сть
абсолютного в этом мире?
     Серое, изборожденное сильными морщинами лицо  Рузвельта,  на  которое
падали  лучи  крымского  солнца,  как-то  странно  контрастировало  с  его
глазами, которые то светились открытым дружеством, делая облик  президента
привычным, знакомым по тысячам фотографии, то замирали, становясь жухлыми,
лишенными жизни; посол вспомнил страшное по своей точности выражение: "фар
авей лук" - "взгляд отрешенный"...
     Спускаясь вниз - визит был недолгим, всего двадцать минут,  -  Сталин
остановился на площадке между вторым  и  первым  этажами,  достал  трубку,
неторопливо раскурил ее и,  не  оборачиваясь  к  спутникам,  а  словно  бы
обращаясь к себе самому, тихо заметил:
     - Экая несправедливость, а? Хороший человек, мудрый политик, и вот...
Неужели каждому выдающемуся государственному  деятелю  не  должно  хватать
времени на то, чтобы завершить задуманное?
     ...Просматривая каждое утро ведущие американские  газеты  и  журналы,
отмечая  для  себя  постоянное  изменение  тона  редакционных  статей    и
комментариев, пытаясь понять, чем вызван столь резкий поворот в  отношении
к советскому союзнику, зачем столь  тенденциозно  и  нечестно  нагнетается
настроение тотального недоверия к русским, посол все  чаще  вспоминал  тот
день, когда  Молотов  прилетел  в  Штаты,  -  еще  по  просьбе  Рузвельта,
считавшего необходимым  присутствие  народного  комиссара  по  иностранным
делам на акте торжественного провозглашения Организации Объединенных Наций
в Сан-Франциско весною сорок пятого.
     Во время остановки в Вашингтоне Трумэн,  успевший  за  эти  несколько
недель отодвинуть от Белого дома  самого  доверенного  человека  покойного
президента  Гарри  Гопкинса  (социалист,  левый,  симпатизирует  русским),
пригласил Молотова на встречу.
     Именно тогда посол и поразился  той  перемене,  которая  произошла  в
Трумэне за какие-то несколько недель:  в  разговоре  с  Молотовым  он  был
предельно  жесток,  подчеркнуто  сух,  раздражен,    любое    предложение,
выносившееся народным комиссаром, отвергал, практически не дискутируя.
     Посол отдал должное такту и выдержке  Молотова:  тот,  словно  бы  не
замечая нескрываемого  недоброжелательства  нового  президента,  продолжал
поднимать вопросы, которые должны были найти свое решение на учредительном
заседании Организации Объединенных Наций, - речь ведь шла  о  послевоенной
ситуации в мире, о том, как загодя  достичь  соглашений  по  всем  спорным
вопросам, чтобы человечество,  наконец,  получило  гарантии  безопасности;
прошло сорок пять лет двадцатого века, всего сорок пять, а сколько из  них
были отданы молоху войны?!
     Трумэн нетерпеливо шаркал ногами, рассеянно смотрел  в  окна.  Именно
тогда  посол  подумал:  "Отчего  наркома  называют  "господин  "нет"?   По
справедливости "мистером "нет" следует назвать Трумэна".
     Молотов тем не менее снова и снова возвращался к  проблемам,  которые
были в фокусе общественного внимания: репарации  с  Германии,  трибунал  в
Нюрнберге, судьба  фашистской  диктатуры  Франко  в  Испании,  ситуация  в
Польше, Греции, Югославии, - Черчилль по-прежнему неистовствовал, требовал
вмешательства во внутренние дела этих  стран,  стараясь  навязать  Большой
Тройке свою точку зрения, весьма  далекую  от  той,  общей,  которая  была
выработана в Ялте, при Рузвельте еще. Посол удивлялся совершенно неведомой
ему  ранее  сдержанности  наркома;  он,  наблюдавший  его    неоднократно,
привыкший к его тактичной, но неизменно сухой и твердой манере, сейчас  не
узнавал Молотова -  так  легко  он  вел  дискуссию,  принимал  предложения
президента, которые давали возможность если даже и не соглашения, то  хотя
бы мало-мальски приемлемого  для  престижа  страны  компромисса...  Однако
достичь  ничего  практически  не  удалось;  более  того,    в    нарушение
общепринятых норм приличия Трумэн поднялся первым, прервав, таким образом,
беседу, - протокол работает сам по себе, не нуждается в словах: раз хозяин
поднялся, считай, тебе пора уходить, беседа кончена.
     Посол понял то, чего не мог до конца понять во время встречи Молотова
и его, Громыко, с Трумэном, несколько позже, когда решался вопрос  о  том,
где быть штаб-квартире Организации  Объединенных  Наций  -  в  Европе  или
Америке.
     Представители  европейских  стран  обсуждали  с  ним   этот    вопрос
неоднократно; все, как один, были за то,  чтобы  именно  Европа  сделалась
центром нового мирового сообщества наций, объединенных  идеями  гуманизма,
добра и  т и ш и н ы,  - человечество устало от  взрывов  бомб  и  ухающих
залпов гаубиц; впрочем, мнения в Сан-Франциско были совершенно различными,
кое-кто предлагал создать штаб-квартиру в Африке -  "континент  будущего",
кто-то называл одну из  стран  Латинской  Америки  -  на  испанском  языке
говорят не только  в  Мадриде,  Мексике  и  Буэнос-Айресе,  но  и  далекие
Филиппины  тоже  изъясняются  по-испански,  чем  не  довод?!  Однако   все
понимали, что дело решит позиция Кремля, ибо престиж страны, внесшей такой
невероятный по своему значению вклад в торжество победы  человечества  над
гитлеризмом, был фактором, определяющим многие решения в мире, - не только
конкретно это.
     Громыко получил телеграмму из  Кремля  ночью,  накануне  голосования,
исход которого был в  общем-то  предрешенным,  ибо  в  кулуарах  все  были
убеждены, что Россия проголосует за  то,  чтобы  Организация  Объединенных
Наций подняла свой стяг в одной из европейских столиц.
     Сталин,  однако,  круто  повернул,  поручив    советской    делегации
поддержать американское предложение, - то есть согласиться  с  пожеланиями
Белого дома, чтобы новое мировое  сообщество  обосновалось  в  Соединенных
Штатах.
     Разъясняя позицию Москвы - в определенной мере неожиданную, -  Кремль
в своем  указании  Громыко  сосредоточил  главное  внимание  на  том,  что
традиционный американский изоляционизм - доктрина Монро  не  в  этом  веке
родилась! - является течением сугубо  реакционным,  опасным  для  нынешней
мировой тенденции; надо предпринять все возможное, чтобы молодой колосс не
замкнулся в себе самом, надо приложить все силы к тому,  чтобы  американцы
не ощущали своей оторванности от  проблем  Европы,  Азии  и  Африки,  надо
сделать так, чтобы идея "о т д е л ь н о с т и" Соединенных Штатов,  столь
угодная   трационалистам-консерваторам,    изжила    самое    себя:    век
научно-технической революции сделает землю маленькой и  о б щ е й,  причем
чем дальше, тем скорее: если можно понять или  даже  предсказать  скорости
существующих двигателей, то мысль ученых непредсказуема, а путь от идеи до
ее практической реализации стал  стремительным,  не  поддающимся  расчетам
самых смелых футурологов.
     Вот почему Молотов был так мягок в той трудной беседе с  Трумэном,  -
надо сделать все, чтобы в Америке не возобладал  дух  изоляционистов,  это
ведь столь традиционно для них; эгоцентризм,  замкнутость  в  самих  себя,
забвение простой истины, что помимо Америки на земном шаре есть  и  другие
континенты, другие традиции, иные культуры...
     И снова, в который уже раз, посол вспомнил  холодные  глаза  Трумэна,
когда тот неотрывно смотрел на Сталина  в  Потсдаме  во  время  обсуждения
вопроса о репарациях, которые должна была уплатить Германия.  Речь  шла  о
возмещении, пожалуй, не более пяти  процентов  того  ущерба,  который  был
нанесен гитлеровцами Советскому Союзу, но как же  н е п о д в и ж е н  был
Трумэн,  как  надменно-холоден  был  он,  когда  советские   представители
мотивировали  справедливость  такого  рода  требования:  полторы    тысячи
километров - от Бреста до Москвы - были  зоной  выжженной  земли;  скорбно
высились  тихие  обугленные  руины  Смоленска,  Севастополя,  Сталинграда,
Новороссийска, Киева, Минска.
     ...Отказ справедливому требованию русских облекался в форму  изящную,
в чем-то даже сострадательную, но чем изящнее и скорбней был отказ Трумэна
и Эттли, приехавшего в Потсдам вместо Черчилля, проигравшего  выборы,  тем
сумрачнее становился Сталин, заметивший как-то своим коллегам:
     -  Видимо,  нам  предстоит  пройти  между  Сциллой   государственного
унижения и Харибдой экономической блокады, которой нас намерены  взять  за
горло. Если в двадцатом выстояли, то, полагаю, сейчас выстоим, хотя думать
есть о чем, тем более, мне сдается, президент Трумэн  рушил  попугать  нас
атомной бомбой.  Хотя пугать  нас  -  недальновидно;  ощеримся,  стоит  ли
дразнить русских?
     Громыко походил по  своему  небольшому  кабинету,  снова  остановился
возле окна, прижался лбом к стеклу - оно было  прохладным,  все  остальные
вещи словно бы впитали в себя липкую тяжесть дневного, изнуряющего зноя.
     Увидел лицо мамы, "профессора" - так ее звали в деревне, "тетя Оля  -
профессор", - и стар и мал шли за советом, оттого что сама книгу любила  и
детям эту страсть сумела передать; услышал ее тихий голос - до  последнего
часа живет в человеке голос матери, словно "веков связующая нить": "Сынок,
если люди друг к дружке станут тянуться с открытым сердцем, а не  со  злом
за  пазухой,  если  сумеют  не  только  вперед  смотреть,  но   и    назад
оглядываться, коли смогут не одних себя слушать, но и  другим  внимать,  -
беды не будет, а коли не так - горе придет, человек ныне сильный стал,  на
воздух поднялся и под воду заглянул, на мысль управы нету, одно лишь добро
людей связует..."
     ...Посол повернулся к столу и, закончив правку, дописал:
     "В самой основе теперешнего положения, характеризующегося отсутствием
какого бы то  ни  было  ограничения  в  части  производства  и  применения
атомного оружия, заложены причины, способные лишь усилить подозрения одних
стран в отношении других и вызвать политическую неустойчивость... Открытие
методов использования атомной энергии не может оставаться в течение  более
и менее продолжительного времени достоянием  только  одной  страны...  Оно
неизбежно станет достижением ряда стран... В развитие этих общих положений
я, по  поручению  моего  правительства,  вношу  на  рассмотрение  комиссии
конкретные предложения: а)  не  применять  ни  при  каких  обстоятельствах
атомного оружия; б) запретить производство и хранение оружия,  основанного
на использовании атомной энергии; в) уничтожить в трехмесячный  срок  весь
запас готовой и незаконченной продукции атомного оружия..."
     Посол включил  лампу;  осторожный  рассвет  занимался  над  тяжело  и
тревожно спящим Нью-Йорком; вспомнил, как в Сан-Франциско,  где  он  после
отъезда Молотова был главой делегации,  из  американской  столицы  в  день
победы позвонила его жена Лидия: "В посольство идут и идут  люди,  очередь
выстроилась, тысячи ждут на улице, все  сияющие,  "виктория"!  Поздравляют
нас, такой праздник, такое счастье". Вспомнил одухотворенное лицо великого
дирижера Леопольда Стоковского, тот позвонил  первым,  голос  срывался  от
счастливого волнения, потом -  Юджин  Орманди,  музыка  -  внепротокольна,
талант  -  объединяющ;  подивился,  в  общем,  бесцветной  речи   Трумэна,
произнесенной в день торжества человечества, как же контрастировала она  с
ликованием американцев, какой талантливый народ, как много у нас общего  и
как жестоко и слепо стараются поссорить его с нами, во имя чего?!
     "Главное - определить позицию в глазах человечества; умеющий  слушать
-  услышит,  -  подумал  посол,  поднявшись.  -  Надо   отдохнуть    перед
выступлением; тяжелая усталость  мешает  делу,  особенно  такому,  которое
предстоит сегодня утром.  Наука истории  хранит  факты;  слухи  и  сплетни
отличимы  сугубо  и  приводятся  петитом  в   комментариях    к    текстам
первоисточников.  Шелуху забудут, останется правда  нашей  позиции;  пусть
обвиняют в чем угодно, но убеждать американцев в том, что мы хотим  войны,
не просто  недальновидно  или,  по  Талейрану,  "глупо",  ибо  глупость  в
политике страшнее преступления; нет,  обвинять  русских  в  том,  что  они
мечтают  об  агрессии,  когда  в  стране  недостает  двадцати    миллионов
кормильцев, а Белоруссия, Украина и половина Европейской России  ютится  в
землянках, - или безнравственно, или некомпетентно".



РОУМЭН - IV
__________________________________________________________________________

     В самолете он купил плоскую  бутылку  виски,  ровно  двести  тридцать
граммов, открыл металлическую пробку и сделал большой  булькающий  глоток;
тепла  не  почувствовал;  закашлялся  так,  будто  началась  простуда.  Он
отхлебнул еще и еще, прополоскал рот, и только после того, как стало греть
десны,  ощущение  леденящего  холода  оставило  его,  сменившись  медленно
проникающим теплом.
     Надо уснуть, сказал себе Роумэн, в Мадриде будет не до сна.  Сейчас я
усну, только сначала составлю план; сон приходит  легко,  если  ты  сделал
дело, иначе промучаешься, не сомкнув глаз; а ты и так  не  сомкнешь  глаз,
подумал он, даже если закроешь их, потому что ты ничего не можешь  сделать
с Кристой, она постоянно перед тобой, и ты придумываешь себе  эти  чертовы
планы для того, чтобы отвлечься от того, что тебя гложет, но  ты  никогда,
никогда, никогда - господи, какое страшное слово, как яма, нет,  страшнее,
будто воронка, - не  сможешь  спрятаться  от  того,  что  ты  узнал,  будь
проклята наша тяга к узнаванию правды, будь неладно это неизбывное желание
докопаться до сути! Зачем это? Если то, что  было  раньше,  всего  секунду
назад, до того, как ты увидел, услышал или понял, перечеркнуло прошлое,  к
чему  мучительное  выискивание  объяснений?    Разве    можно    объяснить
предательство? Ведь предательство  -  это  смерть  того,  кого  ты  считал
другом, кого любил, кому верил.  Нет, возразил он себе, это  твоя  смерть,
это в тебе умер тот, кому ты отдавал  сердце  и  душу,  это  твое  горе  и
отчаянье, а тот, кто тебя предал, живет, как жил...  Какие  корявые  слова
рождаются во мне, подумал Роумэн.  Они вроде камней. Пол всегда помнил два
камня  странной  формы,  в  бело-желтых  иголках;  их  вырезали  у  Салли,
сенбернара, который жил у родителей на ферме. Громадноглазая, женственная,
с прекрасным скорбным лицом, Салли вдруг перестала подниматься  с  газона,
когда приходили гости, только чуть ударяла хвостом по земле. Роумэну тогда
казалось, что ей просто не хочется  двигаться:  она  у  тебя  разленилась,
сказал он  матери,  ты  ее  слишком  балуешь.  Мама  ответила,  что  Салли
перестала есть и у нее горячий нос, а он  ответил,  что  все  это  ерунда,
просто, видимо, ты дала ей слишком много  еды  накануне,  наверняка  очень
вкусной, после гостей остаются прекрасные лакомства, жаренный в  оливковом
масле  картофель,  косточки,  хлебцы  с  хрустящей  корочкой;  мама  тогда
сказала, что я бессердечный, но я на нее не  обиделся,  я  давно  перестал
обижаться  на  нее:  совершенно  вздорный  характер,  постоянный   перепад
настроений, но ведь это мама; родителей не выбирают и не судят.  И  только
когда Салли отправили в больницу, потому что она стала скулить  и  уже  не
открывала своих круглых, в  опушке  черных  ресниц,  глаз,  а  хирурга  не
оказалось на месте, потому что было воскресенье и он отправился к себе  на
ранчо, - Роумэн убедился, что собака действительно больна.
     Он поехал за хирургом, нашел его, привез в клинику, но Салли  к  тому
времени умерла;  мама  рассказала,  что  бедненькая  переставала  скулить,
только когда она подкладывала ей под голову свою ладонь и шептала  на  ухо
тихие, ласковые слова.
     Хирург сделал вскрытие и показал Роумэну два  игольчатых  бело-желтых
камня.
     - Если бы вы приехали на день раньше, - сказал он, - ваша собака была
бы жива.  Можете не верить  людям,  но  верьте  собакам,  они  никогда  не
симулируют болезнь.  Если она плакала, значит, она плакала всерьез, потому
что не могла терпеть боль.
     ...Роумэн допил виски, закурил и спросил себя: что же теперь  делать?
Жизнь кончается только тогда, когда она кончается.  Всякий удар  рано  или
поздно  забывается,  делается  некоей  душевной  мозолью,  а  она  подобна
костной, - в том месте, где единожды был перелом, второй раз не будет.  Но
ведь что хорошо для кости, то трагично для души! Мы часто путаем понятия -
когда говорят "выдержка", не есть ли это на  самом  деле  жестокость  или,
того хуже, черствость, равнодушие, безразличие? Он по-прежнему видел глаза
Кристы прямо перед собой, большие, очень голубые; иногда, впрочем,  они  у
нее становились совершенно прозрачными; когда же они у нее менялись?  И  -
отчего?
     Первый раз он заметил, что глаза ее сделались  льдистыми,  когда  они
сидели вечером на кухне за большим дубовым столом  (дуб  убивает  микробы,
никаких скатертей, а тем более лака, очень гигиенично, отец приучил его  к
этому); они тогда говорили о Франции, о том, что Париж особенный город,  в
нем живет музыка, она рождается в каждом человеке,  даже  в  том,  который
лишен  слуха,  и  постоянно  слышится  аккордеон   и    гитара,    мелодия
пронзительная, в ней звучит неизбывная грусть, предтеча  сладкого,  как  в
детстве, очищения слезами.
     - Именно там впервые в жизни, взрослым уже, я заплакал, -  сказал  ей
Роумэн. - Я тогда закончил "Манон Леско".  Я жил в  дешевеньком  отеле  на
Клиши, была осень, шел мелкий дождь, стены домов были в потеках, на улицах
ни души, а я стоял возле окна и плакал, как маленький...
     - Жалеешь шлюх? - спросила тогда Криста;  она  спросила  это,  как-то
брезгливо  поджав  губы;  именно  тогда  ее  глаза  и  показались  Роумэну
прозрачными и холодными, как льдинки.
     -  Какая  же  Манон  шлюха?  -  удивился  он.  -  Несчастная   жертва
обстоятельств.
     - Мужчины, а особенно аббаты, идеализируют женщин, -  ответила  тогда
Криста. - Самая обыкновенная похотливая сучонка...
     - Не слишком ли ты жестока к несчастной француженке?
     - Нет.  Совсем я не жестока, - ответила Криста, поднялась и отошла  к
плите, хотя на конфорках ничего не стояло, ни  сковородки  с  поджаренными
тостиками, ни кофейника, а она все равно  отошла  к  плите,  с  отчетливой
ясностью вспомнил Роумэн.
     Бедненькая, подумал он, запретив  себе  слышать  те  слова,  которые,
ворочаясь, словно те бело-желтые игольчатые камни, рождались в нем, тяжело
прилаживаясь друг к другу.  Бедненькая, бедненькая,  бедненькая,  повторял
он, только бы не услышать то, что он не хотел слышать,  потому  что  знал,
какую рвущую боль причинят ему любые другие слова, кроме этого, бесконечно
повторенного - "бедненькая".  Погоди, сказал он себе. Вспомни, когда у нее
изменились глаза во второй раз? Очень важно, чтобы ты  вспомнил,  приказал
он себе, понимая, что он хочет заглушить то, что жило в нем постоянно,  не
давало ему покоя ни минуты, даже когда он слушал Гаузнера, который  быстро
и четко, как-то лязгающе, отвечал на его вопросы.
     Роумэн купил у стюарда еще одну бутылку, подумав при этом,  что  пить
больше не надо бы, машина стоит  на  аэродроме  Баррахас,  он  ее  бросил,
толком не запарковав на стоянке, только бы успеть на  самолет,  и  хотя  у
него дипломатический номер, полиция не останавливает  дипломатов,  но  так
было до того, как он  наступил  ногой  на  муравейник,  сейчас  все  может
измениться, и  это  будет  по  правилам,  не  надо  удивляться,  если  это
произойдет, поиск правды всегда связан с житейскими неудобствами,  ты  сам
шел на это, видимо, впрочем, не до конца понимая тогда,  какие  это  может
вызвать последствия.
     А еще раз у нее изменились глаза в  наш  первый  день,  вспомнил  он,
когда я сказал, что не шутил со швейцарским дипломатом  Ауссемом,  заявив,
что намерен на ней жениться.  Вот когда у нее стали совершенно  прозрачные
глаза, словно в них застыла весенняя дождевая вода; такая была  у  них  на
ферме,  в  бочке,  что  стояла  под  водосточной  трубой,  между  спальней
родителей и большой верандой, на которой летом пили чай и ужинали.  Роумэн
часто смотрел на отражение облаков