онить.
     - Нет ничего проще оставить портье ваш новый номер, - заметил Блас. -
Впрочем,  как  знаете.  Дело  гида  -  предлагать,  возможность  гостей  -
отказываться от предложений...
     - Когда мы должны быть в "Лас пачолас"?
     - Это зависит от вас.
     - Нет, это зависит от начала концерта, который там дают фламенко.
     - О, это будет ночью.
     - Тогда у меня есть время принять душ?
     - Конечно.
     - Я могу не переодеваться?
     Он посмотрел на нее, ничего не ответил, пожал плечами -  они  у  него
были крепкие, налитые, но  все  равно  в  них  угадывалась  женственность,
слишком покатые; у Пола они сухие и квадратные, словно рубленные  топором,
и глаза у него очень холодные,  хотя  жгуче-черные;  они  у  него  теплеют
только перед сном, а еще, когда он смотрит на меня  ранним  утром...  А  у
этого глаза тают, как топленое масло. И ладони, наверное, потные.
     - Едем? - спросил Блас. - Или хотите еще вина?
     - Лучше потом.
     - Как знаете, - ответил Блас, положил на серый мрамор столика купюру,
крикнул старику, стоявшему за баром,  чтобы  сдачу  он  оставил  себе,  и,
пропустив Кристу перед собой, вышел на улицу.
     - А у вас жарко, - сказала она. - Странно, ноябрь - и такая жара.
     - Это задул ветер из Африки. Очень опасный ветер.
     - Почему?
     - В Вене его называют "фен"...  Если муж убивает жену в  пору,  когда
дует фен, ему смягчают наказание.  Шоферов, совершивших катастрофу, вообще
освобождают от наказания.  Этот ветер очень действует на  психику...  Наши
женщины сразу же беременеют в пору фена, он будит желания...
     - Хорошо знаете Вену?
     - Нет. Просто люблю читать. Вообще-то испанцы предпочитают слушать...
У нас все невероятно обожают внимать рассказчикам, а вот я какой-то дурной
испанец, обожаю читать, наверное, оттого, что никому не верю, только себе.
     Он как-то артистически  взмахнул  рукой,  таксист  заметил  его  жест
издали, так же артистически и рисково  с в а л и л  к тротуару,  распахнул
дверь и произнес невероятно длинную фразу.
     - Садитесь, - сказал Блас, пропуская Кристину первой.
     - А что вам сказал шофер? - спросила она.
     - Вы очень подозрительны, - заметил Блас, тесно придвинувшись к ней.
     - Скорее любопытна.
     - Подозрительны, не спорьте, я чувствую женщин, - сказал Блас,  и  по
тому, как он это сказал, Криста сразу же  поняла,  что  он  совершенно  не
чувствует женщин; уметь с ними спать еще совсем не значит чувствовать  их.
Мужчины наивно полагают, что чем неистовей они любят  женщину  в  постели,
чем более они  властны  с  ней,  тем  сильнее  она  к  ним  привязывается,
становясь кошкой, дворовой сучонкой или  курицей,  смиренно  семенящей  за
дурнем с гребешком.  Бедные  мужчины,  они  совершенно  забывают  о  любви
лебедей или  тигров!  Что  делать,  не  все  они  любят  читать,  то  есть
прикасаться  к  первоисточнику  знания;  большинство,  этот  Блас    прав,
предпочитают слушать рассказчиков, а те повторяют то, что им  рассказывали
старшие друзья, а ведь любой  рассказ  -  это  искажение  представлений...
Никогда еще необходимость в обыкновенной нежности не была  столь  потребна
женщине, как в  этот  жестокий  век.  Физиология  превалирует,  лишь  если
женщина совершенно лишена интеллекта, тогда ее чувства ближе к  животному,
чем к человеку.  И еще такие женщины  лишены  фантазии,  той  спасительной
ипостаси человеческого духа, которая только и может гарантировать  счастье
подле мужчины в два раза старшего, и, наоборот, обречь на мучения рядом  с
молодым атлетом...
     ...Она всегда помнила лицо старого англичанина, к которому ее  подвел
Гаузнер; через него  она  должна  была  познакомиться  с  Грегори  Уорком,
американским дипломатом, работавшим в Лиссабоне, - немцы дали  слово,  что
отец придет домой сразу же после того, как она подружится  с  Уорком,  тот
жил в Португалии один, без семьи, очень тосковал.
     Англичанин утащил ее в  номер,  прервав  ужин;  раздевал  трясущимися
руками, сопел, шаркал ногами, в кровати был похож более на борца,  чем  на
любовника, ей было плохо с ним, она всегда помнила  Ганса,  он  научил  ее
быть женщиной, она совершенно теряла разум,  когда  он  целовал  ее  левое
плечо и тоненькую косточку ключицы.
     - Не надо так сильно, - попросила она англичанина, - на меня  это  не
действует, моя эрогенная зона вот тут, - она тронула свое плечо.
     Англичанина тогда перекосило от ярости, он ударил ее по щеке, сказал,
что она паршивая проститутка, и ушел из отеля. К Грегори Уорку ей пришлось
идти самой, она делала все, что могла, но в кровать его уложить не сумела,
а ведь от этого зависела жизнь папы, только от этого и ни от  чего  иного,
так сказал Гаузнер, дав ей клятву офицера сделать для отца все после того,
как она, в свою очередь, выполнит то, что ей было поручено.
     - Хотите курить? - спросил Блас.
     - Спасибо. Я курю, только когда пью. Шофер сказал что-то неприличное?
Отчего вы не перевели мне его тираду?
     - Я думал, вы забыли об этом...  Вы как-то странно  проваливаетесь  в
себя...  Я думал, вас это больше не интересует...  Нет,  шофер  не  сказал
ничего неприличного...  Просто он из Пасальи, это такой район в  горах  по
направлению к Херес-де-ля-Фронтера, там мужчины очень  велеречивы,  вместо
"пойдемте" они говорят: "не сочли  бы  вы  возможным  выделить  из  своего
драгоценного времени хотя бы минуту и, если,  конечно  же,  это  никак  не
обременит вас, пойти вместе со мною, вашим покорнейшим слугой".  Вот он  и
сказал: "Я готов предоставить мою машину в распоряжение сеньора, чтобы  он
мог удовлетворить  все  желания  очаровательной  сеньоры".  Проще  говоря,
"такси свободно".
     - Какая прелесть, - улыбнулась Криста, подумав при  этом,  отчего  же
она  не  услыхала  в  этой  длиннющей  фразе,    произнесенной    шофером,
единственного  испанского  слова,  которое  выучила  в  совершенстве,    -
"сеньора".


     ...В отеле Блас спросил:
     - Мне подождать вас в холле? Или можно подняться в номер?
     - Нет уж, - ответила она. - Пожалуйста, подождите  здесь,  я  вернусь
очень быстро.
     Она поднялась к себе, разделась, вошла  в  крохотную  ванну,  пустила
душ; горячей воды не было; какая ледяная,  подумала  она,  ведь  на  улице
такая жара; наверное, у  них  еще  работают  арабские  водопроводы;  очень
странно, ушла культура, поумирали поколения, а творение  рук  человеческих
живо по сию пору.
     Криста отчего-то вспомнила, как отец  -  незадолго  перед  арестом  -
говорил:
     - Знаешь, чем дальше, тем больше я  верю  в  то,  что  можно  вывести
математическую формулу истины.  Да, да,  это  так!  Надо  оттолкнуться  от
концепции поиска курса самолетов.  Ломаные  куски  разных  направленностей
складываются - волею человеческого разума  -  в  абсолют  линии...  Где-то
здесь сокрыт ключ к моей идее...  Числа подобны характерам, ты никогда  не
задумывалась  над  этим?  Попробуй  внимательно  вглядеться  в  семерку  и
единицу.  Эти цифры более всего меня занимают. А как интересна шестерка! Я
бы очень хотел, чтобы ты занялась теорией чисел,  пусть  тебя  упрекают  в
склонности к черной магии и оккультизму, пусть  смеются...  Я  согласен  с
Бором: всякая настоящая идея обязательно должна страдать сумасшедшинкой...
     Замерев под душем, она думала,  почему  дети  так  убеждены  в  своей
правоте,  отчего  они  столь  напористы  в  отстаивании   своей    правды,
только-только были маленькие, слово родителей  почитали  законом,  мама  и
папа все знают, они самые сильные, справедливые и умные, а наступает пора,
минует человек какую-то незримую границу (где проходит? между чем и  кем?)
и делается совершенно убежден в своей правоте, родителей начинает  считать
старомодными, трусливыми, да и  не  такими  умными,  какими  они  казались
прежде...  Если бы можно было уберечь поколения от этой - из  века  в  век
повторяющейся - трагедии! Как много сердец не было бы разбито,  как  много
жизней не было бы изломано...
     О чем я, подумала Криста. Почему это навалилось на меня? С каких пор?
После того, как Кемп вышел из автобуса? Нет. Раньше. Мне двадцать пять, но
я прожила три жизни, а то и больше, я  с ч и т а ю  людей, а  не  думаю  о
них, я не мечтаю о будущем, как другие, а  просто  программирую  возможную
ситуацию,  учитывая  при  этом  допустимость  недопустимого...  Пол    был
с и т у а ц и е й; теперь возникла определенная неожиданность в моих с ним
отношениях...  Ну и что? Я не имею права на иллюзию. Их у меня  вытравили.
Если я поддамся бабству, которое есть  надежда,  могу  сломаться,  запить,
превратиться в уличную шлюху...
     "А ты и есть шлюха", - услышала она в себе и не  сразу  нашла  слова,
чтобы возразить; первое, что пришло на  ум  -  "необходимость  жертвы",  -
показалось бездоказательным; мало ли кто оказывался в таком же  положении,
как она, но ведь они не искали выход в кровати с человеком, который  носил
такую же форму, как и те, которые увозили в тюрьму папу с мамочкой.
     "Тебе хотелось этого", - услышала она то, что раньше  запрещала  себе
слышать.
     Нет, возразила она себе, мне  не  хотелось  этого,  не  хотелось,  не
хотелось, не хотелось!
     И потому, как  в  голове  слышалось  только  одно  это  испуганное  и
жалостливое  "не  хотелось",  ей  стало  ясно,  что  хотелось,  что   этот
холодноглазый, корректный и участливый Ганс с его цветами  был  уже  давно
приятен ей, когда еще он только начал распускать хвост при "шоколаднике" и
"цветочнике", только он это делал достойнее,  чем  они,  и  умел  скрывать
с в о е  желание.
     Криста сорвала с  крючка  полотенце,  резко  завернула  кран,  словно
испугавшись, что и он скажет что-то, растерлась докрасна, оделась, вышла в
комнату и, сев к столику, заказала Мадрид.
     Роумэна дома не было.
     Он очень плохо выглядел последние дни,  подумала  она.  У  него  были
совершенно больные глаза.  И он много пил. Нет, это не потому, что я стала
ему в тягость, я помню, как пил Грегори Уорк,  когда  не  мог  переступить
любовь к своей жене, как он тяготился нашими встречами, как он хотел  быть
со мной и не мог себе этого позволить, потому  что  был  не  тетеревом,  а
настоящим мужчиной, для которого самоотсчет начинался с сердца и разума, а
не со слепого животного влечения.
     Как-то, сняв ее тонкие руки со своей шеи, он сказал Кристе:
     - Соломка, наверное, я рано состарился, но я не могу лечь в постель с
женщиной, в которую не влюблен.  Говорят, это случается с людьми,  которым
стукнуло пятьдесят.  Странно, мне  тридцать  четыре,  но  чувства  у  меня
стариковские.  И пожалуйста, не говори, что пятьдесят -  расцвет  мужчины.
Пятьдесят лет - это начало заката, хотя он может  быть  очень  красивым  и
длительным, как в конце августа...
     Почему я так часто вспоминаю  Грегори?  -  спросила  себя  Криста.  Я
видела его последний раз три года назад, на набережной Тэжу, неподалеку от
Эсторила,  и была такая же осень,  только там очень влажно,  и было так же
тихо,  как сейчас,  в этой конуре,  а мне было так же плохо, как сейчас...
Нет,  сейчас еще хуже,  потому что Пол очень похож на Уорка,  он такой  же
открытый и так же застенчив, даже просит отвернуться, когда раздевается...
Я вспомнила Грегори  потому,  сказала  она  себе,  что  письмо  Пола  было
адресовано тоже Грегори,  какому-то Грегори Спарку, вот отчего я так часто
вспоминаю его...


     Она не знала и не могла знать, что Грегори Спарк, друг Пола,  работал
в Лиссабоне под фамилией Уорк, как, впрочем, и Спарк не мог  догадываться,
что "соломка" была немецким агентом, а уж то, что именно она оказалась той
"веснушкой", которая принесла счастье Полу Роумэну - тем более.
     Она не знала и не могла знать,  что  Пол  Роумэн  не  отвечал  на  ее
звонки,  ибо  находился  сейчас  на  конспиративной   квартире,    которая
поддерживала постоянную связь с Севильей, где за каждым ее шагом наблюдали
его люди.



ШТИРЛИЦ - XIX                                       (ноябрь сорок шестого)
__________________________________________________________________________

     Генерал Серхио Оцуп встретил его у порога; дверь была  отворена;  жил
он в громадной квартире, в самом центре  старого  Мадрида,  в  узком  доме
начала прошлого века, на третьем этаже; запах здесь был - и  это  поразило
Штирлица - русским: ладан,  старые  книги  и  самовар,  именно  самовар  с
сосновыми шишками, с особым  т е п л о м,  которое существовало  для  него
только в России.
     - Заходи, заходи, хозяин барин, - сказал Оцуп по-русски, и эти  слова
его, петербургский говор, смешинка в глазах,  некоторая  суетливость,  как
предтеча  дружеского  застолья,  свойственная  именно  русским,  когда  те
ожидают гостей, поразили Штирлица.
     - Простите? - спросил он Оцупа непонимающе; его испанский после года,
прожитого в  Мадриде,  стал  совершенно  изысканным,  -  Что  вы  изволили
сказать? Я не понял вас...
     - Так и не должны, - весело ответил Оцуп. - Это я по-родному  говорю,
по-русскому, драпанул  оттуда  в  восемнадцатом.  Петечку  звал  с  собою,
младшенького,  а  он  Ленина  фотографировал,  не  захотел,  служил   делу
революции.  Он и поныне правительственный фотограф в Кремле, а я генерал у
Франко...  Так-то вот...  Разметало  братьев,  стоим  друг  против  друга,
библейский сюжет! Раздевайтесь, милости прошу  в  дом.  Сначала  посмотрим
коллекцию, потом гости подойдут, перезнакомлю...
     Музей начинался в  прихожей,  увешанной  и  заставленной  хорезмскими
тарелками, старинным афганским оружием, керамикой из  Бухары,  индийскими,
резанными из кости слонами, обезьянами и когтистыми орлами.
     - Восхитительная экспозиция, - сказал Штирлиц. - Я всегда считал, что
Бухара славится бело-голубыми  цветами,  а  у  вас,  скажите  на  милость,
зелено-синие рисунки...
     - Я не настаиваю на том, что это Бухара, - заметил Оцуп,  внимательно
глянув на Штирлица.
     - Джелалабад?
     Оцуп даже всплеснул руками:
     - Вы коллекционер?
     - Я? Нет. Почему вы решили?
     - По вашему вопросу. У меня бывали тысячи гостей, но никто никогда не
спрашивал о Джелалабаде...
     - Хм, для меня Джелалабад тайна за семью печатями...  Афганцы считают
себя пришельцами, некоторые интеллектуалы вообще  говорят,  что  их  племя
является потомком эллинов...  Я бывал в Джелалабаде... Росписи, которые  я
видел, а главное, рисунки, которые делали  на  базаре  старцы,  совершенно
поразили меня своим сходством с фаюмскими портретами...  На  смену  маскам
древних египтян, которые приобщали умершего к вечной жизни, превращая  его
в  ипостась  Озириса,  пришло  искусство  римских  завоевателей,   с    их
вертикальным скульптурным изваянием  того,  кто  ушел,  но  тем  не  менее
постоянно живет в доме потомков...  Но как это перекочевало в  Джелалабад?
Почему я именно там  увидел  сдержанные,  исполненные  томительного  зноя,
цвета Древнего Египта?
     - Потому, видимо, - Штирлиц услыхал у себя  за  спиной  густой,  чуть
хрипловатый голос, - что миграция культур есть то  главное,  что  подлежит
еще расшифрованию.
     Оцуп согласно кивнул:
     - Познакомьтесь, пожалуйста, господа... Доктор Брунн, доктор Артахов.
     - Очень приятно, - сказал Артахов, протягивая Штирлицу большую,  чуть
не квадратную ладонь. - По-русски меня зовут Петр Потапович.
     - Очень приятно, -  ответил  Штирлиц,  с  трудом  пожимая  квадратную
жесткую ладонь.
     - Пошли в комнаты, Петруша, - снова по-русски сказал Оцуп и сразу  же
пояснил Штирлицу: - Нас тут мало, русских-то, каждым мигом  дорожим,  чтоб
по-своему переброситься, не обессудьте...
     В первой комнате, заставленной  огромными  шкафами  красного  дерева,
оборудованными  под  музейную  экспозицию,  хранились  русские    складни:
крохотные, деревянные, скромные; иконы, убранные серебром.
     - А здесь, - Оцуп распахнул дверь во вторую  залу,  -  у  меня  самое
прекрасное, что есть. Милости прошу.
     Он включил свет - яркие лучи ламп, направленных на  стены,  увешанные
иконами, стремительно высветили длинные глаза Христа,  молчаливый  взгляд,
обращенный на тебя вопрошающе и  требовательно.  Лица  его  были  разными,
Штирлиц сразу же угадал  ш к о л ы:  уж не Феофан  ли  Грек  в  подлиннике
напротив меня?  Откуда  он  здесь?  Почему?  Улица  старого  Мадрида,  два
русских,  один  из  которых  генерал  полиции,   второй    "Петруша",    и
поразительная живопись Древней Руси.
     Вопрос чуть было не сорвался с его языка, но он вовремя  спохватился;
он не имеет права выказывать свое знание имени Феофана Грека;  кто  слыхал
здесь о нем?! Кто, произнося эти два слова, может ощутить, как разливается
сладкое тепло в груди?! Русский, кто же еще! А ты немец, сказал  он  себе.
Ты Макс фон Штирлиц, ты  не  имеешь  права  хоть  в  чем-то  открыть  свою
русскость, кто знает, может быть, именно этого и ждут.  Кто? - спросил  он
себя. Оцуп? Или доктор Артахов?
     - Невероятно, - сказал Штирлиц, - я ощущаю торжественность  Византии,
я слышу их песнопения...
     - Никакая это не Византия, - насупившись, возразил доктор Артахов.  -
Самая настоящая Россия-матушка... Не доводилось у нас бывать?
     - Я проехал Советский Союз транссибирским экспрессом. В сорок первом,
- ответил Штирлиц. - К сожалению, в Москве пробыл только один день, -  все
время в посольстве, был май, сами понимаете, какое время...
     - Понимаю, - вздохнул Артахов. - Май - дурное  слово,  происходит  от
"маяться"...  Вместо того чтобы Черчиллю в ножки упасть да помириться,  на
тебе, Гесса, пророка движения, обозвали безумцем...
     - Ах, Петруша, не впадай, бога ради, в трясучку!  Немчура  все  равно
этого не поймет, - сказал Оцуп. - Да и я тоже.
     Артахов длинно выругался.
     - Не будет им прощенья за то, что дали себя сломать...
     Странно, подумал Штирлиц, отчего все русские, которых я  встречал  за
границей, совершенно убеждены в том, что никто из окружающих  не  понимает
мата?  Неужели  потому,  что  глубинная  Россия  практически  не    видала
иностранцев, и поэтому сохранила веру в то, что ее  язык  неведом  никому,
кроме  ее  сынов  и  дочерей?  А  доктор  этот  из   старых    эмигрантов.
Действительно трясуч.  Надо держать себя, следить за глазами; среди гостей
вполне могут оказаться люди с особым зрением, - те умеют фиксировать не то
что слово, а и взгляд.
     - Ну, а теперь прошу дальше. - Оцуп оборотился к Штирлицу. - Тут есть
то, что вас более всего заинтересует.
     Генерал распахнул дверь в третью залу, выключив свет во  второй,  где
были иконы; Штирлиц сразу же отметил, что  Оцуп  давно  живет  на  Западе,
приучен к здешнему  р а ц и о;  русские, тем более ожидая гостей, свет  не
выключают, гулять так гулять, во всем должна быть праздничность, а у этого
в голове уже сидит счетчик, работает сам по себе, автоматически  фиксирует
песеты, которые придется отдать за освещение, - электростанций мало,  свет
поэтому дорог, генеральского  оклада  на  все  не  хватит,  особенно  если
держишь такую коллекцию.
     Здесь, в помещении, еще большем, чем первые два, были собраны  книги,
многие тысячи русских, испанских, английских и немецких фолиантов.
     - Да откуда же это?! - поразился Штирлиц.
     - Плохо по Мадриду ходите, - дребезжаще рассмеявшись,  ответил  Оцуп,
открыто  радуясь  его  изумлению.    -    Пошарьте    в    лавчонках    на
Рибейра-де-Куртидорес, походите по  Растро,  поспрашивайте  знающих  людей
возле "Каса контрабандистас" - черта купите, не то что книги  семнадцатого
века. Я, например, за бесценок приобрел фолиант Федорова!
     - А кто это? - сыграл  незнание  Штирлиц,  поражаясь  тому,  как  наш
первопечатник мог оказаться в столице католической Испании.
     - Русский Гутенберг, - ответил Оцуп.
     Артахов поморщился, сказал по-русски:
     - Да что ты перед  ним  стелишься?!  Почему  это  наш  Федоров  ихний
Гутенберг, а не наоборот?
     Оцуп