ьма! - сказал Ванг. - Скотина...
     - Зачем так грубо? - улыбнулся Петерис.
     - А я люблю его.
     - В самом деле?
     - В самом деле... А ты?
     -  Завидую.  Я  завидую  ему.  Но  очень  добро,  без  зла.  Порой  с
недоумением.
     - Почему?
     - Так...  Не интересуется женщинами, а они летят к нему, как мотыльки
на огонь; не умеет фехтовать, а выигрывает бои; посещает ваш дискуссионный
кружок, а кутит  на  те  деньги,  которые  ему  присылает  чрезвычайный  и
полномочный папа.
     - Это хорошо или плохо?
     - Занятно.  Вообще-то он может позволять себе  оппозиционность.  Папа
переводит ему столько денег, что не страшно побаловаться оппозицией.
     - Будь себе на здоровье и ты оппозиционером...
     - Я не могу.  Мне никто не переводит денег. Я должен быть с клубом, а
не против него...
     - Сильные мира сего не всегда состоят в одном клубе, - сказал Ванг.
     - Клуб против клуба - это не страшно; страшно, когда в клубе  сильных
появляется отступник.
     - Ту убежден, что клуб не прощает отступничества?
     - Конечно. Во всяком случае, я так думаю.
     - Но ты еще не член нашего клуба, - заметил  Ванг.  -  Я  желаю  тебе
вступить в наш проклятый, скучный и дряхлый клуб как можно скорее.  Ты его
видишь снаружи, и он кажется тебе прекрасным, а мы рождены в нем и  знаем,
что он такое изнутри.
     - Ну и что же он  такое  изнутри?  Объясни  мне,  плебею,  ты  -  сын
министра.
     - Я не силен в словесной агитации. У тебя крепкие челюсти, ты войдешь
в клуб: нашим старикам нужны свежие кадры.
     К Петерису подошла девушка, опустилась перед ним на колени и сказала:
     - Повелитель, я больше не могу без вас.
     - Ну уж  и  не  можешь,  -  вздохнул  Петерис,  поднимаясь.  -  Пошли
попляшем, только напомни, как тебя зовут...
     Он поднялся, и девушка поднялась, и они ушли к танцующим, а к  Вангу,
появившись из-за шторы, приблизился горбун, прижимавший к груди  маленький
серебряный горн.
     - Знаете, - сказал он, - я  могу  продержать  гамму  туда  и  обратно
семьдесят три секунды.
     - Это прекрасно. Молодчина.
     - Сыграть?
     - Сыграйте, отчего ж не сыграть.
     -  Сейчас.  Я  должен  постоять  минуту  с  закрытыми    глазами    и
сосредоточиться. Сейчас.
     И горбун, по-прежнему не открывая глаз, заиграл - серебряно и нежно -
тонкую и чистую гамму, и звук, таинственно извлекаемый  им  из  маленького
горна, перекрыл рев джаза и пьяные голоса танцующих в холле.
     ..."Как же звали французскую стерву, которая тогда со мной танцевала?
- вспоминал Ян, наблюдая,  как  в  тонком  солнечном  луче,  пробивавшемся
сквозь ставни, медленно плавала пылинка, похожая  на  рисунок  планеты  из
учебника астрономии. - Будет совсем смешно, если из-за этой  катастрофы  у
меня отшибет память...  Бедный  Юстас...  Ему  сейчас  труднее,  чем  мне.
Вообще,  самое  трудное  -  это  ощущение  собственного  бессилия.  А   ту
французскую стерву звали, между прочим, по-русски - Надя".
     - Хорошо бы, - сказала тогда Надя, перестав танцевать, -  чтобы  этот
трубач дудел раздетым.
     - Он артист, - ответил Ян. - Он замечательный артист.
     - Какой он артист? Трубач...
     - Трубач тоже артист.
     - Ты ничего не понимаешь, - засмеялась Надя. - Артист -  это  который
говорит на сцене, а трубач только делает "ду-ду".  Большие  легкие  -  это
ведь не талант...
     Кто-то закричал:
     - Цыгане, друзья, цыгане!
     Все бросились в парк.  Четыре старые, громоздкие кибитки остановились
на асфальтовой дороге, которая пролегла сквозь туманный парк.
     Цыгане  вылезли  из  своих  кибиток.  Одеты  они  были    подчеркнуто
элегантно: в смокингах, полосатых  серых  брюках;  колдовски  растрескивая
колоды новых холодных карт, шли они навстречу обитателям старинной  виллы,
и кто-то из них уже пел гортанную песню, наигрывая  на  банджо;  маленькие
девочки танцевали с медлительными повадками старух; и все  это  показалось
тогда Яну Пальма таким же нереальным, рисованным, далеким и зыбким, словно
рассветный парк и деревья, смотревшиеся как бы; сквозь папиросную бумагу.
     Девочка лет тринадцати, разглядывая линии на  ладони  Ванга,  который
шел вместе с Яном и Петерисом, быстро говорила:
     -  Ах,  как  много  вы  повидали  любви  и  несчастья,    дружбы    и
предательства! Вы познали богатство и  нужду,  вы  так  много  работали  в
жизни...
     Пальма не выдержал, захохотал в голос, упал - по-клоунски - на газон,
закричал:
     - Слушайте все! Наш Ванг, тепличный сын министра,  много  трудился  и
познал нужду!
     Петерис обернулся к Пальма и сказал негромко:
     - Она же работает, зачем ты?
     - Прости.  Ты прав. Прости. Держи, - Ян поднялся и  протянул  цыганке
монету, - это тебе.
     - Я вам еще не гадала, - ответила девчушка. - Я говорю  правду  этому
господину: я же читаю правду по линиям его руки...
     - Прости его, - сказал Гэс Петерис, - ты хорошо гадаешь,  не  сердись
на моего друга, просто он очень весел сегодня, он не хотел тебя обидеть...
Погадай Вилциню, он ждет...
     И они пошли по газону: высокий Вилцинь и маленькая  цыганка,  которая
вела его за руку, а вернее даже не за руку, а за указательный палец, и все
время забегала вперед, чтобы заглянуть ему в глаза...
     Петерис долго смотрел вслед ушедшим, а потом обернулся к Вангу:
     - Куда ты?
     - Меня определили в министерство иностранных дел - это наша  семейная
традиция...
     - А ты, Ян?
     - Черт его знает. Что у тебя, Петерис?
     - Я уезжаю в Индию, в консульство, - ответил Петерис.
     - За рыцарскими шпорами?
     - Почему бы нет?
     -  Сейчас  не  дают  золотых  шпор  за  выдающиеся  заслуги.   Только
позолоченные.
     - Меня устроят и позолоченные.
     - Помогай британцам сажать в тюрьму побольше индусов,  и  тебе  очень
скоро выдадут шпоры, которые открывают двери нашего клуба.
     - Кому-то ведь надо сажать в тюрьму.  Своим рождением ты  лишен  этой
необходимости, Ян.
     - Снова ты ему завидуешь? - спросил Ванг, задумчиво  прислушиваясь  к
цыганской песне.
     -  Слушай,  Гэс,  -  предложил  Пальма,  -  хочешь,  я    дам    тебе
рекомендательные письма в Индию, а ты мне взамен  пришлешь  оттуда  хорошо
отделенную голову бунтаря, а?
     - Мне нужны рекомендательные письма, но мои успехи  в  боксе  больше,
чем твои, Ян, и если я тебя ударю, ты упадешь...
     - Не сердись.  Я проверял, до какой меры ты подонок.  Подонком  снова
оказался я. Прости.
     - Ты постоянно на всех наскакиваешь, - задумчиво сказал Петерис. - Не
могу понять, чего ты хочешь?
     - Сам не могу понять, чего я хочу.  Только очень хорошо знаю, чего  я
не хочу.
     Из дому вышел горбун, протрубил в свой серебряный горн и закричал:
     - Все ко мне! Маргарет дает сеанс сексуального массажа!  Все  в  дом,
все в дом!
     Выпускники университета, перешучиваясь, неторопливо двинулись к дому,
а Пальма пошел к кибиткам цыган: они рассаживались на траве и доставали из
баулов завтрак - бутерброды с ветчиной.  Старый цыган  поднялся,  когда  к
нему подошел Пальма, и сказал:
     - Вы, верно, против того, чтобы мы здесь перекусили? Но мы недолго, у
нас есть приглашение еще в один дом.  Это ведь дом господина Пальма? Я  не
ошибаюсь?
     - Верно.  Ешьте себе... Все пьяны, никому ни  до  кого  нет  дела.  А
Пальма к тому же добрый парень.
     - Человек, говорящий о господине Пальма "парень", может быть либо еще
более богатым, чем он, либо он должен быть его лакеем.
     - Я - лакей, - хмыкнул Ян, - мы все тут его лакеи...
     -  Вы  говорите  неправду.  Лакей  никогда  не  признается  в   своей
профессии.
     На железнодорожной станции было пусто.  Где-то было  включено  радио.
Диктор читал последние новости: "В Вене на улицах продолжается перестрелка
между коммунистами и национал-социалистскими вооруженными  отрядами.  Есть
жертвы среди мирного населения".
     Пальма долго стучал в  окошечко  кассы,  но  никто  не  отвечал  ему:
кассир, видимо, спал.
     На привокзальной площади остановился низкий "роллс-ройс".  Из  машины
вышла молодая женщина.
     - Не сердись, - сказала она седому человеку, сидевшему за рулем. - Не
надо на меня сердиться.
     - Я не сержусь. Просто я бы очень советовал тебе остаться.
     - Зачем? Для кого?
     - Для меня, Мэри...
     - Это жестоко:  делать  что-нибудь  наперекор  себе  -  даже  во  имя
ближнего.  Ты мне сам потом этого не простишь. Неужели тебе приятно быть с
человеком, если ты знаешь, что он остается с тобой только из жалости?
     - Если этот человек ты - мне все равно, Мэри.
     - Карл, мужчина временами может быть  слабым  -  это  порой  нравится
женщинам, но он не имеет права быть жалким.
     Мэри помахала рукой человеку, сидевшему за рулем громадной машины,  и
легко взбежала по ступенькам вокзала.  Машина, резко взяв с места,  словно
присев на задние колеса и напружинившись, сразу же набрала скорость.
     Женщина остановилась за спиной  Пальма,  который  по-прежнему  стучал
костяшкой указательного пальца в окошко кассы. Наконец окошко открылось.
     - Простите, я отлучился, чтобы сварить себе кофе, - сказал кассир,  -
все считают, что я сплю в эти утренние часы, а я не сплю, я  только  часто
отхожу за кофе.
     - Лучше бы вы спали, - сказал Пальма.
     - Мне тоже так кажется, - вздохнул кассир,  -  но  мы  расходимся  во
мнении с начальством. Куда вам билет?
     - До Вены.
     - Мы продаем билеты только до наших станций, тем  более  что  в  Вену
сейчас трудно попасть из-за тамошних беспорядков...  Я могу продать  билет
только до Риги.
     - Я знаю. Это я так шучу...
     Женщина, стоявшая за спиной Пальма, усмехнулась.
     Он обернулся.
     - Кто-то должен смеяться над вашей шуткой, - пояснила она, -  кассир,
по-моему, член общества по борьбе с юмором.
     - Спасибо, вы меня очень выручили. Вы тоже до Риги?
     - Наверное.
     - Вы убежали от того седого рыцаря?
     Женщина кивнула головой.
     - Я тоже убежал, - сказал Пальма.
     - Все сейчас убегают...  От врагов, друзей, от самих себя, от мыслей,
глупостей, от тоски, счастья... Все хотят просто жить...
     - Вам бы проповедницей в Армию спасения...
     Подошел поезд.  В вагоне было пусто: только Пальма и эта женщина. Они
сели возле  окна.  Туман,  лежавший  над  землей  еще  час  назад,  сейчас
разошелся.  Когда поезд набрал скорость, стало рябить в глазах от  резкого
чередования цветов: белого и зеленого.
     - Меня, между прочим, зовут Ян.
     - А меня, кстати, зовут Мэри.
     - Почему-то я был убежден, что у вас длинное и сложное имя.
     - А у меня на самом деле длинное и сложное имя:  Мэри-Глория-Патриция
ван Голен Пейдж.
     - На одно больше, чем у меня, но все равно красиво... Я бы с радостью
увидел вас сегодня вечером.
     - Я бы тоже с радостью увидела вас сегодня вечером, если бы у меня не
было записи на радио, а вы не уезжали в Вену.
     - Да, про Вену я как-то забыл.
     - А я никогда не забываю про свои  концерты,  и  мне  поэтому  трудно
жить. Зачем вы едете в Вену?
     - Мне нравится, когда стреляют.
     - Хотите попрактиковаться в стрельбе?
     -  Позвольте,  кстати,  представиться:  Ян    Пальма,    политический
обозреватель  нашего  могучего  правительственного  официоза.   Вот    моя
карточка, позвоните, если я оттуда вернусь, а?



                                   Бургос, 1938, 6 августа, 8 час. 10 мин.
__________________________________________________________________________

     Хаген неслышно вошел в комнату.  Он вообще  умел  ходить  неслышно  и
пружинисто, несмотря на свои девяносто килограммов.  Пальма почувствовал в
комнате второго человека лишь потому, что тонкий,  жаркий  и  колючий  луч
солнца исчез с его века и в этом глазу наступила звенящая, зеленая темнота
- так бывает после хорошего удара на ринге.
     "У кого это был рассказ "Солнечный удар"? - подумал он. - Кажется,  у
кого-то из русских".
     Он открыл глаза и увидел склоненное над собой лицо Хагена.
     - Ну как? - спросил тот. - Легче?
     - Несколько...
     - Доктора мы, к сожалению, пригласить не можем... Пока что...
     - Это как "пока что"? - спросил  Пальма.  -  Вы  пригласите  доктора,
когда надо будет зарегистрировать мою смерть?
     - Ну, эту формальность соблюдают только  в  тюрьме,  после  приговора
суда. Мы просто делаем контрольный выстрел за левое ухо.
     - Почему именно за левое?
     - Не знаю...  Между прочим, я сам  интересовался:  отчего  именно  за
левое? Экий вы цепкий, господин Пальма. Пойдемте, я покажу наше хозяйство.
Подняться можете?
     - Наверное.
     - Ну, вот и прекрасно. Давайте руку...
     Они вышли на маленькую галерею, окружавшую дом.
     -  Забор  не  обнесен  колючей  проволокой,  но  через  эту    мелкую
металлическую сетку пропущен ток. У нас свой генератор. Убить не убьет, но
шок будет сильный.  Включаем днем, когда у нас  только  двое  дежурных  на
территории. Ночью мы спускаем собак, и у нас дежурят четыре человека.
     - Это вы к тому, чтобы я не думал о побеге?
     - Мой долг хозяина - показать вам дом, где вы теперь живете.
     - Но если мне этот дом не понравится, я же не смогу отсюда выйти...
     - Приятно работать с латышами, - сказал Хаген. - Реакция  на  юмор  у
вас боксерская.
     - И со многими латышами вы уже успели поработать?
     - Вы спрашиваете не  просто  как  журналист,  но  скорей  как  цепкий
разведчик.
     - Разве вы не знаете, что я - шеф латышской разведки?
     Хаген рассмеялся:
     - Я знаком  с  шефом  латышской  разведки,  милый  Пальма,  да  и  не
латышская разведка нас в настоящее время интересует.
     - Какая же?
     - Этот вопрос вам задаст Гейдрих в Берлине.  Лично.  Я  здесь  только
провожу предварительный опрос. Так сказать, прелюд в стиле фа-мажор.
     Пальма поморщился:
     - Никогда не говорите "в стиле фа-мажор".  Вас станут  чураться,  как
верхогляда. Где, кстати, ваш мрачный коллега?
     - Он будет работать с вами вечером. Когда я устану.
     - Я что-то не очень понимаю: вы меня похитили?
     - Похитили.
     - И не отпустите?
     - Ни в коем случае.
     - Но ведь будет скандал, в котором вы не заинтересованы.
     - Никакого скандала не будет.  Машина-то ваша разбилась... Вот мы вас
и похоронили - обезображенного.
     - Я забыл ваше имя... Ха... Харен?
     - Называйте просто "мой дорогой друг"...
     - Хорошо, мой дорогой друг...  Разбилась машина британской  подданной
Мэри-Глорин-Патриции ван Годен Пейдж.  Моя машина в полной сохранности.  А
Мэри Пейдж ждет меня в условленном городе, и, если я там не появлюсь,  она
будет волноваться вместе с моими друзьями. -  Пальма  лениво  поглядел  на
сильное лицо Хагена и осторожно притронулся пальцами к  марлевой  наклейке
на лбу. - Так у нас условлено с друзьями...
     "Может быть, я зря выложил ему это? -  подумал  он.  -  Или  нет?  Он
растерялся. Значит, не зря. Посмотрим, как он будет вертеться дальше. Если
я выиграл время, значит, я выиграл себя.  А он растерялся. Это точно...  А
придумал я про Мэри хорошо. Обидно, что мы с ней об этом не сговорились на
самом деле".


     ...За полчаса перед этим Штирлиц сказал Хагену:
     - Приятель, возьмите  его  в  оборот.  Пусть  он  все  расскажет  про
университет, и начните его мотать про Вену.  Я в жару не могу работать.  Я
приеду к вечеру и подменю вас,  если  устанете.  А  нет,  станем  работать
вместе. Вдвоем всегда сподручнее. Только чтобы все корректно, ясно?
     - Хорошо, штурмбанфюрер.
     - Скажите еще, "благодарю, штурмбанфюрер"...  Вы что, с ума сошли?! Я
ненавижу официальщину в отношениях между товарищами.  И вообще стоит этого
латыша записать за вами: вы организовали его похищение, вы  его  доставили
сюда. Это ваш первый серьезный иностранец?
     - В общем-то да.
     - Ну и держите его за собой. Я пошлю рапорт о вашей работе.
     - Спасибо... Я, право, не ожидал этого...
     - Чего не ожидали?
     - Ну... Такой щедрости, что ли...
     - Какая там к черту щедрость, Хаген! Во-первых, жара, а во-вторых, вы
еще  с  ним  напрыгаетесь  -  он  из  крепких,  да  и,  по-моему,    Лерст
напридумывал, бедняга. Я ведь не очень верил в его версию.
     - Я убежден, что в Берлине с ним до конца разберутся.
     - Конечно, разберутся. Когда будем отправлять?
     - Вы же читали шифровку: там  сказано  -  "в  ближайшее  время  будет
переправлен в Берлин".
     - Да, верно. Верно, приятель. Ладно. Я двину в город - отдыхать, а вы
с ним начинайте.
     - Где вас найти в случае чего?
     - А что может случиться? Ничего не  может  случиться.  Ищите  меня  в
отеле или в баре "Кордова".
     С этим Штирлиц и уехал.


     Когда Пальма сказал Хагену о своей договоренности с Мэри, тот  понял,
какую  промашку  он  допустил,  начав  операцию  с  захоронением  "Пальма,
погибшего при автомобильной катастрофе", - лицо седому  старикашке-жулику,
мастерски воровавшему из  карманов  бумажники,  изуродовали  до  полнейшей
неузнаваемости, - но совсем забыл про  машину  латыша,  которая  стояла  в
отеле.  Хаген, сдав  Пальма  на  попечение  своих  помощников  из  охраны,
немедленно начал  обзванивать  отель  и  бар  "Кордову"  в  надежде  найти
Штирлица.  Но его нигде не было. Штирлиц, естественно, не  рассчитывал  на
звонок Хагена.  Он знал честолюбие гауптштурмфюрера. Он был  убежден,  что
Хаген  счастлив,  оставшись  наедине  с  Яном.  Штирлиц  никак   не    мог
предположить, что тот станет его разыскивать, - Хаген обожал  допросы.  Он
вел их в провинциальной манере: с большими, многозначительными  паузами  и
зловещими расхаживаниями за спиной арестованного, и Штирлицу было  занятно
наблюдать несколько мальчишеское самолюбование Хагена. "Видимо, в  детстве
его здорово лупили приятели, - как-то подумал Штирлиц. - Слабые люди очень
дорожат правом стать сильными, которое не  завоевано  ими,  а  получено  в
подарок".
     Как раз потому, что он достаточно хорошо знал Хагена, Штирлиц и решил
не обеспечивать себе алиби на случай отсутствия в тех местах,  которые  он
ему назвал перед отъездом в город.  Но ни в один из названных адресов  он.
не поехал. И алиби у него на угу поездку не было.
     А ему надо было всегда обеспечивать себе алиби:  Максим  Исаев  лучше
других знал, как это трудно - быть все время штурмбанфюрером Штирлицем.
     ...Командировка Штирлица в Испанию была для него - при  том,  что  он
ощущал  н е ч т о  надвигающееся - неожиданностью.  После того как  Гитлер
ввел свои войска в Рейнскую область, растоптав, таким образом, Версальский
договор, и ни Франция, ни Англия не  выступили  против  него,  в  Германии
наметилась определенного рода раздвоенность: министерство иностранных дел,
возглавлявшееся  старым  дипломатом  Нейратом,   и    генеральный    штаб,
продолжавший считать, что  Гитлер  служит  им,  военным,  а  не  они  ему,
предлагали тактику выжидания.  Гитлер, наоборот, вкусив пьянящую  сладость
первой внешнеполитической  победы,  подкрепленной  силой  оружия,  закусил
удила.
     Умение чувствовать - ценное качество разведчика, но еще более  ценным
его качеством следует считать знание.
     Штирлиц еще только начинал  по-настоящему  свой  путь  в  закордонной
разведке  Гейдриха;  он  был,  как  говорили  в    имперском    управлении
безопасности, на "первом этаже", тогда как кабинет  рейхсфюрера  помещался
на пятом.
     Работа в Испании должна была помочь Штирлицу ступить на ту  лестницу,
которая  вела  с  первого  этажа   на   второй:   от   о щ у щ е н и я   к
з н а н и ю.
     Центр, получив его шифровку о командировке в Испанию,  вменил  ему  в
обязанность заниматься изучением фигуры "сеньора  Гулиермо"  -  под  таким
именем вместе с Франко работал начальник  абвера  рейха  адмирал  Канарис,
руководивший агентурной цепью в Испании еще в годы первой мировой войны.
     Когда Штирлиц, дав подписку о неразглашении "высшего секрета  рейха",
был отп