ришли люди бывшего военного атташе Аргентины в рейхе -
полковника  Перона...  Такого  рода  информацию  вам  мог  продать   умный
спекулянт, который знает, что эти материалы  были  опубликованы  крошечным
тиражом, а потом изъяты  из  распространения  Пероном,  или  же  заведомый
дезинформатор, который хочет пустить ваш поиск  по  отработанным  каналам,
где любого  отправленного  вами  человека  будут  ждать  люди  из  военной
разведки. А они бросят вашего человека в тюрьму. Либо начнут с ним играть.
А когда с человеком, выполняющим поручение разведки, играют, считайте дело
конченым, останетесь в дураках.
     Роумэн хрустко потянулся:
     - Я бы не хотел вас иметь своим врагом, доктор.
     - А я бы с радостью записал вас в свои друзья, Пол.
     - Но друзья  не  врут.  А  вы  мне  врали,  когда  говорили,  что  не
занимались Латинской Америкой...
     Всей правды Штирлиц открыть не мог, он не имел права говорить о  том,
как ему помог генерал Альфредо Гонсалес, но он должен  был  ответить  Полу
так, чтобы тот не ощутил его закрытости.
     Поэтому он сказал:
     - Я действительно ею не занимался.  Я работал в  архиве  ИТТ,  а  нет
ничего  страшнее  неразобранных  архивов,  Пол.    Могу    показать    вам
стенографический отчет Палаты депутатов по делу ФА.
     - Как вы думаете, Кемп знал, что там хранится этот документ?
     Штирлиц усмехнулся:
     - Хранится...  Он не хранился, он валялся в  ящике,  пошел  потеками,
изъеден мышами...  Впрочем, я не исключаю, что он знал об этом  документе,
но тогда он обязан был верить в то,  что  вы  заведете  разговор  об  этом
предмете именно со мной.  Поэтому я вас  и  спрашиваю:  кто  дал  вам  эту
информацию?
     Роумэн не мог ответить  Штирлицу;  у  него  просто-напросто  язык  не
поворачивался  сказать  правду,  потому  что  эта  "совершенно   секретная
информация"  пришла  ему  от  Роберта  Макайра,   из    отдела    разведки
государственного департамента, когда он сообщил  туда  о  своем  намерении
использовать "доктора Брунна" для работы по выявлению нацистского подполья
на юге Латиноамериканского континента.
     - Отвезите меня домой, - сказал Роумэн,  поднявшись  со  скамейки.  -
Буду спать. Очень хочу спать.


     ...Вернувшись домой, он не  лег  спать,  а,  приняв  душ,  поехал  на
конспиративную квартиру, где его уже как час ждал Эронимо.



КРИСТИНА КРИСТИАНСЕН - I
__________________________________________________________________________

     В  Севилью  она  приехала  вечером,  когда  огромные,  низкие  звезды
зажглись в небе, казавшемся плотным, словно металл, -  до  того  оно  было
черным.  Радужные, зыбкие,  бело-голубые  круги  вокруг  желтой  луны,  на
которой до странного похоже повторялись очертания  океанов  и  континентов
земли, казались таинственными существами, вроде глубинных жителей моря.
     На автобусной станции, как и сказал Кемп, она сразу же села в  такси,
попросила отвезти ее в отель "Мадрид", сняла там двухместный номер  (плата
такая же, как за одноместный,  посетителей  нет,  осень,  сдали  бы  и  за
полцены, если поторговаться), позвонила Роумэну, оставила ему свой  номер,
сказала, что на нижней полке холодильника лежит прекрасное мясо,  жаренное
в чесночном соусе; очень скучаю, я здесь не  выдержу  три  дня,  ну  ее  к
черту, эту Севилью; вышла на улицу, села во второе такси, а не в первое  и
попросила шофера отвезти ее в старый город.  Там все улицы были  заполнены
гуляющими, светло как днем,  множество  экипажей,  лошади,  расфранченные,
словно женщины.
     Она проверилась, зайдя в первое попавшееся кафе, набрала  тот  номер,
который Кемп продиктовал  во  время  их  краткой  встречи  в  автобусе,  и
пригласила к аппарату сеньора Бласа.
     - Где вы? - спросил Блас, не ответив на приветствие;  голос  его  был
низким, властным; по-немецки говорил с  ужасным  акцентом.  -  Я  за  вами
подъеду. Назовите кафе, откуда звоните.
     - Карденас, - сказала Криста. - Кафе называют Карденас.
     - Такого в городе нет, - отрезал Блас.
     - Сейчас я сбегаю наверх, уточню, вы подождете у аппарата?
     - Где находится кафе?
     - На очень красивой маленькой улочке.
     - Вполне подробный адрес, - усмехнулся Блас. - Хорошо,  поглядите,  я
буду ждать.
     Криста выбежала на улицу; кафе, конечно же, называлось "Рио-Фрио"', а
чуть ниже было крупно выведено  "Каса  Карденас"'',  ничего  не  попишешь,
Карденас хотел подчеркнуть, что "холодная река" принадлежит именно ему,  и
никому другому.

_______________

     ' "Р и о - Ф р и о" - "Холодная река" (исп.).
     '' "К а с а  К а р д е н а с" - "Дом Карденаса" (исп.).


     Когда женщина вернулась к телефону, место ее было  занято;  маленький
крепыш в черном костюме, облегавшем тело так, словно он  был  танцовщиком,
томно к а д р и л невидимую собеседницу, обещая ей немыслимый вечер, когда
легкие и  пьянящие,  словно  молодое  вино,  "струи  Зоры  вознесут  ее  к
небесам".  Собеседница, видимо, отказывалась возноситься, танцор сулил еще
более интересные вещи, показывая Кристине на пальцах,  что,  мол,  сейчас,
еще одна минутка, и все будет в порядке.
     Говорил он тем не менее не минутку, а добрых пять.
     Когда Кристина перезвонила, Блас заметил:
     - Вы, видимо, первый раз в Испании? Оставили б возле трубки  сумочку,
у нас не воруют...  Люди б поняли, что вы вернетесь, а не забыли  положить
трубку на рычаг - у нас это часто бывает, мы рассеянные...
     Он выслушал адрес, подивился тому, что Карденас  вынес  свое  имя  на
вывеску, стареет, болезнь честолюбия с годами  прогрессирует,  и  пообещал
быть в "Рио-Фрио" через полчаса.
     - Закажите себе вина,  скажите,  чтоб  принесли  "вино  де  каса",  у
Карденаса хорошие виноградники  на  побережье.  Вы  моя  гостья,  так  что
заказывайте все, что хотите.


     ...Как и положено в Испании, он опоздал на двадцать минут.
     - Вы должны меня простить, - хмуро сказал Блас, быстро обняв  женщину
своими  холодными  глазами,  взгляд  его  был   откровенно    оценивающим,
бесстыдным, - как и все нации,  лишенные  настоящей  индустрии,  мы  плохо
ориентируемся во времени.  Американцы самые точные люди, потому что плавят
больше всех чугуна; если  человек  зазевается  у  домны,  это  грозит  ему
растворением в кипящем металле, очень больно.  Даже если он спасется,  его
прогонят с  работы,  и  он  не  сможет  жить  так,  как  жил  раньше  -  с
холодильником и автомашиной.  А нам ничего не грозит...  Если  прогонят  с
работы - как жил испанец в нищете, так и будет продолжать жить.  Зачем  же
торопиться? Видите, я самоед... Как вино?
     - О, оно действительно прекрасно.
     - Вы голодны?
     - Очень.
     - Прекрасно, - сказал Блас. - Меня  просили  показать  вам  город,  я
готов быть вашим гидом.  Сейчас я закажу столик в "Лас пачолас", там  дают
самую андалусскую еду.
     Он пружинисто поднялся и пошел вниз, к телефону.
     Все-таки Пол, подумала  Криста,  совершенно  не  думает  о  том,  как
выглядит; он всегда одинаковый, такой,  как  на  самом  деле;  все  другие
мужчины хотят  к а з а т ь с я.  Считают, что женщины склонны к игре;  это
неверно; именно мужчины больше всего думают о том, какое  впечатление  они
производят.
     ...В начале сорок третьего в Осло привезли фильмы о природе Германии;
в отличие от художественных картин  эти  ленты  были  подкупающе-правдивы,
сделаны со вкусом и поэтому  собирали  довольно  большую  аудиторию  -  на
фашистские  боевики  народ  не  ходил,  потому  что  там  все  враги  были
чудовищами, каждый немец - богом, а кто любит голую пропаганду?
     Криста особенно запомнила один фильм: оператор  установил  камеру  на
большой поляне и снял  весенний  слет  тетеревов;  черно-красные  красавцы
бились  друг  с  другом,  распушив  хвосты,  бились  отчаянно,    сшибаясь
по-лебединому выгнутыми грудками, а тетерки  наблюдали  за  этим  турниром
любви, прохаживаясь по поляне, словно бы все происходящее их и не касалось
вовсе.
     Она запомнила этот фильм так хорошо потому  еще,  что  именно  в  это
время немецкий офицер, поселившись в соседнем с ними доме, начал  посылать
ей цветы. Откуда он доставал цветы в ноябре, в затемненном Осло, где тогда
именно ввели комендантский час, она не  могла  понять,  но  ей  было  это.
приятно, хотя отец как-то брезгливо, недоумевающе заметил:
     - Принимать подарки от оккупанта?
     А второй офицер - он занимал первый  этаж  в  том  же  доме:  хозяева
сбежали в Англию - присылал ей шоколад; каждую субботу приходил его денщик
и передавал старенькой фру Есперсен, которая жила в их семье уже  двадцать
лет, красивую коробку с диковинными конфетами, особенно поразительной была
начинка - вино и вишни.
     Потом в том же коттедже поселился третий немец; он  специализировался
на  книгах  -  раз  в  неделю  присылал  томик  поэзии  или  же  альбом  с
фотографиями различных регионов Германии.
     Он-то и пригласил Кристу в кино, как раз на тот  самый  фильм  о  бое
тетеревов; она попросила его не провожать ее до дверей.
     - Папа против того, чтобы вас провожал офицер оккупационной армии?  -
спросил немец; его звали Ганс.
     - Не в этом дело, - легко солгала Криста, - но вы,  конечно,  знаете,
как к вам относятся в Норвегии?
     - К нам относятся хорошо, - ответил Ганс. - Только вздорные  одиночки
не понимают того, зачем мы сюда пришли.  Неужели  вас  не  страшит  угроза
британской оккупации? Пример Ирландии должен быть пугающим.
     На праздник рождества они заявились к ним в дом втроем: книжник Ганс,
Фриц с цветами и "шоколадный Вилли";  были  чрезвычайно  вежливы,  сделали
все,  чтобы  демонстративный  уход  из  гостиной  ее  отца  не  был  таким
шокирующим, но все же вели себя словно те самые тетерева на  току,  только
что хвосты не пушили.
     ...Блас вернулся, снова оценивающе оглядел Кристу, словно бы раздевал
ее, попросил официанта принести еще одну бутылку вина и сказал, что в "Лас
пачолас" столик зарезервирован, сначала выпьем здесь, потом прокатимся  на
экипаже по старой  Севилье,  а  после  отправимся  на  ужин;  кстати,  там
прекрасные  фламенко,  значительно  лучше  мадридских,  послушаем    песни
Андалусии, они здесь совершенно особые.
     - О, как прекрасно! Спасибо! - откликнулась Криста.
     - Вы в первый раз на пенинсуле? - спросил Блас.
     - Да.
     - Интересно?
     - Конечно.
     - Что успели посмотреть в Мадриде?
     - Не очень-то много, - ответила  Криста,  усмехнувшись  чему-то.  Она
ведь не хотела уезжать в Севилью; рядом с  Роумэном,  в  его  хирургически
чистом  доме,  а    потому,    в    самом    начале,    показавшемся    ей
отстраняюще-холодным, она совершенно неожиданно для себя испытала странное
чувство, похожее на незнакомую ей ранее умиротворенность. Будучи человеком
сильным, очень самостным, не играющим, он позволил ей ощутить  спокойствие
рядом с ним, то спокойствие, какого она не знала с той поры,  как  гестапо
забрало отца и маму.  Она убеждала себя,  что  все  это  выдумка,  она  на
р а б о т е,  никаких сантиментов,  это  мешает  делу,  расслабляет,  дает
простор для иллюзий, она говорила себе, что все происходящее  -  актерское
"приспособление", просто надо придумать себе эту  умиротворенность,  чтобы
сподручнее было делать то дело, которое ей поручено, но  чем  дальше,  тем
явственнее  она  понимала,  что  ощущение,  родившееся  в  ней,  не   есть
приспособление для более точного исполнения той роли, которая была для нее
написана, но самое истинное чувство, ранее ей незнакомое.
     Во время первой встречи с Кемпом она сказала:
     - Надо бы поскорее все завершить...  Боюсь, мне будет довольно сложно
работать в будущем...
     - Увлеклись? - спросил он,  стоя  к  ней  вполоборота  и  разглядывая
полотно Мурильо. - Хороший мужчина?
     - Да не в этом дело, - ответила она раздраженно. - Он очень  открытый
человек... Верит мне... И в нем нет гадости...
     - Поступайте, как знаете, - ответил Кемп. - У нас  к  нему  тоже  нет
отвращения.  Просто следует  понять,  чем  он  живет  дома.  Это  не  есть
нечестность.  В  конечном  счете  можете  подсказать  ему  что-то,   мягко
подействовать на него...  Вы никогда не  поступите  по  отношению  к  нему
бесчестно.  Наоборот, вполне вероятно,  что  понадобитесь  ему  в  сложной
ситуации...  Если  он  действительно  намерен  жениться   на    вас,    не
отказывайтесь, не надо...  А  вообще-то  поступайте  так,  как  вам  велит
совесть. Я не смею вас неволить, упаси бог.
     Точно просчитав м у ж ч и н у Роумэна, именно Кемп предложил Кристине
настоять на поездке в Севилью; это проверка, заметил он, и для вас  и  для
него; ничто так не выявляется, как чувство, - особенно во  время  короткой
разлуки.  Поймете, что он вам  действительно  дорог  -  очень  хорошо,  мы
расстанемся, начнете строить свою жизнь; ощутите в нем холодность, что  ж,
продолжим наше дело, вам не будет так трудно, как сейчас, все понимаю...
     Говоря так, Кемп, однако, думал  совершенно  о  другом:  более  всего
привязывает мужчину, а  особенно  такого,  как  Роумэн,  самостоятельность
женщины: раз поездка в Севилью задумана - она должна осуществиться. Не для
Кристы, а именно для Роумэна и была задумана поездка в Севилью;  внезапная
увлеченность женщины Роумэном оказалась  для  него  неожиданной;  все-таки
женщины  загадочные  существа:  увлечься  таким   человеком?    Чудовищный
характер,  никакого  шарма,  груб,  бестактен,  совершенно  беспомощен   в
кровати...
     Слушая тогда Кемпа, она вспоминала Ганса, то утро, когда он,  лежа  в
кровати, гладил ее по мокрой щеке и тихо говорил, как рвется его сердце за
родителей "белобрысика" (она тогда еще  не  красилась,  волосы  были,  как
копна соломы), успокаивал ее, нежно шептал на ухо какие-то ласковые слова,
слушая которые Криста расслаблялась, будущее не казалось ей таким ужасным,
каким виделось с тех пор, как случилась трагедия с родителями.
     А потом Ганс попросил помочь ему в его борьбе за несчастных стариков,
- "ты должна познакомиться с тем, кто по-настоящему виноват в  их  аресте;
это сдвинет дело  с  мертвой  точки;  мне  будет  легче  говорить  с  теми
офицерами, от которых зависит их судьба". Она, конечно же, согласилась; он
устроил ей встречу с доцентом университета Олафом Ли; гестапо  подозревало
его в связях с англичанами, надо было подвести к нему своего осведомителя;
Ли был человеком осторожным, знакомств чурался; все те,  кто  его  окружал
ранее, были преданы ему и разделяли общее  для  норвежцев  чувство  глухой
ненависти к оккупантам.  Криста ему понравилась, тем более он знал ее отца
и преклонялся перед талантом профессора;  через  две  недели  она  сказала
Гансу, что не может больше, "он хочет, чтобы я легла  с  ним  в  кровать".
Ганс тогда долго молчал, потом принес вино и начал пить, наливая и ей одну
рюмку за другой; под утро он сказал - в кровати уже, кончив  истязать  ее:
"Я прощу тебе эту жертву...  Если это поможет вернуть папу и маму, я прощу
тебе все, белобрысик"... Когда она вернулась к нему через два дня от Олафа
Ли,  он  всю  ночь  выспрашивал  ее,  как  ей  было  с  другим,  любил  ее
исступленно, а потом исчез, не попрощавшись. Той же ночью к ней постучался
незнакомый мужчина, говоривший по-норвежски с акцентом, сказал, что  нужно
срочно  собраться  и  уехать  отсюда,  потому  что  Ли  схвачен  во  время
радиосеанса с Лондоном  и  его  друзья  считают  ее  виновной  в  провале,
возможна месть, надо поменять  квартиру,  "мы  не  бросаем  в  беде  наших
друзей, особенно таких нежных и умных девушек, как вы". Он-то, этот Густав
Гаузнер, и стал ее  р у к о в о д и т е л е м, он-то и устроил ей свидание
с мамой, которую перевели из гестапо в госпиталь; отца  обещали  отпустить
вскорости, после того как она закончит новую  р а б о т у...
     Она никогда не могла забыть, какая брезгливость к себе самой овладела
тогда ею; она увидела себя со стороны, словно свое отражение в зеркале,  в
самые ее хорошие часы,  когда  она  нравилась  себе  -  особенно  утром  в
воскресенье, можно поваляться в кровати, зная, что скоро будет кофе и  все
соберутся за столом, и папа будет рассказывать поразительные  истории  про
свои числа, а мама сделает прекрасные хрустящие тостики  на  маргарине,  и
будет тихо и так н а д е ж н о, как нигде, только в воскресное утро бывало
ей так спокойно за столом с папой и мамочкой.
     Она видела не себя даже, а какую-то женщину, невероятно, до ужаса  на
нее похожую; женщина стояла возле зеркала в легкой пижамке, красно-голубые
цветочки по белому, и все в ее лице было прежним  -  веснушки,  вздернутый
нос, ямочка на подбородке, но это же не я, думала она  тогда,  я  не  могу
быть ею, этой гадкой  п о д с т и л к о й.
     А почему? - услыхала она тогда чей-то тихий вопрос.
     Потому что, ответила она, никто не видел,  как  я  ревела  в  ванной,
когда выходила от этого несчастного Ли, как я просила у бога  прощения  за
то, что свершаю, как я перечитывала Библию,  только  бы  найти  оправдание
себе, и я находила это оправдание, ибо заповедь гласила, что отца  и  мать
надо возлюбить превыше всего, а если есть любовь,  тогда  можно  пойти  на
все, только бы спасти тех, кто дал тебе жизнь, а сейчас подвержен муке.
     Нет, возразил ей голос, совсем не похожий на ее собственный,  это  не
оправдание.  Ты должна была торговаться, как женщина на базаре, ты обязана
была сказать: "Как только мамочка и папа придут домой, я выполню все,  что
я должна для вас выполнить, но я отдам свою честь лишь тогда, когда  жизнь
тех, кого я люблю, будет спасена".
     Она тогда пошла в церковь, провела там  целый  день,  вымаливая  себе
прощение,  уговаривала  себя,  что  прощение  отпущено  ей,  но  в   самой
сокровенной части своей души не верила этому, и то, что она не верила себе
самой, было самым ужасным,  просто  невыносимым.  Она  вернулась  домой  и
приняла  двадцать  таблеток  снотворного  и  засыпала,  чувствуя  какое-то
счастливое успокоение, особенно когда  написала:  "Папочка  и  мамочка,  я
мечтаю, чтобы мы там увиделись, но я сделала все, чтобы вы  т у д а пришли
как можно позже".
     Но первым, кого она увидала, был  Гаузнер,  склонившийся  над  нею  в
больничной палате, - с черными  кругами  под  глазами,  заросший  щетиной,
сильно постаревший.  Он тогда погладил ее  по  щеке,  вздохнул  и  сказал:
"Никому из нас не дано уйти от  своей  судьбы,  девочка;  смертью,  как  и
жизнью, распоряжаемся не мы, а наш рок, и поступать можно только так,  как
велит судьба; ее нельзя обмануть".
     - Плохо себя чувствуете? - спросил Блас. - Устали с дороги?
     - Нет-нет, - ответила  Криста.  -  Просто  я  думаю,  о  чем  бы  вас
попросить...  Мне очень многое рассказали о Севилье, я  должна  посмотреть
фабрику, где работала Кармен, католическую академию, она вроде бы  связана
с экспедицией Колумба, арабские  улочки,  архитектуру  семнадцатого  века,
особенно в старом городе, библиотеку и еще десяток мест, я даже забыла  их
названия...
     - Напомним, - ответил Блас. - С чего бы хотели начать?
     - Мне все равно. Вы же мой гид.
     - Я бы начал с того, с чего хотят начать все мужчины, - усмехнулся он
и поднял бокал. - За ваш приезд в Севилью.
     - Спасибо, -  ответила  она  и  сделала  маленький  глоток  тяжелого,
черно-красного вина.
     - Специального интереса у вас нет?
     Криста не поняла, удивилась:
     - То есть?
     - Ну, какие-нибудь фирмы, занятные люди, университет...
     - Нет-нет, меня это совершенно не интересует.
     - Как устроились?
     - Вполне сносно.
     - В отеле?
     - Да.
     - Как называется?
     - "Мадрид".
     - Это сарай, а не отель.  Лучше вам переселиться в ателье моего друга
Витторио.  Он сейчас пишет в Малаге, прекрасная  мансарда,  есть  телефон,
старый район, там вам будет приятнее.
     - Нет-нет, спасибо.  Я уже сказала в Мадриде,  где  поселилась.  Туда
могут зв