я ненавижу ее, я  ненавижу  немцев,  мне  стыдно,  что  я  рождена
немецкими родителями...
     - Я понимаю вас, фрау Рубенау, я так вас понимаю...
     - Но ведь вы не могли пострадать от гитлеровцев, вы же швед...
     - У меня погибла двоюродная сестра, Дагмар Фрайтаг...
     - Кто?
     - Это была очень талантливая женщина, филолог, умница...  Ее  погубил
тот же человек, который, как мы полагаем, был убийцей и вашего мужа...
     - Как его фамилия?
     - Вам она неизвестна?
     - Нет, мне-то она известна, я уже сообщала о нем здешней полиции, его
ищут, этого садиста...  Но я хочу, чтобы вы мне назвали это имя,  господин
Бринберг...  Нацисты приучили меня никому не верить.  Я  даже  себе  порою
перестаю верить, я не всегда верю детям, мне кажется, что и они лгут  мне,
особенно когда задерживаются после школы...
     - Мы смогли получить информацию, что  человеком,  виновным  в  гибели
вашего мужа, был некто Борзен, доктор Борзен из гестапо...
     - Это неверно.  Бользен, вот как будет правильно. Но у  него  есть  и
вторая фамилия. Штандартенфюрер Штирлиц.
     - Вы когда-нибудь видели его?
     - Да, - ответила женщина.
     - Можете опознать?
     - Я узнаю его из тысяч. Я узнаю его, даже если он сделал пластическую
операцию. Дети получат образование, станут зарабатывать деньги, мы накопим
на то, чтобы начать свой поиск, и мы найдем этого Штирлица. Мы его найдем.
Я узнаю его и убью. Сама. Без чьей-либо помощи. Его ищут вот уже несколько
месяцев. Но я не очень-то верю, что его найдут.
     - Почему?
     - Так... У меня есть основания думать именно так, господин Бринберг.
     - К сожалению, я должен с вами  согласиться,  фрау  Рубенау.  У  мира
короткая память.  Все хотят поскорее забыть ужас. Все  алчут  получить  от
жизни  то,  чего  не  успели  получить  раньше,   в    этом    сказывается
несовершенство человеческой натуры.  Но мы не  намерены  забывать.  Мы  не
забудем.  Мы тоже намерены карать сами. Не дожидаясь того  времени,  когда
начнут действовать власти.  Мы уже нашли двух мерзавцев... - Барбье достал
из кармана  фотографии,  переданные  ему  Мерком.  -  Этот,  длинный,  был
надсмотрщиком в концлагере Треблинка.  Мы схватили его  и  отдали  в  руки
властей.  Второй, гестаповец Куль, сейчас транспортируется нами в Германию
из Эквадора...
     - Ну и что  же  с  ними  будет?  -  женщина  вздохнула.  -  Им  дадут
возможность оправдываться, как это позволяют Герингу и