..  Презрительно можно
смахнуть таракана со стола... Диц?
     - Да.
     - Вы работали в Венгрии, Праге и Софии?
     - Я-то как раз болгар люблю.
     - Почему именно болгар?
     - Ну как...  Там было легко:  или он с нами, и тогда он по-настоящему
нам верен,  или он против, и тогда уж он по-настоящему против. Французских
штучек - сегодня друг, а завтра враг - там не бывает.
     - Но вы знаете, что Болгария - мать славянского языка?
     - Да.
     - А язык - это инструмент национальной идеи.
     - Понятно.
     - А  национальная болгарская идея замыкается на  Москву.  И  то,  что
болгары  были  с  нами,   есть  проявление  исторического  парадокса.  Они
внутренне очень не любят нас, Диц.
     - Но вы же говорили, что врага надо почитать...
     - Я  говорю то,  что думаю,  а  вам не обязательно думать так,  как я
говорю,  Диц.  Я привык, что мои сотрудники оспаривают мою точку зрения. Я
люблю иметь дело с друзьями -  а это всегда открытый и доверительный спор,
когда каждый отстаивает свою точку зрения. Вы согласны со мной, Штирлиц?
     - Нет, штандартенфюрер.
     - Почему?
     - Потому что вы  старший по  званию и  по  опыту работы в  славянских
странах.  Или уж станьте таким начальником, чтобы провести закон об отмене
повиновения приказу вышестоящего руководителя.
     - А разве я отдавал приказы?
     - Нет. Вы поучали нас.
     - Вас? Я поучал Зонненброка.
     - Мы в разведке не научены отделяться друг от друга, если оказались в
одной упряжке.
     - Вам  придется работать соло.  Я  буду  курсировать между Загребом и
Марибором,  вы -  тоже,  Дицу предстоит заниматься армией,  а  Зонненброк,
видимо,  сосредоточит свое внимание на  русской эмиграции -  кому,  как не
ему,  поработать с  ними?  Русская эмиграция имеет широкие выходы на  двор
монарха, так что Зонненброк может внести свой серьезный вклад в наше общее
дело. Вы не сердитесь на меня, друзья? Бога ради, не сердитесь! Я теряюсь,
когда на меня сердятся коллеги. Пожалуйста, считайте меня вашим товарищем,
я ненавижу иерархические чинопочитания. Вы что-то хотели сказать, Диц?
     - Нет, нет, ничего, штандартенфюрер.
     - Я хочу кое-что сказать...
     - Пожалуйста,   Штирлиц...   Впрочем,   что  это  я?!  -  Веезенмайер
рассмеялся:   мягкое  лицо  его   стало  открыто-нежным,   как   будто  он
приготовился слушать таинственную историю про карибских пиратов...- Почему
я   должен  давать  вам  разрешение?   Мы   же  уговорились:   без  всяких
чинопочитаний...
     - Я думаю, что Зонненброку будет трудно.
     - Вы говорите по-русски?
     - Очень слабо. Я посещал курсы, - ответил Штирлиц.- Очень слабо...
     - Почему вам кажется, что Зонненброку будет труднее, чем нам?
     - Не зная в совершенстве языка...
     - Видите  ли,  русские,  особенно  в  эмиграции,  обостренно чутки  к
вниманию германских,  английских и американских представителей. Впрочем, у
себя  на   родине  они   тоже  испытывают  гипертрофированное  почтение  к
иностранцам.  Если вы хотите вкусно поесть в  московском или петербургском
ресторанах,  никогда не говорите по-русски. Обязательно на своем языке. Но
вот  если вы  поблагодарите русского после вкусного обеда или скажете ему:
"Как вы поживаете?" -  но обязательно с акцентом, - он будет в восторге...
Что  делать -  каждая нация имеет свои странности.  Я  думаю,  что русская
эмиграция пойдет на контакты с немецким инженером Зонненброком,  который к
тому  же  что-то  понимает  по-славянски.   Причем  начинать  разговоры  с
подобранными кандидатами Зонненброк станет с  вопроса:  "Чем  можно помочь
русским изгнанникам?  Какая  форма материальной,  то  есть  финансовой,  и
духовной помощи необходима сейчас исстрадавшимся эмигрантам?" Слух о таком
немце разнесется немедленно. И мы сможем, как химики по лакмусовой бумаге,
определить,  кто  из  эмигрантов станет  помогать нам  в  будущем,  а  кто
окажется нашим противником.
     - Зачем они нам?  -  поморщился Штирлиц.  -  Мы же едем не в  связи с
кампанией против Москвы...
     - Вы так думаете?  -  улыбнулся Веезенмайер.  -  А каковы соображения
нашего дорогого Дица?
     - Я думаю,  что вы правы,  штандартенфюрер...  Не считайте, что я так
говорю  из  желания угодить вам...  Просто ваша  мысль  кажется мне  очень
ловкой.
     - Ловкой?   -  Веезенмайер  снова  улыбнулся  своей  обезоруживающей,
внезапной улыбкой...
     - Нет, я хотел сказать - умной.
     - А почему?  "Ловкой" -  это, пожалуй, точнее, чем "умной", - заметил
Веезенмайер.  -  Вам,  Диц,  между прочим, придется работать ловко, именно
ловко.  Поймите, друзья, Югославия - страна поразительная, это капля воды,
в которой собран весь славянский мир.  Мы - экспериментаторы будущего. Нам
предстоит  постичь,   как  себя  поведут  славянские  племена,  населяющие
Югославию; где истоки центробежных и в чем секрет центростремительных сил.
А именно эти силы,  точнее преобладание одной из них,  разваливают большое
государство на маленькие княжества,  лидеры которых смотрят в рот большому
хозяину.  Вот что в конечном счете нам предстоит понять,  друзья. Вам ясна
задача, Штирлиц?
     - Нет.
     - То есть?
     - Я  должен получить приказ:  встретиться с  тем-то,  провести беседу
там-то,  остановиться на вопросах таких-то. Я не тщеславен, просто я люблю
выполнять   задуманное   мудрыми   начальниками  -   такой   уж   я   тип,
штандартенфюрер.
     - Фу как скучно!  -  сказал Веезенмайер,  и Штирлиц почувствовал, что
его ответ пришелся штандартенфюреру по душе.
     Они  вылетели в  Загреб около полуночи.  Диц  не  успел попрощаться с
женой, которая уехала к матери в Веймар, и поэтому сидел в хвосте самолета
злой,  грыз ноготь на мизинце,  и  его постоянная улыбка казалась гримасой
боли  на  лице смелого человека,  который боится стоматологов.  Зонненброк
старался  уснуть,   чтобы   не   слышать  нудного  жужжания  Веезенмайера,
рассказывавшего  Штирлицу  историю  написания  оперы   "Царская  невеста".
Зонненброку хотелось  поскорее  остаться одному,  чтобы  не  видеть  этого
Веезенмайера,   который  умел  так  утонченно  унижать  и,   не   скрывая,
радоваться,  что он может унижать людей старше себя и опытней Когда летчик
сказал,  что  самолет через десять минут прибывает в  Загреб,  Веезенмайер
внимательно оглядел своих спутников и сказал:
     - Итак, друзья, давайте прощаться... Со мной контакт вам поддерживать
нет  смысла.  Я  займусь своими делами,  а  вы  своими.  На  аэродроме нас
встретит оберштурмбанфюрер Фохт. Он будет руководить вашей работой. Только
через него выходите на связь со мной, только через него. Связь с центром -
также через Фохта.
     Это было полной неожиданностью для всех -  каждый в той или иной мере
был проинструктирован своим руководством смотреть за Веезенмайером.  И  он
понимал это.  Он  не  хотел ни  с  кем  делить лавры победы.  У  него свой
замысел, и он будет работать так, как он считает нужным, не оглядываясь на
самых ближних. Время - за него, а победителя не судят. Гиммлер, Риббентроп
и Розенберг оценят его работу потом, а пока его помощники ничего не успеют
сообщить в  Берлин и  никто не сможет ему помешать.  А уж на самый крайний
случай он знает, к кому обратиться за помощью: советник фюрера по вопросам
мировой экономики Вильгельм Кеплер сможет выйти с  его вопросом к фюреру -
напрямую, поверх всех и всяческих ведомственных барьеров.


     ...Мийо  и  Ганна шли  по  мягкому полю аэродрома,  и  рев  моторов в
темноте, и перемигивание фонариков на крыльях, и запах набухающих почек, и
прогорклый вкус синего дыма, доносившегося с выхлопами уставших моторов, -
все это исчезло для мужчины, потому что Ганна сказала:
     - Нет.
     - Почему?
     - Нельзя быть жестоким, Мийо.
     - Но  мы  же любим с  тобой друг друга...  Когда ты позвонила мне,  я
бросил все и понесся к тебе...
     - Прости  меня,  милый...  Пожалуйста,  если  только  можешь,  прости
меня... Я отправила тебе потом две телеграммы...
     - Я сразу полетел к тебе... Что случилось? Почему ты говоришь "нет"?
     - Потому что  я  прожила с  ним  десять лет,  потому что у  меня есть
сын...  У нас есть сын,  который любит отца...  Потому что у нас есть дом,
потому что  мальчик любит  свой  дом  и  делается будто маленький мышонок,
когда видит, как мы ссоримся...
     - Он же не любит тебя.  Взик живет только собой и своей газетой... Ты
же  говорила мне,  что  все эти десять лет были для тебя годами унижений и
мук...
     - Я  представила себе,  как мы  улетим,  и  как будем жить с  тобой в
Лозанне,  и  как мальчик будет спрашивать,  где отец,  и  как ему называть
тебя,  и  как я буду вспоминать наш с Звонимиром первый год,  когда я была
счастлива...  Мийо,  родной,  это так трудно - отрешиться от лет, прожитых
вместе с человеком,  когда его привычки делаются твоими, когда ты смеешься
его шуткам,  когда ты ненавидишь его и вдруг чувствуешь, что ненависть эта
рождена любовью...
     - Зачем ты позвонила мне, чтобы я приехал?
     - Прости меня...
     Он остановился, поставил возле ног плоский чемоданчик, закурил.
     - Что же, улетать обратно?
     - Зачем ты любишь меня, Мийо?
     - Мне улететь?
     - Ох,  да откуда я  знаю,  как надо поступать?  Я  ничего не знаю.  Я
привыкла идти туда,  куда ведут... Понимаешь? Я думаю, готовлюсь, принимаю
решение, а потом сажусь на стул и снимаю пальто...
     Он обнял Ганну,  повернул к  себе ее осунувшееся за эти месяцы лицо и
приблизил к  себе.  Она  закрыла глаза  и  потянулась к  нему  -  любяще и
безвольно.
     - Я останусь с тобой. Как ты пришла на аэродром? Что ты сказала ему?
     - Он сейчас сидит в  газете.  Они все сошли с ума со своей политикой.
Он вообще почти не бывает дома.
     - Хочешь, я сам поговорю с ним?
     - Ты не знаешь Взика.
     - Я его очень хорошо знаю.
     - Мне  тоже  казалось,   что  я  его  знаю.   Мне  казалось,  что  он
слабовольный человек, без второго дна - плывет по жизни, пока плывется...
     - Ты любишь его?
     - Не знаю. Нет. Хотя... я привыкла. Понимаешь? Я привыкла.
     - К нему или к его деньгам?
     - И к тому и к другому.
     - Ты говоришь совсем не то, что думаешь. Просто ты приняла решение, а
потом испугалась.  Это реакция, понимаешь? Ты готовилась к своему решению,
нет, к нашему решению, а теперь наступила разрядка. Ганка, любимая, нежная
моя, нам же так хорошо с тобой... Ну, что ты? Ты не рада мне?
     - Господи,  если б  ты знал,  как я  тебе рада...  Только я совсем не
знаю, что мне делать, Мийо.
     - Ты можешь ему сказать:  "Звонимир,  я ухожу от тебя.  Наверное, так
будет лучше и для тебя. Если ты сможешь помогать чем-то сыну - помоги. Нет
- мы проживем и так". Можешь? Или нет?
     - Я ему столько всякого говорила,  Мийо...  Я могу ему сказать все. А
он позавчера приехал из редакции белый, с синяками, глаза ввалились... Лег
на тахту и  уснул.  Он спал минут пятнадцать,  а  потом пошел к  мальчику,
стоял над его кроватью и смотрел на него,  так смотрел,  Мийо, так страшно
смотрел. А потом сказал, что мне надо будет увезти сына в горы, потому что
может начаться война.
     - Какая война?!  Что за глупости!  Здесь Гитлер не начнет войну.  Ему
хватает дел и  без Югославии.  А  Звонимир просто пугает тебя.  Он  игрок.
Артист.  Почувствовал,  что ты стала иной,  что тебе плохо с  ним,  и стал
играть...
     - Нет. Взик артист - это верно, но только он очень любит сына.
     - Когда любят сына,  тогда не унижают его мать.  Едем в город. Завтра
утром ты соберешься, и я закажу билеты в Лозанну. Едем...
     Огромная машина бесшумно вынырнула из  рассветных облаков и  пошла на
посадку.  Стремительная тень  накрыла Мийо и  Ганну,  и  женщина в  страхе
прижалась к Мийо.
     - Что ты, глупенькая? Мы ведь не на посадочной площадке... Не бойся.
     Она  не  могла объяснить,  отчего она  так испугалась.  Но  она верно
почувствовала опасность,  и  не  потому,  что  в  этом  самолете  прилетел
Веезенмайер;  именно с  такого "юнкерса" через десять дней нацисты сбросят
бомбы, которые убьют и ее, и ее сына...


     - Знакомьтесь,   друзья,   это   ваш   непосредственный  руководитель
оберштурмбанфюрер Фохт.
     - Очень приятно. Диц.
     - Фохт.
     - Очень рад. Зонненброк.
     - Я много слышал о вас. Фохт.
     - Штирлиц.
     - Фохт.   Прошу  в   мою  машину,   господа.   Вторая  -   за   вами,
штандартенфюрер. И это вам. - Он передал Веезенмайеру конверт.
     - Что такое?
     - Шифровка.
     - Уже? - усмехнулся Веезенмайер. - Когда пришла?
     - Только что.  Сегодня утром министр Нинчич терзал нашего посла, и, я
слыхал, тот срочно снесся с Берлином.
     Веезенмайер сунул шифровку в  карман и молча попрощался.  В машине он
прочитал шифровку дважды, а потом сжег ее и пепел выбросил в окно. "Хорьх"
Фохта отстал;  шоссе в  серых рассветных сумерках было пустынно.  В горах,
сквозь которые шла серпантинная дорога с аэродрома в Загреб, стоял туман и
угадывалась талая вода - пахло снегом.
     - Куда вы меня везете? - спросил Веезенмайер шофера.
     - Вам забронированы апартаменты в "Эспланаде".
     - Потом. Сначала поезжайте к Фридриху Корфу.
     Корф  был  помощником Янка Зеппа -  лидера "культурбунда" югославских
немцев.  В Белграде его знали как преуспевающего инженера, в Берлине - как
штурмбанфюрера СС,  личного представителя доктора Боле,  шефа  заграничных
организаций НСДАП.  В шифровке,  полученной от Риббентропа, предписывалось
немедленно войти в  контакт с людьми Зеппа и сегодняшней ночью,  в крайнем
случае -  завтрашней,  организовать "эксцесс":  нападение толпы фанатичных
сербов на здания,  принадлежащие немцам. Об этом, видимо, просил Геббельс:
пропагандистскую кампанию всегда надо опереть на что-то.
     Корф спал.  Он вышел к Веезенмайеру в халате, потный, видимо, спал он
под  периной,   несмотря  на   теплую,   не  по-апрельски,   ночь.   Узнав
Веезенмайера,   Корф  обрадовался,  ринулся  было  поднимать  кухарку,  но
Веезенмайер поблагодарил его, включил - от греха - радио и сказал:
     - Если  у  вас  есть  кодированная  связь  с  Белградом,   немедленно
свяжитесь с Янком Зеппом.  У Янка Зеппа должны быть под рукой верные люди,
пусть он  немедленно отправит их  в  дело.  Они должны прихватить с  собой
керосин или динамит: объекты - дома немцев. Будут жертвы - родина простит.
Хорошо  бы  организовать  нападение  на  наше  посольство  -  пусть  лупят
дипломатов,  но не попадаются в руки полиции. Это директива центра. Можете
начать действовать сразу? Сейчас же?
     - Попробуем. У нас для подобных целей уже подобраны люди - в основном
полукровки с  сербскими фамилиями -  на случай провала и  ареста.  Светает
чертовски быстро -  весна,  будь она проклята.  - Корф вдруг рассмеялся: -
Господи, неужели скоро придут наши? Сколько лет этому отдано, сколько лет!
Хорошо, господин Веезенмайер, я сейчас же снесусь с Белградом.


     ...Через два  часа в  Белграде запылали три  магазина,  принадлежащие
немцам.  Злоумышленники скрылись.  Приехали немецкие журналисты, обснимали
пылающие дома,  перепуганных, полуодетых жильцов и бросились на телеграф -
передавать срочные сообщения в Берлин.
     Через двадцать минут после того,  как эти сообщения пришли в  Берлин,
посол  Хеерен получил предписание Риббентропа начать эвакуацию сотрудников
посольства и  самому выехать с первым же поездом,  передав дела временному
поверенному.  Это  предписание было  приготовлено уже  вчера днем -  ждали
сигнала из Белграда.
     Утренние передачи берлинского радио начались траурной музыкой.  Потом
диктор прочитал сообщение:
     "Акты разбоя по отношению к мирному немецкому населению вызвали волну
негодования по  всему  рейху.  Распоясавшиеся сербские хулиганы жгут  дома
мирных граждан только за то,  что люди эти -  наши с вами братья по крови,
немцы".


     Официальное   извинение,    привезенное   в   германское   посольство
заместителем министра иностранных дел, фон Хеерен не принял, сославшись на
занятость.   В  связи  с  эвакуацией  семей  дипломатов,   жизнь  "коих  в
опасности",  югославского дипломата встретил второй секретарь посольства -
говорить с ним по серьезным вопросам было бесполезно.
     Второй  визит,  нанесенный  Веезенмайером,  озадачил  агентов  службы
наружного  наблюдения,  которые  "поймали" машину  штандартенфюрера уже  в
центре города,  когда он  покинул Корфа.  Это был,  пожалуй,  единственный
визит Веезенмайера,  который попал в  поле зрения контрразведки,  ибо  сам
факт его прилета в Загреб был согласован и с Мачеком,  как лидером партии,
и с Шубашичем, губернатором Хорватии.
     Служба  контрразведки в  данном  случае проявила инициативу,  которая
была,  впрочем,  на следующий же день пресечена указанием сверху.  От кого
пришло  указание  -  понять  было  невозможно,  но  то,  что  оно  шло  от
руководителей Хорватской бановины -  в  этом  сомневаться не  приходилось:
либо  бан  (губернатор),  либо  шеф  секретной полиции отдали приказ:  "Не
мешать деятельности торговой миссии г-на Веезенмайера,  чтобы не осложнять
и без того натянутые отношения с Берлином".
     Однако  в  то  первое  утро,  когда  еще  не  было  "отбоя",  агентам
контрразведки  удалось   выяснить,   что   Веезенмайер  встретился  не   с
хорватскими  националистическими  лидерами,   не  с  людьми  из  окружения
Цинцар-Марковича,  известного  своими  прогерманскими  настроениями,  а  с
незаметным  учителем   сербского  языка   из   третьей   гимназии  Йованом
Йовановичем. Прослушать беседу не удалось, поскольку к визиту Веезенмайера
агенты тайной полиции готовы не были. А беседа эта заслуживала того, чтобы
ее содержание стало известно Белграду.
     Веезенмайер дал инструкции Йовановичу,  давнему другу Германии, и эти
инструкции  могли  показаться странными  -  при  первом,  естественно,  их
анализе.
     - Надо  немедленно,  сегодня  же,  -  сказал  Веезенмайер,  -  начать
исподволь готовить умную схватку с  режимом Симовича.  Он предает интересы
сербов  английскому  банковскому капиталу  и  кремлевскому Коминтерну.  Вы
должны встретиться с  друзьями и обдумать вопрос о выступлениях на широких
уличных  манифестациях.  Выступления  ваших  друзей,  людей,  пользующихся
авторитетом в  народе,  должны быть  обращены к  введенному в  заблуждение
сербскому  духу.   Речь  идет  о  существовании  Югославии.  Мы  -  друзья
Югославии,  и мы заинтересованы в том, чтобы ваша страна была оплотом мира
на  Балканах,  но если позиция Белграда станет угрожать нашим национальным
интересам,  мы  будем действовать.  Итак,  лозунг:  "Сербы,  поддерживайте
правительство Симовича,  но  требуйте  от  генерала жесткой  линии  против
хорватов,  которые  готовы  идти  на  сговор  с  Берлином!  Хорваты всегда
смотрели на север! Бойтесь хорватов!" Вы понимаете меня?
     - Я вас понимаю,  - ответил Йованович, - но боюсь, что вы предлагаете
рискованный ход: трудно управлять джинном, выпущенным из бутылки. Мы потом
можем не сдержать великосербские настроения...
     - Ну  и  что?  Мы  же  с  вами не  в  покер играем.  Может быть,  эта
"неуправляемость" заставит Симовича предпринять более четкие шаги и  делом
подтвердить свою верность Тройственному пакту?
     - Не надо считать меня наивным ребенком,  господин Веезенмайер.  Я же
понимаю,  в  чью  пользу  можно  обратить  неуправляемые  акции  сербского
населения...
     - Вы думаете, мы нуждаемся в предлоге? - спросил Веезенмайер.
     - Думаю, что нуждаетесь.
     - Ошибаетесь.  Мы ни в чем не нуждаемся.  А вот вы нуждаетесь в наших
гарантиях.  Лично вы. И те ваши друзья, которые позволяют себе колебания в
этот сложнейший момент.


     Йованович от слежки оторвался и  с первым же поездом уехал в Белград.
Там  он  пришел в  Сербский клуб,  встретился с  рядом профессоров,  потом
поехал в университет и в редакции трех газет,  побеседовал с политическими
обозревателями, а назавтра на улицах городов стали слышн