доктор.
     Клаудиа  проводила  старика  в  прихожую,  положила  ему  в    карман
надушенный конверт  с  деньгами,  выслушала  шепот  доктора  про  то,  что
положение  сеньора  весьма  и  весьма  тревожное,  попросила    разрешения
обратиться еще раз - в случае крайней нужды, выслушала любезное согласие и
вернулась в гостиную.
     - Включи радио, - попросил Штирлиц. - У  тебя  слишком  тихо,  я  жил
последние месяцы в таких комнатах, где окна выходили на  улицу,  привык  к
постоянному шуму.
     - Какую станцию найти?
     - Любую.
     - Музыку? Или новости?
     - Все равно. А потом сядь ко мне, зеленоглазая.
     Она нашла станцию, которая передавала хорошую музыку, песни  Астурии,
очень мелодичные и грустные,  подошла  к  тахте,  опустилась  на  ковер  у
изголовья, так, что ее лицо было вровень с лицом Штирлица, поцеловала  его
лоб быстрыми, легкими поцелуями, они были  очень  целомудренны,  наверное,
так мать целует дитя, подумал Штирлиц, я никогда не  ощущал  этого,  я  не
помню маму, отец не целовал меня с тех пор, как я подрос и отстранился  от
него; мальчики смущаются открытых проявлений отцовской ласки, а папа тогда
обиделся, он после этого ждал, когда я подойду к нему  и  ткнусь  лицом  в
ухо, только после этого он обнимал  меня,  гладил  голову  и  быстро,  как
Клаудиа, прикасался к моей щеке сухими губами...
     - Ты попросишь свою горничную купить мне билет на поезд?
     - Нет.
     - Почему?
     - Потому что я очень не хочу, чтобы ты уезжал.
     - Я тоже не хочу.  Но я вернусь. Если хочешь, навести меня в Мадриде.
У меня теперь сносная квартира.
     - Конечно, хочу. Я бы навестила тебя и в подвале.
     - Спасибо, - он погладил ее по щеке, она  нашла  губами  его  ладонь,
поцеловала ее, замерла.
     - Господи, какое это счастье, что я вижу тебя... Я так металась после
того, как ты уехал, так искала кого-то, кто  хоть  в  малости  б  на  тебя
походил...  Никто не поверит, скажи я, что ты не спал  в  моей  постели...
Какие глупые мужчины, какие они все мнительные и слабые...  Но я все равно
положу тебя к себе, - улыбнулась она. - Сейчас ты просто так  от  меня  не
отделаешься.
     - Ты думаешь, я откажусь? -  улыбнулся  Штирлиц.  -  Я  не  откажусь.
Только боюсь тебя огорчить, я плохой любовник...
     - Откуда ты знаешь, что такое хороший  любовник?  У  женщин  все  это
совсем по-другому, чем у вас. Вам самое главное  т о,  а нам всего дороже,
что  д о  и  п о с л е.
     - Тогда я подойду, - снова  улыбнулся  Штирлиц.  -  Д о  и  п о с л е
гарантирую.
     - Тебе лучше?
     - Конечно.
     - Ты рад меня видеть?
     - Да.
     - На твоем месте испанец ответил бы "очень".
     - Но ведь я не испанец.
     - Сделать тебе кофе?
     - Не надо. Побудь, рядом.
     Она вздохнула:
     - Это у тебя называется "побудь рядом"?
     - Я извращенец.
     - Знаешь, почему я влюбилась в тебя?
     - Вот уж нет.
     - Потому что ты вроде девушки. Такой же застенчивый.
     - Да?
     - Конечно.
     - А я почему-то казался себе мужественным, - улыбнулся он.
     - Это само собой.  Но ведь ты всегда старался скрывать свою силу.  Ты
играл все время, и со мною тоже играл, но только нельзя играть с женщиной,
которая влюблена. Она все знает и чувствует. Как секретная полиция.
     - Секретная полиция считает, что она знает, а на самом деле ни  черта
она не знает, потому что собирает сплетни у других, а каждый живет  своими
представлениями, а человеческие  представления  такие  разные,  так  много
вздорного в их подоплеке... К тебе приходила секретная полиция после того,
как я уехал?
     - Меня вызывали.
     - Ты, я помню, дружила с итальянцами...  Тебя вызывала  их  секретная
служба? Или испанская?
     - Немецкая тоже.
     - Да? Черт, странно. Чего им было от тебя надо?
     - Они спрашивали о тебе.
     - Я понимаю, что не о Гитлере.
     - Кто у тебя бывал...  О чем вы говорили... Что ты любил есть.  Какие
песни слушал по радио.
     - А что ты им отвечала?
     - Я говорила им неправду. Ты любил испанские песни, а я Отвечала, что
ты слушал только немецкие.  Ты ел  тортилью  и  очень  хвалил,  как  я  ее
готовила, а я говорила, что ты просил кормить тебя национальной кухней.
     - Какой именно?
     - Немецкой.
     - Я понимаю, что не японской.  Но ведь они спросили тебя, что я более
всего любил в немецкой кухне, нет?
     - Конечно. Я ответила, что ты обожал капусту и жареное мясо.
     - Какое мясо? - снова улыбнулся Штирлиц.
     - Ну, конечно, мясо быков.
     Вот так благими намерениями стелят дорогу в ад, подумал Штирлиц.  Они
поняли ее ложь, когда она сказала про  мясо  быков,  потому  что  истинный
немец больше всего любит свинину - постную, жирную, неважно, но - свинину,
только аристократы предпочитали седло косули или вырезку оленя. Вот почему
Холтофф так долго расспрашивал меня, какое мясо  я  более  всего  люблю  и
какие песни предпочитаю слушать.  Какое тотальное недоверие друг к  другу!
Какой страх был вбит в людские души Гитлером, как быстро смогли  умертвить
такие категории, как вера и дружество; каждый  -  с  рождения  -  считался
потенциальным изменником...  Но ведь если идея Гитлера - как они вопили на
каждом углу - самая истинная, отчего же изменять ей?!  Каков  резон?  Нет,
все-таки они ни во что не верили, сказал себе Штирлиц;  тотальный  цинизм;
мало-мальски думающие все знали про бред безумного фюрера, но служили ему,
понимая, что дороги к отступлению нет, отрезана; "я - замазан,  значит,  и
остальных,  тех,  что  ниже,  надо  постепенно  превратить  в  пособников,
замарать кровью, приучить  к  недоверию  и  подозрительности,  только  это
гарантирует  постоянство  нашей  неконтролируемой,  несменяемой,   сладкой
власти".
     - Покормить тебя, Эстилиц?
     - Лучше побудь со мной, зеленая...  То есть  посиди  рядом...  Я  так
должен говорить, нет?
     - Говори как хочешь...  Это такое счастье слышать твой  голос,  он  у
тебя какой-то особенный.
     Он  снова  погладил  ее  по  щеке;  музыка  кончилась,  диктор  начал
зачитывать последние известия; прыжок  цен  на  доллары  в  Цюрихе;  новая
демонстрация Кремля на пути  к  мировой  агрессии,  предполагаемый  приезд
русской дипломатической миссии в Аргентину и негативная реакция со стороны
Белого дома на этот шаг правого националиста Перона, погода в Андалусии...
     Штирлиц рывком поднялся, не успев испугаться,  что  снова  разольется
боль, обмен дипломатическими миссиями между Аргентиной и Москвой. Вот оно,
спасение! Не Харрис, это миф, ему опасно верить потому, что слишком  раним
и слаб на излом, поддается влиянию, оттого, что хочет быть суперменом,  не
игра в прятки с Полом, за которым  сокрыта  какая-то  тайна,  нет,  именно
Аргентина! Надо сделать так, чтобы  Пол  или  ИТТ,  какая  разница,  стали
заинтересованы в моем  откомандировании  в  Буэнос-Айрес.  Надо  до  конца
понять, что им от меня нужно, потом  п о д с т а в и т ь с я,  а затем  уж
навязать свое решение - "я выполню все, что вам надо именно  в  Аргентине,
там у меня связи, я найду связи, я сделаю то, что вы  задумали"...  Только
не торопиться, только подвести их к такого рода  мысли,  только  выдержка,
пружинность, анализ...
     - Что ты, Эстилиц?
     - Ничего, - ответил он.  -  Очень  вдруг  захотелось  перекусить.  Ты
умница, ты чувствуешь меня лучше, чем я себя.  Что у тебя  есть,  зеленая?
Чем ты можешь меня угостить?
     - Ты, конечно, хочешь получить тортилью? Или вкусы изменились?
     - Вкусы, как и характер, не меняются.
     - А еще у меня есть прекрасный,  темно-красный,  очень  сухой  хамон,
прислал дон Антонио, помнишь его?
     - Главный фалангист? У него мясная лавка возле Пласа-Майор?
     - Да. Милый человек, добрый, у него большое сердце.
     - Сердца у всех одинаковые.  Наверняка он стал присылать  тебе  хамон
после того, как у него умерла жена...
     - Откуда ты знаешь?
     - Я не знал.  Просто я построил логическую схему и вышло, что у  него
нет иного резона присылать тебе хамон, кроме как через это  подкрасться  к
твоей спальне.
     - Он из  тех,  кто  крадется  не  к  спальне,  а  к  церкви.  Посетив
священника и вдев палец в кольцо, дверь в спальню женщины можно  открывать
левой ногой... Зря я не спросила доктора, можно ли тебе пить вино...
     - Можно. Если он рекомендует травы, то вино тем более годится.
     - А вдруг тебе снова станет плохо?
     -  Тогда  ты  устроишь  прекрасные  похороны.  Пригласишь  оркестр  и
попросишь Роберта Харриса произнести речь около моей могилы.
     - Чтоб у тебя отвалился язык!
     - Мне будет очень трудно без этой части тела, - вздохнул  Штирлиц.  -
Это для меня то же, что руки для хорошего столяра.
     Он сел к столу; Клаудиа прикоснулась губами к его макушке и вышла  из
гостиной; по радио по-прежнему пели; следующие  последние  известия  будут
только через сорок пять минут; надо  бы  поискать  другие  станции,  может
быть, уже появились комментарии по поводу обмена дипломатическими миссиями
между Москвой и Аргентиной; это  серьезное  событие  в  нынешнем  раскладе
политических сил; видимо, Перон делает очередной жест, надеясь,  это  даст
ему голоса рабочих и левой интеллигенции. Или в т я г и в а е т нас в свою
политическую борьбу? З а д и р а е т  американцев? Торг? Довести северного
партнера до степени каления, а потом подписать выгодный договор?  Логично.
В такого рода торге всегда необходимо иметь про запас п р о т и в о в е с;
чем Россия не противовес? Я не  верю,  что  Перон  пошел  на  установление
отношений  только  потому,  что  ныне  вне  и  без  нас  мировая  политика
невозможна.  Закрывать на это глаза - удел болванов, а они не засиживаются
в президентских дворцах.  Злодей и палач может царствовать  долго,  а  вот
болвана столкнут те, кто рядом, стоит им до конца  убедиться  в  том,  что
человек, подвинутый с их помощью к лидерству, на самом деле нерасторопен и
лишен   гибкости,    столь    необходимой    в    постоянно    меняющемся,
саморегулирующемся  д е л е  политики.
     С Полом надо говорить  в  открытую.  Только  б  понять  его  истинную
позицию.  В чем их расхождения с Эрлом? Кто на кого  работает?  Так  резко
этот вопрос нельзя ставить.  А может, именно так? Да, вопрос сформулирован
без должного изящества, да, в лоб, но чтобы понять правду, надо  упростить
задачу до примитива.  Потом можно заняться  столь  угодными  моему  сердцу
подробностями, изучение которых даст понимание самого  главного,  но  пока
необходимо свести задачу к абсолютной простоте. Воистину "нельзя не впасть
к концу, как в ересь, в неслыханную простоту".
     Парни Пола, которые подкатили ко мне на авениде  Хенералиссимо,  явно
не любят наци, стоит вспомнить того, что со  шрамом;  в  его  глазах  была
нескрываемая ненависть ко мне; это замечательно. Надо сделать так - я еще,
понятно, не знаю каким образом, - чтобы Пол свел меня с ним.  Надо создать
ситуацию, в  которой  мне  потребуется  их  помощь;  они  любят  играть  в
благотворительность, что  ж,  пойдем  им  навстречу.  Надо  бы  посмотреть
американские  детективы.  Спасибо  Франко,   что    позволил    владельцам
кинотеатров показывать эти картины,  в  ближайшее  время  мне  потребуется
учебное пособие такого рода.  Чтобы они поняли меня, я должен  понять  их.
Или хотя бы приблизиться к тому, что считается пониманием.
     Штирлиц полез за  сигаретами;  измялись;  отчего-то  вспомнил  Кемпа;
глубоко  затянулся,  испытывая    чувство    мальчишеского    наслаждения;
действительно, запретный плод сладок, и это соотносится не только с грехом
Адама и Евы; если бы доктор не запрещал все и вся,  я  бы  ощутил  обычную
горечь, представил бы свой желтый язык и ту гадость, которая будет во  рту
наутро, но  сейчас  я  действительно  подобен  мальчишке,  который  делает
торопливую, неумелую затяжку и кажется самому  себе  героем,  представляет
себя со стороны израненным и седым; бедные дети, ну зачем  они  играют  во
взрослых?! Впрочем, в кого им еще играть? Казаки или  разбойники,  они  же
взрослые, а что взрослые делают? Воюют. У девочек мамы и дочки, не сыновья
же, они непослушные, их  нельзя  так  податливо  вертеть,  кормить,  мыть,
шлепать, лечить, целовать, ставить в угол, как дочек,  хотя  повзрослевшие
сыновья  более  добры  к  матерям,  мягче  относятся  к  старости,  больше
заботятся о своих мамах, дочери уходят в свою семью, первое место занимают
их дети, мать отступает на второй или третий план, и, кстати, считает  эта
само  собой  разумеющимся,  вот  они,  законы,  которые    не    поддаются
корректировке, в отличие от всех других, придуманных  людьми,  пусть  даже
такими мудрыми, как Марат или Вашингтон...
     Ты думаешь об этом, сказал себе Штирлиц, чтобы не позволить  услышать
ту  мысль,  которая  родилась  и  от  которой  тебе  будет  очень   трудно
избавиться. Ты логик, ты подчиняешь себя схеме, и эта схема увиделась тебе
- впервые за последние месяцы - более или менее предметно, и в этой  схеме
существенный узел ты отводишь Клаудии; не обманывай себя, это так, и  хотя
ты понимаешь, что это жестоко и нечестно по отношению к женщине, все равно
ты не можешь понудить себя вывести ее из задуманной схемы, потому что  без
нее все построение может рухнуть.
     Да, ответил он себе, это верно, она вошла в мою  схему,  вошла  сразу
же, как только меня нашел Пол, вошла-тогда еще импульсивно, не осмысленно,
- как единственный шанс на спасение; после того как мы пришли  сюда,  и  я
увидел ее прекрасные зеленые глаза и прочитал в них то, что она ни от кого
и не думала скрывать,  в  моей.  голове  возник  план  спасения,  шанс  на
возвращение домой, и в этой схеме я невольно сделал ее узлом  номер  один,
потому что именно она может запросить визу во Францию и передать  там  мое
письмо в посольство и привезти мне ответ от своих... А почему, собственно,
ей должны вручить ответ? Почему ей должны  поверить?  Я  бы  долго  думал,
прежде чем поверить и вручить в третьи руки жизнь товарища, оказавшегося в
жутком положении...  И не только в таком варианте ты рассчитывал  на  нее,
сказал себе Штирлиц; ты сразу понял, что ей могут не  поверить,  и  думал,
что, женившись на ней, ты приобретешь  гражданство  и  естественное  право
передвижения,  но  ведь  это  бесчестно   и с п о л ь з о в а т ь   любовь
женщины, даже если в подоплеке корысти святое.  Ты не вправе пойти на это,
потому что потом, если все кончится благополучно и ты вернешься на Родину,
ты не сможешь без содрогания смотреть  на  себя  в  зеркало.  Нельзя  свое
благополучие строить на горе других; человек,  преступивший  нормы  морали
даже во имя святого, все равно сползает  во  вседозволенность,  которая  и
есть фашизм.
     ...Клаудиа  принесла  маленькую  красивую  сковородку  с   тортильей,
помнила,  что  Штирлиц  не  любил,  когда  это  крестьянское,  шипящее,  в
оливковом масле чертовски вкусное блюдо перекладывали на тарелку, терялось
нечто такое, что собирало картофель,  яйца,  кусочки  хамона  и  зелень  в
единое, совершенно новое качество.
     - Какое вино ты будешь пить, Эстилиц?
     - Белое.
     - Я не держу белого...  У меня  только  тинто.  И  бутылка  "росадо",
прошлогоднее, из Памплоны, с Сан-Фермина...
     - Ты была в прошлом году на фиесте?
     - Я каждый год бываю на фиесте.  И бегу по калье Эстафета,  Чтобы  не
почувствовать себя старухой.
     - Я бы выпил "росадо" за зеленую, которая никогда не будет старухой.
     - А я выпью за то, что ты вернулся...
     - Я еще не вернулся, зеленая. Я просто навестил тебя. А потом уеду.
     - Но ты ведь пригласил меня к себе?
     - В гости, - сказал Штирлиц. - Я покажу  тебе  Мадрид  так,  как  его
никто не покажет.
     - Я ведь ни на что не претендую, Эстилиц.  Я  просто  счастлива,  что
смогу видеть тебя...  Иногда... Когда буду приезжать  к  тебе  в  гости...
Оставь мне это право.
     - Не сердись.
     - Я радуюсь. Я все время радуюсь, почему я должна сердиться?
     - Не обманывай меня.
     - Тогда  будет  очень  плохо.  Женщина  должна  постоянно  обманывать
мужчину, она должна быть такой, какой  он  хочет  ее  видеть,  она  должна
прятать себя самое, только тогда они будут счастливы и никогда не станут в
тягость друг другу.
     - Я не думал, что ты такая мудрая.
     - Я совсем даже не мудрая.  Просто я могу быть с тобою  такой,  какая
есть. Раньше я не могла быть такой. Надо было, чтобы прошли годы и чтобы я
поняла, кто ты и что ты значил в моей жизни, чтобы  я  была  самой  собою,
когда говорю.  Раньше я была дурой, не решалась говорить то, что думала. Я
все время норовила говорить то, что надо, а не  то,  о  чем  думала.  Будь
неладна школа, которая  делала  все,  чтобы  научить  нас  быть  как  все,
обстругать, словно бревно...  А как можно любить гладкое, безликое бревно?
Поэты воспевают деревца  и  цветы,  а  не  бревна.  Только  вот  беда,  ты
начинаешь понимать, что надо быть собою,  настоящей,  а  не  такой,  какую
хотят видеть окружающие, когда уже поздно, жизнь прошла, все кончено...
     Штирлиц поднял  свой  бокал  с  легким  розовым  вином,  потянулся  к
Клаудии, чокнулся с ее носом, выпил, снова достал сигарету.
     - У меня есть пуро, - сказала Клаудиа. - Я дам тебе пуро после кофе.
     - Я их терпеть не могу, честно говоря.  Угощай  ими  тех,  кто  любит
крепкий табак.
     - Зачем ты меня обидел?
     - Я? Нет, я и не думал обижать тебя.  Я тоже очень хочу  быть  таким,
какой есть.  Поэтому сказал, как подумал, а не то, что должен был ответить
привычно воспитанный кабальеро.
     - Ты будешь приезжать ко мне?
     - Да.
     - Часто?
     - Не знаю.
     - Ты и раньше никогда не отвечал определенно, Эстилиц.
     - Это плохо?
     - Тогда - очень.  Мне ведь тогда было тридцать и  поэтому  я  считала
себя молодой, а в молодости все хотят определенности, чтоб  обязательно  в
церковь, а потом дети в доме, много детей, а потом, а  потом,  а  потом...
То-то  и  оно...  Высшая  определенность  как   раз    и    заключена    в
неопределенности, постоянная надежда на то, что вот-вот случится чудо.
     - Удобно. Когда ты пришла к этому?
     - После того, как получила массу предложений на определенность...  Да
и вот этот Роберт Харрис...  Такая определенность хуже  одиночества,  ведь
если вдвоем, но тебе с ним плохо, тогда даже и мечтать ни о чем  нельзя...
Отчаянье, крушение надежд, раннее старение, да еще в  стране,  где  развод
запрещен по закону...
     - Разрешат.
     - Никогда. Где угодно, только не в Испании.
     - Разрешат, - повторил Штирлиц. - Так что если  возникнет  пристойное
предложение - соглашайся.
     Женщина допила свое вино, очень  аккуратно  поставила  бокал,  словно
боясь разбить его, и спросила:
     - Я могу тебе чем-то помочь?
     Штирлиц долго молчал; вопрос застал его врасплох;  ответил  неохотно,
словно бы противясь самому себе:
     - Может быть...  Недели через две я вернусь. Или ты приедешь ко  мне.
Хорошо?
     - Да.
     - Надо позвонить на вокзал, узнать, когда последний поезд на Мадрид.
     - Не надо звонить.  Я уже отправила туда Хосефу. Она сейчас вернется.
Последний поезд уходит на рассвете.  Пойдем, я положу тебя, а  то  как  бы
снова не упал под стол, у тебя совсем больные глаза.
     - Пойдем, - сказал Штирлиц. - Только разбуди меня, ладно? А то  я  не
смогу уснуть.  Я должен вернуться в Мадрид, понимаешь? Должен. Хотя  я  не
хочу туда возвращаться, если бы ты знала, как я не хочу этого...
     ...Через неделю в Бургос придет бразильский историк  ду  Баластейруш.
Он поселится в отеле "Принсипе пио" и заявит в полицейском  участке,  куда
его любезно пригласят перед тем, как дать  вид  на  жительство  сроком  на
сорок  пять  дней,  что  тема  его  работы,    заказанная    университетом
Рио-де-Жанейро, называется "История домов Бургоса, построенных  до  начала
XIX века".
     Такого рода  объяснение  вполне  удовлетворит  отдел  по  реги