ом ресторанчике; зал  был  разделен  на
две части; возле окон стояли столики, а посредине, вокруг  длинной  стойки
бара, толпились постоянные посетители; можно было получить,  не  дожидаясь
официанта, горячую тортилью и пульпу, хорошо готовили жареные  колбаски  и
круглые тефтели; обед занял  пятнадцать  минут:  сначала  крохотная  чашка
кофе,  затем  стакан  молока,  потом  тортилья  и  колбаска,  на    десерт
апельсиновый сок и еще одна чашка кофе, но теперь уже из большой чашки, со
сливками.
     Выйдя из ресторанчика, Штирлиц поднялся на последний этаж ИТТ:  Анхел
дал ему второй ключ; сел к своему столу, закурил и сказал себе: это  тест;
они приготовили мне испытание, ясное дело; я должен сделать такой  анализ,
которого они еще не  имели;  гарантия  жизни  -  моя  нужность,  я  должен
заставить их понять,  что  я  умею  то,  чего  они  не  умеют.  А  я  ведь
действительно могу то, чего они не могут; я выжил при  Шелленберге  только
потому, что  слыл  "светлой  головой",  я  мог  дать  разъяснение  по  тем
вопросам, которые занимали бригаденфюрера; я придумывал  концепцию  и  под
нее закладывал информацию; трагедия многих аналитиков заключается  в  том,
что они тонут в потоке информации, безвольно идут за ней;  надо  поступать
наоборот, надо  организовывать  информацию  в  идею,  подчинять  ее  себе,
бесстрашно и раскованно фантазировать; действительно, любая настоящая идея
обязана быть сумасшедшей, только тогда она  интересна,  преснятина  теперь
никого не зажжет; Джекобс азартный человек, это чувствуется по манере  его
разговора, по  тому,  как  он  реагирует  на  ответы,  по  стремительности
движений и  врожденному  чувству  юмора,  это  как  деньги-если  есть,  то
навсегда, а нет-так и не будет, сколько ни бейся... Я отдам им конкретику,
я наковыряю ее, это трудно, но осуществимо, семьдесят процентов  серьезной
разведывательной информации почерпывается из открытых источников. Но чтобы
понять, какие  именно  проблемы  их  д о л ж н ы  интересовать,  я  обязан
составить для себя точную хронологию тех событий, которые определяли  лицо
мира  за  эти  месяцы,  когда  я  был  оторван  от  каждодневного  анализа
происходящего.  Никто так стремительно не выбивается из ритма работы,  как
политики, лишенные информации.
     Речь Черчилля в Фултоне - трагична; это концепция без информации, это
слишком субъективно, а потому - заманчиво для  непрофессионалов;  истинный
профессионализм  есть  не  что  иное,  как  калькуляция  риска  и   допуск
возможностей; чувственность опасна в политике,  она  приносит  сиюминутные
дивиденды, но оборачивается гибельными  последствиями  в  будущем;  нельзя
сжигать мосты ни в любви, ни тем более в межгосударственных отношениях. Но
ведь что-то стоит за такого рода тенденцией? Что? Банки?  Какие?  Концерн?
Чей? История персонифицирована только тогда, когда ты смог приблизиться  к
пониманию скрытого механизма социального интереса тех групп, которые имеют
силу с т а в и т ь  на того или иного человека, на личность, находящуюся в
фокусе  общественного  интереса.  Непризнанным  может  быть  художник  или
писатель,  -  слава  придет  к  нему  посмертно;  ученый  может  оказаться
отринутым современниками, - его идеи восторжествуют  после  того,  как  он
уйдет в небытие, но тем больше будет  его  слава,  подтвержденная  памятью
поколений;  неужели  политик  типа  Черчилля  стремится  к  самой  широкой
известности только для того, чтобы люди ждали его слова, не важно, мудрого
или вздорного, главное - слышимого и обсуждаемого всеми?!
     ...Штирлиц закончил первый день работы в  одиннадцать  часов  вечера,
когда здание корпорации опустело, сидел лишь дежурный в комнате телефонной
и телеграфной связи; он и принял от Штирлица ключи, дал ему расписаться  в
книге прихода и ухода, пожелал доброй ночи и снова воткнулся в "Блаупункт"
- передавали запись футбольного матча между "Реалом"  (Мадрид)  и  сборной
Аргентины.
     Дома Штирлиц разделся и пустил воду в ванну. Давно я не лежал в такой
ванной, вот ведь блаженство, а? Много ли человеку надо, черт возьми?!
     Он залез в зеленую воду и, запрокинув руки за голову, расслабился.
     ...Штирлицу - хотя правильнее сказать  Исаеву,  а,  быть  может,  еще
вернее  Владимирову  -  повезло  самим  фактом  рождения,  тем,  что    он
воспитывался в той среде, где значимость человека,  его  богатство  и  вес
определялись уровнем знания, умением  мыслить  и  степенью  верности  идее
демократии, братства и равенства.
     Как-то  отец,  друг  и  последователь  Мартова,  в  Цюрихе  еще,   до
возвращения в Россию (выехали следом  за  "Ильичами"),  спросил  Всеволода
(никто тогда и представить себе не мог, что в двадцать первом  он  назовет
Дзержинскому тот псевдоним, под которым  проживет  до  двадцать  седьмого,
"Максим Максимович Исаев", а уж Менжинский утвердит "Штирлица"):
     - Ты когда-нибудь задумывался над феноменом слова "энциклопедия"?
     - Нет.
     - А зря.
     - Объясни, папа.
     -  Греки  определяли  его  как  справочное  сочинение,  содержащее  в
сокращении - обрати на это особое внимание - все  человеческие  знания.  В
сокращении...  Почему? Потому что составить  развернутую  справку  на  все
идеи, которые выдвинуло человечество,  -  невозможно.  Отчего  Французскую
революцию связывают с Дидро, отцом  энциклопедистов?  Оттого  что  он  был
первым,  кто  обобщил  опыт    прожитых    тысячелетий,    сконцентрировав
человеческие знания в некую библию от науки.  Это был вулканический  взрыв
идей  (спустя  сорок  лет  после   этого    разговора,    услыхав    емкое
"информационный взрыв", Штирлиц  подумал,  как  близок  был  отец  к  этой
формулировке).  Двор Бурбонов не видел опасности в том, что книжные  черви
составляли свои карточки на философов, математиков и полководцев;  они  же
не славили дерзость бунтовщиков и не цитировали отступников от веры?!  Что
может  быть  противоправительственного  в  кратком  изложении    концепций
Аристотеля, Сократа, Эразма Роттердамского, Канта  и  Бэкона?  Чем  опасен
Пифагор и Ньютон? Зачем страшиться изложения основ механики и химии? Пусть
себе! Только бы не побуждали темную толпу к бунту. А они побуждали массы к
знанию, что есть революция, а не бунт.  Люди, прочитавшие энциклопедистов,
поняли вдруг, что жизнь, которая им навязана, алогична по своей сути.  Она
была лишена того, что должно  регулировать  ее,  то  есть  свода  законов,
именуемого конституцией. Она была полна традиционных, рожденных дедами еще
и прадедами запретов, которые задерживали  развитие,  делали  его  тайным,
уродливым, ползучим и, таким образом, -  даже  с  точки  зрения  Библии  -
делали саму жизнь греховной.  Кто хранит традиции запрета?  Абсолютистская
власть.  Следовательно, она сдерживает развитие? Выходит, так. Но ведь это
преступление или глупость - сдерживать  развитие.  Это  противно  здравому
смыслу и выгодно единицам, стоящим во главе  пирамиды,  которые  страшатся
сделать даже малейший шаг к  новому,  переосмыслив  то,  что  произошло  в
королевстве за столетия. Завтра нельзя править так, как сегодня, а сегодня
правят не так,  как  вчера.  Консервировать  можно  фрукты,  но  не  форму
правления. Значит, выходит, именно власть, как охранительница традиций, то
есть прошлого, мешала тому, что росло, то есть новому? А разве долго можно
мешать росту? Нельзя. И знание, распространенное в обществе его пророками,
сиречь энциклопедистами, подняло народ на штурм Бастилии...  А возьми нашу
Родину...  Когда Плеханов, Аксельрод,  Ленин  и  Мартов  начали  создавать
кружки и - на базе новейших достижений науки - доказывать рабочим, которых
оболванивали традиционным, - "в ваших горестях, нищете, бесправии виноваты
социалисты, жиды и "англичанка, которая гадит", - что  не  эти  мифические
враги повинны в том, что Россия  топчется  на  месте,  уступив  первенство
Германии и Франции, но именно самодержцы, занятые лишь удержанием  райской
жизни в своих дворцах, - тогда случился девятьсот  пятый  год...  Вот  что
такое энциклопедия...  Я заметил это потому, сын,  что  ты  плохо  читаешь
учебники по естественным дисциплинам...  Я вижу, ты  не  очень-то  жалуешь
математику и биологию? Думаю, это происходит оттого, что ты бездумно идешь
за гимназической программой, не позволяешь себе фантазировать и думаешь  о
балле в дневнике, но не замахиваешься на  создание  собственной  жизненной
концепции. Я не против собственности, когда речь идет о знаниях, Всеволод.
Ты позволь себе  з а м а х н у т ь с я...  Попробуй читать учебники не как
сборники скучных догм, но как ту справочную литературу,  которая  позволит
тебе создавать свой мир, выдвигая новую идею людской общности.  Года через
два тебе надо  прочесть"Материализм  и  эмпириокритицизм"  Ильича.  Это  -
образец новой методологии мышления, когда политик и экономист  препарирует
вулканические  извержения  идей  в  физике,  биологии,  химии,  делая   их
инструментом борьбы против рутины...  Научись думать,  когда  читаешь,  не
соглашаться,  видеть  между  строк,  домысливать  за  автора,  восхищаться
словом, негодовать на туманный или корявый оборот! Поднимайся к  равенству
со строкой.  С о б е с е д у й  с книгой, сын, - лишь с  этого  начинается
прикосновение к тому прекрасному, что обозначается словом "равенство"...
     Штирлиц часто вспоминал отца, когда садился  за  книги,  справочники,
подборки газет, журналы, документы из архивов, потому что именно благодаря
ему научился растворяться в безмолвном собеседнике,  следить  за  строкой,
как за устной речью, фантазировать по поводу того,  что  чувствовал  между
строк, бесстрашно выдвигать  свои  предположения,  вызванные  прочитанным,
отвергать их и думать о новых.


     ...Назавтра,  насладившись  чашкой  кофе,  приготовленного   сеньором
Анхелом, Штирлиц принялся  за  составление  своей  с х е м ы  мира  за  те
месяцы, что он был лишен сколько-нибудь серьезной информации.
     История - сложная наука; ведь даже то, что произошло минуту  назад  -
уже история; какая  поразительная  спрессованность  слов,  идей,  событий,
имен,  пересечений  интересов!  Как  трудно  вычленить  из  этого   навеки
замолчавшего звучания те контрапункты, которые определяли пик - не то  что
года или дня - минуты! Ведь именно в одну и ту же секунду в разных уголках
мира думали,  выступали,  подписывали  документы,  сочиняли  симфонию  или
завершали строй формул такие  м а х и н ы,  как Ленин и Эдисон, Клемансо и
Кюри, Ллойд-Джордж и Горький,  Эйнштейн  и  Золя,  Суриков  и  Гинденбург,
Чаплин и Скрябин, Вильгельм II и Томас Манн, Джек Лондон и  Анна  Павлова,
Витте и Шаляпин, Сунь  Ятсен  и  Чижевский...  А  если  позволить  времени
бездушным движением часовых стрелок вычеркнуть из самого себя новую череду
дней и лет, то именами, определявшими одномоментность  истории,  следовало
бы назвать Капицу и Нильса Бора, Рузвельта и  Галину  Уланову,  Гитлера  и
Оппенгеймера, Черчилля и Рахманинова, Сталина и Фейхтвангера,  Гиммлера  и
Эдит Пиаф, Пастернака и Пристли, Мао Цзедуна и Сальвадора  Дали,  Идена  и
Маресьева,  Пикассо  и  Прокофьева,  Эренбурга  и  де  Голля,  Королева  и
Хемингуэя, Курчатова и Сомерсета Моэма...
     Поэтому, когда Штирлиц начал анализ исторических данностей с  первого
мая сорок пятого года, с того именно дня, когда он оказался исключенным из
жизни, обрушенным в темноту и безмолвие  на  долгие  восемь  месяцев,  ему
стало ясно, что те связующие историю нити - сплошь и  рядом  незримые,  но
лишь угадываемые, - которые определяли р а з в и т и е  мира, уходили в те
дни и месяцы, которые задолго предшествовали событиям сегодняшнего дня.
     Одним  из  таких  событий,  повлиявшим  на  положение  не  только   в
Вашингтоне и Латинской  Америке,  но  и  здесь,  за  Пиренеями,  оказалась
конференция,  состоявшаяся  в  феврале  сорок  пятого   в    Чапультепеке,
неподалеку от мексиканской столицы.
     Штирлиц отложил документы, связанные с событиями сорок шестого  года,
перебросился к газетам и журналам времен войны и собрал все, что  мог,  из
напечатанного в испанской и североамериканской прессе; особенно  интересно
освещал  работу  конференции  корреспондент  "Вашингтон   пост"    Джилбер
Эллистон; с его материалов Штирлиц и начал свой анализ.  Чем  внимательнее
он исследовал то, что произошло в Мексике в те дни, когда он мотался между
Берлином и Цюрихом,  делая  все,  чтобы  сорвать  возможность  сепаратного
сговора Гиммлера  с  Даллесом,  -  тем  более  горестно  ему  становилось,
поскольку самая идея конференции в Чапультепеке смыкалась  -  в  какой-то,
конечно же, мере - с той концепцией, которую исповедовал Даллес и те,  кто
за ним стоял.
     Что же было основным, определявшим эту конференцию, которую  проводил
государственный секретарь Стеттениус и его помощники  Нелсон  Рокфеллер  и
Клейтон?
     Если отбросить словесную шелуху и дипломатическое  припудривание,  то
становилось  ясным,  что  главное,    чего    добивался    Вашингтон    от
латиноамериканских  республик,  сводилось    к    следующему:    признание
главенствующей роли Соединенных Штатов на юге континента  (необходимо  для
Уолл-стрита в  его  борьбе  против  воротил  лондонского  Сити),  создание
единого  генерального  штаба  всех  армий  Американского  континента,   и,
наконец, подготовка такого договора, который бы гарантировал континент  от
агрессии.
     Чьей? - сразу же спросил себя Штирлиц.  Кто тогда мог ударить? Гитлер
был обречен, вопрос крушения рейха решил исход  битв  под  Сталинградом  и
Курском.  Япония? И это  невозможно.  Что  она  могла  вне  "тройственного
союза"? Противостоять всему миру  было  не  по  силам  государствам  более
мощным, куда уж ей?
     Следовательно,  на  смену  Панамериканскому  союзу,    который    мог
рассматриваться  как  административно-правовая    уния,    шло    создание
военно-политической  организации,  что  кричаще    противоречило    уставу
Организации Объединенных Наций, которая должна была  вот-вот  собраться  в
Сан-Франциско.
     Кто стоял за спиной такого рода плана? Каким корпорациям  Уолл-стрита
была  выгодна  идея  военно-политического  союза  на  юге    Американского
континента, управляемого  из  Вашингтона?  Рокфеллеру,  который  прибыл  в
Мексику? Бесспорно. А кому еще? Был ли кто-либо против?
     Штирлицу стало сейчас ясно и то,  что  Вашингтон  тогда  уже  готовил
блок, послушный своей воле, блок, чьи голоса  в  Организации  Объединенных
Наций создадут прецедент устойчивого  большинства,  которым  вполне  можно
манипулировать в интересах тех, кто намерен в будущем определять  политику
в мире.
     Штирлиц  разобрался  и  с  таким  сложным  вопросом,  как   тогдашнее
отношение Соединенных Штатов к Аргентине, где власть неудержимо катилась в
руки  Перона,  воспитанного  на  немецкой  военной  доктрине,   поклонника
Гитлера, Муссолини и Франко. Как профессионал он не мог не отдать должного
той потаенной работе по "привязыванию" к себе Буэнос-Айреса, которая  была
проведена американскими политиками. Эксперты государственного департамента
точно учли амбициозность полковника, не сбрасывали со счетов потенциальную
экономическую мощь громадной страны и особенность национального характера,
поэтому в резолюции, принятой по отношению к Буэнос-Айресу (Аргентина была
единственной страной,  не  приславшей  своих  представителей  в  Мексику),
высказывалось   м я г к о е   пожелание,   чтобы   последователи    Перона
согласовали свою внешнюю политику с политикой других республик в  вопросах
ведения войны против держав оси. Формулировка была елейно-сдержанная, хотя
Аргентина  оказалась  единственной  страной  на  юге   Америки,    которая
продолжала поддерживать дружественные отношения с  рейхом,  книги  Гитлера
по-прежнему распространялись в магазинах  "АВС",  на  экранах  кинотеатров
демонстрировались  фильмы  третьего  рейха,   геббельсовская    "Фелькишер
беобахтер" продавалась в газетных  киосках  наравне  с  "Вашингтон  пост",
"Юманите"  и  "Пуэбло",  а посол Риббентропа устраивал приемы,  на которых
появлялись высшие чины администрации.
     Стеттениус объяснял тур вальса вокруг Аргентины тем, что без  участия
республики в союзе американских  "братьев"  концепция  единства  Западного
полушария могла быть нарушена.  Однако,  на  самом  деле,  не  только  это
определяло единодушие, с  каким  такого  рода  резолюция  была  принята  в
Чапультепеке.  Дело в том, что те же Чили, Парагвай и  Монтевидео  боялись
безудержной экономической экспансии северного "брата",  тогда  как  именно
Аргентина была теснее всего связана с банками Великобритании; как  всегда,
в действие вступал закон чисел - две силы лучше,  чем  одна,  противоречие
между Вашингтоном и Лондоном (пусть и язык один,  и  культуры  близки,  но
деньги печатают разные!) позволит республикам  юга  континента  лавировать
между гигантами.  Притом  власть  предержащие  в  Сантьяго,  Монтевидео  и
Асуньоне были осведомлены, что  Перон  не  намерен  отдавать  на  закланье
немецкие капиталы, таким образом, сохранялась третья (финансовая) сила,  а
она еще более желательна,  ибо,  пока  паны  (мистеры,  сеньоры)  дерутся,
холопам (кабальеро, хентес) при всем при  том  можно  жить,  есть  к  кому
притулиться.
     В конце марта сорок пятого года Буэнос-Айрес ответил Вашингтону,  что
Аргентина присоединяется к решениям конференции и в "целях  сотрудничества
для отражения актов агрессии со стороны любого  государства,  направленных
против любого американского  государства",  объявляет  состояние  войны  с
Японской империей; объявляется война и Германии - но не как  в р а г у, не
как рейху, не как державе зла и ужаса, но лишь как с о ю з н и ц е Японии,
которая была основным противником Соединенных Штатов на океанах.
     Такого рода маневр позволил  Вашингтону  п р о т а щ и т ь  Аргентину
в Организацию Объединенных Наций, что было вызовом  тем,  кто  должен  был
заседать в одном зале с посланцами тех, кто открыто заявлял в  ту  пору  о
своей  симпатии  к  Оси;  это  помогло    государственному    департаменту
содействовать Буэнос-Айресу и в установлении дипломатических  отношений  с
теми, с кем он сочтет нужным эти отношения установить, учитывая, что сорок
шестой год был  годом  выборов,  объявленных  в  той  стране,  большинство
населения которой открыто стояло за дружбу со  всеми  державами,  внесшими
решающий вклад в антифашистскую борьбу.
     Таким образом, Штирлиц понял, что весной сорок пятого на  поверхности
политического моря виднелись лишь небольшие рифы, но вулканическая  горная
гряда, составленная из гигантских пиков, была сокрыта тишиною необозримого
молчания.
     Он обозначил для себя проблему Чапультепека,  как  одну  из  наиболее
интересных, особенно в связи с тем еще, что  там  не  был  -  под  нажимом
Соединенных Штатов -  обсужден  вопрос  об  отношениях  латиноамериканских
республик с профашистской Испанией, и перешел к исследованию нового  блока
вопросов,  который  он  начал  с  изучения  стенограммы  допросов  главных
нацистских преступников в Нюрнберге, пытаясь найти в них - понятно,  между
строк  -  то,  что  могло  представлять  для  него  интерес,  отнюдь    не
сиюминутный.
     Он  задержался  на  допросе    советским    представителем    Руденко
фельдмаршала Кейтеля, особенно на той его части, где речь шла об обращении
с военнопленными.
     "Р у д е н к о.  -  В  докладе  адмирала  Канариса  от   пятнадцатого
сентября сорок первого года он указывал  на  массовые  убийства  советских
военнопленных и говорил  о  необходимости  решительного  устранения  этого
произвола. Вы были согласны с теми положениями, которые Канарис выдвинул в
своем докладе на ваше имя?
     К е й т е л ь. - По получении этого письма я немедленно доложил о нем
фюреру, в особенности в  связи  с  двумя  нотами  народного  комиссара  по
иностранным делам от начала  июля,  и  просил  принять  решение  по  этому
вопросу.