ние горы были
другими,  и серый туман в лощинах, и шум ручья, стеклянно бьющийся о серый
гранит  в  урочище Медвещака,  -  все  это  раньше  существовало отдельно,
жестоко пугая своей красотой,  которая исчезнет вместе с  ним,  с  Иво.  А
теперь красота мира продлится еще на пятьдесят лет, на жизнь сына, а потом
она перейдет к  сыновьям его сыновей и  -  останется навечно принадлежащей
людям.
     "Когда я пишу репортажи,  -  подумал Иво, - я не нуждаюсь в читателе,
потому что стараюсь выразить свое "я".  И  лишь колыбельная невозможна без
слушателя.  Сейчас маленькому не  нужны слова,  сейчас еще  бабка поет для
себя -  от радости,  что у нее такой внук,  а потом она сделается творцом,
когда  ей  надо  будет придумать особые слова,  чтобы мальчик внимал им  и
засыпал без плача.  Высшая правда искусства -  колыбельная:  если младенец
заинтересуется и поверит - он уснет, и автор слов и музыки испытает высшее
счастье...  При чем здесь гонорар за строчку? Искусство, если оно истинно,
меряется лишь наслаждением, которое испытал тот, кто отдал".
     Бабка пела  тихо,  и  младенец спал,  и  спала мать младенца,  и  Иво
почувствовал,  как  у  него  закрываются глаза,  словно  подчиняясь словам
старухи, и тому однообразному, как извечное спокойствие, ритму, рожденному
высшей гармонией, словно серые клочья тумана в урочищах или постоянный шум
воды на  порогах,  где  по  утрам,  в  водяной пыли,  устойчиво стоит мост
сине-желто-красной радуги -  пройди сквозь нее,  и  на  всю  жизнь  будешь
счастливым...


     Стружка вилась,  как волосы кудрявого младенца,  мягко и  ниспадающе.
Ладони Мирко  ощущали гладкую тяжесть рубанка,  вобравшего в  себя  резкую
остроту стали.  Ощущавший боль  дерева в  лесу,  во  время рубки,  сейчас,
обстругивая ствол сосны, Мирко не чувствовал боли, рождаемой каждым ударом
топора -  звонким,  протяженным в тяжелом хвойном воздухе,  резким, словно
удар колокола по усопшим.
     "Никогда не бьют в колокол по тем,  кого убивают,  - всегда звонят по
умершим,  -  подумал он,  наблюдая, как плавно ложится стружка на пушистый
ковер таких же бело-желтых,  пахучих стружек.  - Только в лесу каждый удар
топора,  словно колокол,  предупреждает о  грядущей смерти,  когда  дерево
застонет,  начнет раскачиваться, будто человек, раненный в сердце пулей на
излете,  а потом закричит,  пад„т на землю и по-человечьи,  словно волосы,
разметает крону по траве и пням".
     - Ну как,  Мирко?  -  спросил Степан,  брат Елены,  его невесты,  для
которой он рубил новый дом. - Начнем крепить?
     Мирко вытер со лба пот и посмотрел на дом: осталось связать последний
венец,  и тогда завтра можно приглашать мастеров -  стелить крышу. А когда
будет крыша, он положит пол из толстого дубового бруса, сложенного прошлой
осенью под толем на дворе, и Елена войдет в их дом, и это будет его первый
дом,  потому что раньше он жил в  горах,  у  дядьки,  и это был не дом,  а
длинный унылый сарай с узкими щелями вместо окон,  а стены были сложены из
камня,  и поэтому там всегда было сыро и пахло болотом, а когда шел дождь,
крыша протекала и на глиняном полу появлялись лужицы.
     - Мирко, - окликнул его Степан, - хоть Елена и моя сестра, а я все же
не уразумею:  зачем ты женишься? Ты ведь жизни не видел: то в горах рубил,
то здесь стругаешь...  А женщина, какая-никакая распрекрасная, - все равно
словно жандарм:  ни тебе выпить,  ни к друзьям пойти;  паши,  как конь,  и
радуйся, что сенца подбрасывают.
     - Так-то  оно  так,  -  согласился Мирко,  -  только одному на  свете
страшно,  Степан.  Если б я в горах всю жизнь прожил -  тогда другое дело,
там,  в горах, чего ж бояться-то? Там бояться нечего. Бояться надо людей в
городах, где каждый норовит к себе оттянуть, оттого и страшен делается.
     - Ты не оттянешь - у тебя оттянут.
     - Не по-божески это. Нельзя так жить.
     Степан усмехнулся:
     - Ты зачем дом строишь, Мирко? Ты ходи по дорогам и проповедуй.
     - Каждый должен своей проповедью жить -  тогда юродивого будут жалеть
и кормить, а слушать не станут. Сейчас отчего люди слова ждут? Оттого, что
погрязли в нечестности и корысти. А если чисто жить - зачем тогда церковь?
Туда за отпущением грехов ходят, страх свой утешить туда идут.
     - Мирко, а у тебя до Елены бабы были?
     - Мне Елена не баба,  Степан;  она -  человек мне.  Ну,  давай,  бери
бревнышко, пойдем вязать...
     - Божий ты человек, Мирко... Тебе в глаза плюнь - утрешься.
     - А  ты чего меня цепляешь?  Еленка просила испытать перед свадьбой -
какой я, да? То-то она мне говорит: "Тихий ты слишком, таких пчелы жалят".
Разве пчела жалит?  Она лечит.  Она только дурня ожалит, который боится, а
тот,  кто смысл хочет найти вокруг себя,  - тот понимает, что это работа у
пчелы такая -  жало свое отдать, и сердиться на нее за это нельзя. На снег
ведь ты не сердишься? Или на ливень?


     - Не надо выключать свет, Милица.
     - Надо.
     - Я прошу тебя, сербочка.
     - И я прошу тебя, хорватик.
     - Но я больше тебя прошу.
     - Нет, я больше, Светозар.
     - Ты стыдишься себя?
     - Тебя.
     - Чего ж меня стыдиться, маленькая? Ведь я люблю тебя...
     - Я знаю.
     - Включи свет, я хочу видеть тебя.
     - Нет.
     - Почему?
     - Потому.
     - Иди ко мне.
     Он  обнял ее  и  почувствовал ее  острые груди у  себя на  груди.  Он
улыбнулся в темноте, потому что соски у нее были холодные и шершавые.
     - Что ты? - спросила Милица, отстраняясь.
     - Ничего. Я просто радуюсь.
     - Ты не радуешься. Ты смеешься.
     - Когда радуются - обязательно смеются.
     - А я плачу, когда радуюсь.
     - Что ж ты не плакала, когда я подарил тебе сандалии?
     - Так разве то радость? То просто так - сандалии.
     - А что такое радость?
     - Это когда ты рядом,  совсем близко,  и у меня глаза закрываются,  и
голова начинает кружиться,  и  кажется,  будто я  падаю в колодец с теплой
водой,  падаю, падаю, и никак не могу упасть, и так боюсь упасть, и так не
хочу упасть, и когда я чувствую всего тебя, даже если руки мои лежат вдоль
тела,  а  я  все равно чувствую твою ложбинку на спине,  и шею,  и шрам на
локте - вот тогда радость, и тогда я плачу.
     - У мужчины и женщины радость разная.
     - Наверное.
     - Почему?
     - Потому что мужчины слабее.  Не  смейся.  Это правда.  Женщина любит
сильнее,  мужчина не может любить так, как женщина. Поэтому женщина всегда
должна жалеть любимого;  это и есть любовь. Все остальное - неправда. Надо
очень жалеть мужчину,  только тогда он  будет счастлив,  а  если он  будет
счастлив, он станет смелым, и женщина будет любить его еще больше.
     - Дай я обниму тебя... Так больно?
     - Нет.
     - А так?
     - Нет. Только еще приятней.
     - А так?
     - Ой, так приятно, что прямо сказать нельзя!
     - Тебе ведь больно.
     - Чем сильней мужчина, тем он приятней делает.
     - Когда я стану старым, я не смогу делать тебе так приятно. Ничего не
боюсь, только старым боюсь стать.
     - Это страшно, когда ты один. Вдвоем старости нет.
     - А что есть?
     - Не знаю...  Жизнь,  наверное,  есть.  Уйдет сила, придет что-нибудь
другое взамен.
     - А что может взамен прийти?  Ум?  Зачем он нужен,  если силы нет? Ум
надо защищать силой.
     Он почувствовал на своем лице губы Милицы - шершавые и маленькие, как
ее соски,  и такие же нежные,  беззащитные,  доверчивые, стыдящиеся света.
Светозар обнял Милицу так сильно,  как только мог,  и  почувствовал на  ее
лице странную, блаженную, как у святой, улыбку.
     - Ох как хорошо мне,  -  сказал он,  -  сербочка, как же мне хорошо с
тобой!..


     Дед Александр,  потерявший на войне левую ногу и  в  позапрошлом году
оставшийся сиротой -  семья его  сгорела в  доме,  когда вспыхнул керосин,
неловко пролитый золовкой, - ушел с пепелища, как успел выскочить из огня:
в  длинной белой рубахе и  кожаных штанах,  босой.  Он  жил  эти  два года
христовой милостью,  пел  в  шинкарнях странные  песни  -  про  мурашей  и
букашек,  которые просыпаются по  весне и  радуются тому,  что  с  первыми
холодами умрут и не будут страдать в стужу, когда люди насмерть леденеют -
не то что букашки,  божьи твари. И еще он пел О том, как в больших городах
готовят еду:  на  больших плитах,  в  которых нет огня,  а  лишь один жар,
который может обжечь,  но  это  будет ожог летним теплом,  а  не  пламенем
смерти,  которое  заставляет плясать покойников и  скалить зубы,  будто  в
последней насмешке над  теми,  кто остался на  земле -  допивать свою чашу
горя.
     Рожденный  в   Герцеговине,   дед   Александр  знал   тайну  ганги  -
песни-плача,  который только и  умеют петь в горах,  у Чаплины:  словно бы
перебивая друг друга в жалобах,  чабаны редко говорили друг с другом - все
больше изъяснялись гангой.
     Раньше,  когда была жива семья,  Александр пел на два голоса с сыном:
сначала тот жаловался ему на плохую погоду, и на ранний снег в горах, и на
то,  что реки рано стали,  и овцы бьют копыта и хромо валятся в обрывы,  а
потом старик отвечал ему -  но не впрямую,  а как бы издалека,  жалуясь на
войну,  когда сам себе не  волен и  когда не свободы жаждешь,  а  команды,
потому что только в  ней и есть надежда на спасение:  офицеру-то свыше все
виднее да умней, а уж если сейчас снег ранний, так это плохо, но не совсем
плохо, потому что надо обратить гангу к господу - тот убережет от горя...
     Теперь же  старик пел песни странные,  по форме вроде бы плач-жалоба,
древняя и  единственная ганга,  да  только не жаловался он,  а  все больше
задирал кого-то,  неведомого,  но могучего, будто дразнил его, мстительно,
хотя и опасливо:

              Люди слушают весну, люди осень слушают,
              Люди думают о лете и зимы боятся,
              Только что же им мечтать и зачем стараться,
              Если волк сильней овцы, а злодей - святого...

     - Мийо, Мийо, ты слышишь меня, родной?!
     - Я слышу, Ганна!
     - Я тебя ужасно плохо слышу!
     - А я тебя слышу великолепно.
     - Мийо, я больше так не могу! Прилетай ко мне!
     - У вас сейчас солнце?
     - Что ты говоришь?
     - Я спрашиваю - у вас сейчас солнце?
     - Скажи по буквам, Мийо!
     - Соль, Ольгица, Лев, Никола, Цезарь, Евген.
     - Солнце? - не поняла Ганна. - Какое солнце?
     - Ты мое солнце.  Я  сейчас пойду в  университет и  возьму отпуск.  А
потом закажу билет. Я не знаю только, откуда мне лучше лететь - из Лозанны
или из Цюриха.
     - Ты никогда не называл меня солнцем, любимый.
     - Я сказал, что у нас здесь выглянуло солнце, когда ты сказала, чтобы
я прилетел за тобой. Ты говорила с Взиком?
     - Нет. То есть да. Но это неважно, Мийо. Я хочу, чтобы ты прилетел, а
отсюда мы уедем вместе.
     - Он отдаст тебе сына?
     - Я заберу. Я не буду спрашивать. Когда тебя встречать?
     - Дня через два. Я пришлю телеграмму. Или позвоню. Я позвоню.
     - Что?
     - Я позвоню!
     - Позвонишь?
     - Да.
     - Я тебя еле слышу. Ты позвонишь мне?
     - Да.
     - Звони днем, когда Взик в редакции. Он приходит домой в час ночи.
     - Хорошо.
     - Ты очень хочешь меня видеть?
     - А я тебя вижу.
     - Что?
     - Я  вижу тебя.  Я все время тебя вижу.  Ты ведь со мной.  Ты со мной
всегда.
     - Что ты говоришь?
     - Жди  звонка.  Я  скажу  номер  рейса.  Может быть,  я  полечу через
Германию. Чтобы скорей быть в Загребе. Тогда я пришлю телеграмму.
     - Целую тебя, родной!
     - Целую, Ганна!


          Н а ч а л ь н и к  г е н е р а л ь н о г о  ш т а б а
                              Г а л ь д е р

          "Италия. Письмо фюрера к дуче.  В нем говорится о серьезном,  но
     не катастрофическом положении и о решении разгромить Югославию. Фюрер
     требует прекращения наступления в Албании, прикрытия северного фланга
     албанского фронта и подготовки к наступлению в Истрии.
          Письмо дуче к фюреру.  Обещает прекратить наступление в Албании,
     прикрыть три прохода с севера к флангу итальянской армии в Албании  и
     перебросить  на  северо-восток  Италии  шесть  дивизий в дополнение к
     имеющимся там семи дивизиям (кроме  того,  там  есть  около  15  тыс.
     пограничников).  Ожидается  также  поддержка  со  стороны  хорватских
     сепаратистов.
          Турция. Если турки введут войска в выступ в районе Эдирне,  Лист
     должен об этом доложить.  Вероятность этого небольшая.  Фюрер  весьма
     оптимистически  оценивает позицию Турции.  Он сообщил турецкому послу
     (Гереде),  что Россия осталась в стороне от Тройственного пакта,  так
     как он (фюрер) не дал своего согласия на приобретение Россией опорных
     пунктов в проливах.
          Кроме того, фюреру было доложено:
          Не следует ограничивать действия Листа линией Олимпа.
          Расчет времени: Наступление армии Листа начать как можно скорее;
     наступление на Скопле - по возможности  одновременно  с  наступлением
     Листа.
          Провести подготовку  для  ремонта  и  восстановления  танков   и
     автомашин  в  соединениях,  участвовавших в операциях против Греции и
     Югославии.
          Рациональное использование   времени   ввиду  отсрочки  операции
     "Барбаросса", задерживающейся по крайней мере на четыре недели..."



     РАБОТА ПО СПЕКТРАЛЬНОМУ МЕТОДУ
     _____________________________________________________________________


     Риббентроп не любил Розенбергов по двум причинам.  Во-первых, потому,
что  они,  по  отзывам  зарубежных журналистов,  были  "эталонами истинных
арийцев"  (подразумевалась  их   внешность)  среди   всего   партийного  и
государственного руководства рейха:  голубоглазые, высоколобые, с крепкими
подбородками и  "хотя бы  остаточно,  -  как  шутил Риббентроп в  домашнем
кругу, - но все-таки блондины". Во-вторых, и это было главное в объяснении
его  неприязни к  рейхслейтеру,  они исповедовали два совершенно различных
начала в  подходе к  одной и  той же  проблеме,  за которую отвечали перед
фюрером, - внешней политике рейха.
     Розенберга Риббентроп не называл иначе,  как "теоретик",  вкладывая в
это определение все то презрение,  которое плохо образованный,  но сильный
практик испытывает к  тому,  что  руководствуется созданными им  же  самим
канонами,  кто каждый свой шаг соотносит с цитатами из своей же книги "Миф
XX  века" и  кто хоть и  не  прямо,  но,  в  соответствии с  иерархической
лестницей НСДАП,  косвенно мог принимать или отвергать акции рейхсминистра
иностранных дел.
     Риббентроп сделал карьеру на Британии.  Он сделал то, во что никто не
верил: он подписал с Чемберленом морской договор, и это можно было считать
прелюдией  к   выполнению  стратегического  плана  фюрера:   "Единственным
союзником Германии в Европе может быть Англия, и никто больше".
     То,  что  не  удавалось  сделать  традиционной германской дипломатии,
чинному министру фон Нейрату,  то, что до тошноты порядочный посол рейха в
Лондоне Хеш  называл идиотизмом,  то,  что подвергал ироническому осмеянию
Розенберг во время обсуждения в рейхсканцелярии плана поездки Риббентропа,
стало   свершившимся  фактом:   Чемберлен  протянул  свою   джентльменскую
суховатую руку быстрой и потной руке Гитлера.
     Эта  победа  Риббентропа оказалась главным  поражением Розенберга:  у
всех   была   на   памяти   его   ирония   по   поводу  "новой  дипломатии
национал-социализма",    предложенной   Риббентропом.   Она,   эта   новая
дипломатия,  должна  была,  взяв  как  изначальную основу наступления "Мою
борьбу" фюрера (а никак не "Миф XX века" Розенберга),  действовать в  духе
этой "великой книги, открывшей германской расе путь в светозарное будущее"
- то  есть  смело,  напористо,  убежденно,  без  обязательных для  прежней
дипломатии лавирований,  недоговорок и  компромиссов.  И главное -  смело,
главное -  не подстраиваясь под хорошо изученного партнера в  переговорах,
а,  наоборот,  заставляя партнера принять тебя таким,  каков ты есть.  Это
дает  огромный выигрыш  в  темпе  и  в  качестве,  ибо  западноевропейский
партнер,   который   исповедует,   естественно,   консервативный,   веками
рождавшийся традиционализм, столкнувшись с новой манерой вести переговоры,
с новым качеством дипломатии,  созданной идеями национал-социализма, будет
озабочен уже не столько тем,  чтобы   п о б е д и т ь,  но тем,  как бы не
п о т е р я т ь,   поскольку  "дело приходится иметь с хамами,  а им лучше
отдать малость, пока они сами не отхватили по-хамски главное".
     Розенберг  старался   везде   и   всюду   подчеркивать  "гуманизм"  и
"интеллигентность" учения Гитлера;  Риббентроп -  в  противовес ему  -  об
учении фюрера ничего не говорил, но действовал отнюдь не как интеллигент и
гуманист;  он  сразу  же  заявлял в  переговорах свой  новый стиль,  стиль
открытого удара и угрозы:  "Если сами добром не дадите - возьмем силой. Вы
нас  вынудите  к  этому,   и  вся  ответственность  за  последствия  этого
вынужденного вами шага ляжет на  вас,  и  история вам  этого не  простит".
Западная дипломатия,  "отягощенная,  - как сказал Риббентроп, - чрезмерным
знанием мировой истории", старалась подверстать новое движение, родившееся
в Германии,  под свои представления о политике,  заставить Гитлера принять
их манеру поведения;  они считали, что путь этот, видимо, будет длительным
и  сложным,  но  идти  на  открытую конфронтацию с  великим  народом через
шестнадцать лет после окончания мировой бойни -  не гуманно и  жестоко.  В
конце концов,  считалось в западных кругах,  Гитлер - европеец, с ним надо
вести себя так,  как это принято в Европе.  Не замечать его так, как можно
позволить себе не  замечать Россию,  -  немыслимо,  ибо Россия -  отсталая
азиатская держава,  которая сама  по  себе изрыгнет большевизм,  оставшись
один на  один со своими экономическими трудностями,  окруженная на востоке
алчными  азиатскими государствами,  а  на  западе  -  стеной  холодного  и
надменного  непризнания.  Гитлер  же  представляет Германию,  без  которой
европейская, да и мировая цивилизация - невозможна.
     Ребенок,  угадав,  что  взрослые,  побеседовав с  врачами-педиатрами,
пришли к  выводу,  что  наказание может  лишь  травмировать слабую душу  и
подвигнуть дитя на  еще  большие грубости и  шалости,  становится домашним
сатрапом;  ему все позволяется, все прощается, и всем его шалостям находят
объяснение: "Повзрослеет - поймет и изменится".
     Риббентроп  исходил  именно  из  этого  простого  житейского правила,
забываемого умными дипломатами,  когда они садятся за  стол переговоров со
взрослым  контрагентом.   И  он  одержал  победу,  он  вернулся  в  Берлин
победителем,  и  он,  а  не Розенберг стал рейхсминистром иностранных дел,
когда фюрер приказал либо разогнать беспартийных аристократов,  засевших в
МИДе,  либо принудить их служить не традициям,  а  новому -  его,  фюрера,
идее.
     В общении с подчиненными Риббентроп выработал такую же манеру,  как и
в переговорах с противником: краткость, сухость, четкость.
     - Я  рад,  -  сказал он  Веезенмайеру,  -  что  именно вам  вменено в
обязанность вписать еще  одну  страницу нашего  дипломатического подвига в
летопись  истории  национал-социализма.  Я  убежден,  что  вы  победите  в
Югославии так же легко,  как вы победили в Словакии.  Я даю вам санкцию на
контакты со всеми оппозиционными и  сепаратистскими силами в Загребе и вне
его.  Я  договорился с  хорватским лидером Влатко Мачеком о том,  что ваша
миссия  пройдет  вне   поля   зрения  Белграда.   Вы   должны  подготовить
правительство Хорватии,  которое будет  встречать наши  войска по  старому
славянскому обычаю: хлебом и солью. Вы должны сделать так, чтобы это новое
правительство было нашим карманным правительством и чтобы оно позаботилось
о  том,  как  объяснить миру необходимость ввода наших войск в  Югославию,
проведя  точный  водораздел  между  политическим  к а