тся
реакционная  деятельность  ЦРУ  в  развивающихся  странах  в  послевоенный
период.




МАЙКЛ СЭМЭЛ                                 (Лондон, ноябрь сорок шестого)
__________________________________________________________________________

     - Вот, посмотрите хорошенько фотографии, - сказал  человек,  сидевший
напротив Сэмэла в маленьком ресторанчике на Чарингкросс роад.  -  Это  он.
Здесь этот господин снят  в  профиль,  в  штатском,  видите,  с  летчиками
эскадрильи "Кондор"? Это и есть мистер  Штиглиц...  Или  Штиблиц...  Я  не
отвечаю  за  точность  написания  его  фамилии...  Здесь  его    фото    в
Португалии...  Кстати, вам знаком человек рядом с ним, который смотрит  на
Эсторил?..
     - Нет.
     - Это Шелленберг, шеф политической разведки  рейха,  непосредственный
босс Штиблица...
     - Когда он был в Португалии?
     - До войны.  Или в самом начале. Это вам предстоит  уточнить,  мистер
Сэмэл. Вам, а не мне. А вот наш знакомый в Берлине, в сорок четвертом, тут
он в форме, видите? А эта  фотография  сделана  швейцарскими  службами  на
границе,  в  сорок  пятом.  Тогда  он  был  Бользеном.  Видимо,  если  вас
заинтересует эта тема, целесообразнее всего подавать его именно  под  этим
именем, тогда будут вовлечены швейцарцы.  Их подтверждение  -  добейся  вы
официального  запроса  властей  -  крайне  ценно  для  дела  поиска  этого
господина со свастикой... Ну и, наконец, вот его последнее фото, сделано в
Мадриде, месяц назад. Это все, что я имею, мистер Сэмэл.
     - Материал в высшей мере интересен. Благодарю вас. Как вас зовут?
     - Скажем, мистер Вестминстер.  Или сэр Эдвард. Называйте, как угодно,
я не буду возражать.
     - Признаться, я не очень-то люблю людей,  скрывающих  подлинное  имя,
особенно  когда  они  безвозмездно  передают  "жареный"  материал...    За
публикацию несу ответственность я, сэр Эдвард.
     - Чем может грозить вам опубликование фальшивки?
     -  Увольнением.  Судебным  процессом,  если  я  ошельмовал   честного
человека...
     - Вот видите, мистер Сэмэл...  А мне грозит смерть... Не только  мне,
но и моей семье, если вы сошлетесь на меня, потому что  я  теперь  живу  в
Австрии, но раньше, при Гитлере, сидел в  Освенциме...  -  Человек  задрал
рукав: - Видите татуировку? Это мой номер в концлагере.  Не думайте, что с
нацистами покончено, мистер Сэмэл.  Они затаились. Но они умеют мстить. Вы
их не знаете. Я - знаю...
     - Почему вы обратились в мою газету?
     - Я обратился не в газету, а к вам.
     - Странно.  Я ведь не имею имени... Я не так давно начал,  я  еще  не
сделался "звездой", сэр Эдвард.
     - Поэтому я к вам и обратился.  А главное, я  знаю,  что  у  вас  нет
семьи.  Вы одиноки, мистер Сэмэл, поэтому можете рисковать. Это и побудило
меня  обратиться  к  вам...  Вот  еще,  -  он  достал  что-то  из  кармана
поношенного, но тщательно выутюженного серого пальто (сшито  в  талию,  по
фасону конца  тридцатых  годов  -  широкие  лацканы,  карманчик,  воротник
черного бархата, тоже потерт, но явно  не  куплено,  а  заказано  у  очень
хорошего портного), - я вам и это оставляю, здесь несколько  страничек  из
архива,  связанного  с  деятельностью  Бользена.  У  наци  был   прекрасно
поставлен учет документов...
     - Кто вы по национальности?
     - Австриец. Или натурализовавшийся американец - на выбор.
     - Хорошо, я поставлю вопрос иначе: ваше вероисповедание?
     - Я католик,  мистер  Сэмэл...  Не  думайте,  что  обижусь,  если  вы
откажетесь работать с этим материалом. Я буду искать другого журналиста, и
я его найду, обещаю вам...  Обидно только,  если  я  потеряю  время:  этот
Бользен почувствовал, что петля затягивается, и начал  действовать.  Я  не
знаю, в Мадриде ли он сейчас...
     - Почему он должен был почувствовать петлю?
     - Потому  что...   Да  вы   посмотрите   архив,   поймете...   Начали
к р у т и т ь конкретные дела: убийство некоего Вальтера Рубенау и госпожи
Дагмар Фрайтаг...
     - Кто именно начал крутить эти дела?
     - Мы, мистер Сэмэл, мы, антифашисты.
     Сэмэл прочитал пять страниц, сколотых аккуратной маленькой  скрепкой.
"Похоже, - подумал он, - удача сама плывет в руки,  зачем  же  отталкивать
ее?"
     - Я могу получить ваш адрес? Телефон?
     Человек покачал головой:
     - Достаточно того, что у меня есть ваш  телефон  и  адрес.  В  случае
надобности я окажусь рядом.
     "Номер его лагерной татуировки - 962412, - подумал Сэмэл, - в крайнем
случае, можно  будет  выяснить  имя.  Он  прав,  отчетность  у  наци  была
отменной...  Он мог прийти ко мне еще и  потому,  что  я  опубликовал  три
материала о Рудольфе Гессе и о них заговорили  на  Флитстрит...  Он  прав,
когда говорит о силе наци: все-таки Борман исчез, да и смерть Гитлера  еще
надо доказать, не зря же "Мэйл" печатала сообщение, что фюрер  скрылся  на
подводной лодке, причем якобы плыл через Ирландию..."
     - Если этот материал опубликуют, -  сказал  наконец  Сэмэл,  постучав
пальцем по страничкам, - и он будет хорошо принят читателем, я должен буду
продолжать поиск.  А где я получу дополнительные  архивные  материалы  про
нацистов? Риск - риском, я готов на риск, но, перед тем как начнешь играть
втемную, надо все тщательно взвесить. Вы отказываетесь назвать свой адрес,
я публикую этот материал, читатели запросят продолжения, а что я отвечу?
     - Ответите, что идете по следу, - усмехнулся  человек.  -  Почему  бы
нет? А я буду рядом... Я в этом больше заинтересован, чем вы, поверьте.
     - Если бы вы назвали какого-то третьего человека...  Нет, нет, это не
форма гарантии, которую я прошу...  Просто в случае успеха материала я  бы
обратился к этому третьему и сказал, что хочу вести эту тему и впредь...
     - Адрес третьего человека? Что  ж,  об  этом  можно  подумать.  Очень
вероятно, что я  дам  положительный  ответ...  То  есть  наверняка  я  дам
положительный ответ: в том случае, конечно, если этот материал, - он ткнул
тонким пальцем в фотографии  Штирлица,  лежавшие  на  дубовом  столике,  -
прозвучит так, как ему надлежит прозвучать...  Я дам вам адрес  и  телефон
вдовы Вальтера Рубенау. Вас это устроит?
     - Пожалуй.
     - Ну вот и договорились.


     ...Сэмэл  проснулся  поздно;  солнце  било  в  глаза  сквозь  жалюзи,
веселое, как щенок.  Год назад он  купил  маленькую  дворняжку  с  глазами
персидской княжны.  Умна, дрессировку брала с лета: стоило Майклу показать
ей, как надо прыгать через скакалку, Нелли (он дал ей  это  странное  имя)
сразу же повторила его движение - с такой можно в цирк.
     Перед тем как идти в редакцию с готовым  материалом  о  Бользене,  он
завез Нелли маме: собака не  переносила  одиночества,  скулила;  когда  он
возвращался, бежала ему навстречу, забрасывая зад, словно грузовик с плохо
отрегулированным  развалом  колес;  только  в  этом  и   проявлялась    ее
непородистость. Вообще-то, глупое слово в приложении к собакам; породистые
колли жрут своих стареньких хозяек, когда те отдают  богу  душу,  -  очень
"породисто", ничего не скажешь.
     Сэмэл сладко потянулся, зевнул; подумал  о  том,  что  сегодня,  если
газета с его статьей хорошо разойдется в розницу, можно  сесть  за  книгу;
правда, чем больше он входил  во  вкус  репортерской  работы,  тем  меньше
оставалось  времени  на  литературу.  Все-таки  главное  дело  засасывает,
газетная общность навязывает  свой  ритм  жизни,  и,  что  ни  говори,  он
прекрасен: в редакции за  чашкой  кофе,  среди  грохота  пишущих  машинок,
бормотания телетайпов, в общении с коллегами ощущаешь всю  нежную  малость
этого тревожного мира и свою высокую перед ним ответственность.
     Сэмэл поднялся с тахты, не надевая трусов  (спал  голым),  прошел  на
кухню, посмотрел, что осталось в  холодильнике:  не  густо  -  пяток  яиц,
чуть-чуть масла, ломтик ветчины; на завтрак хватит; надо бы успеть  купить
продуктов на неделю, пока не закрыли магазины; присел  к  столику,  открыл
потрепанный блокнот, в который записывал  хозяйственные  траты,  посчитал,
сколько придется истратить на тушенку, яичный порошок, пять упаковок сыра,
пачку кофе, масло и три ломтика ветчины.  Покачал головой и начал  считать
наново - слишком  большая  трата;  ограничился  тремя  упаковками  сыра  и
ломтиком ветчины; вместо тушенки  решил  взять  дешевые  куриные  потроха:
после  крепкой  выпивки  горячий  бульон  -  истинное  спасение.  Надо  бы
проверить печень, сосет под ложечкой; нет ничего важнее  печени  -  "котел
организма", точнее не скажешь.
     Потом он пустил чуть теплую воду, забрался в  ванну  и  десять  минут
блаженствовал; вспомнил давешнего собеседника.  Интересный старик. В  наше
время колоритных людей мало, идет какая-то штампованная  продукция,  а  не
люди.  Отчего так? Говорят, раньше в газете значительно  быстрее  замечали
одаренных репортеров, ждали их публикаций; теперь ждут кратких  сообщений,
как одета  Джоан  -  диктор  второй  программы  радиослужбы  Би-би-си;  не
очень-то даже и вслушиваются в то,  что  она  читает;  только  когда  дают
динамику роста доллара и соответственно падения  фунта,  кончают  болтать,
пить чай или мыть посуду: деньги  есть  деньги  -  жизнь,  говоря  точнее.
Все-таки радио убивает журналистику,  оно  открывает  дверь  в  любой  дом
ногой, снисходительно  и  властно,  причем  особых  усилий  на  это  и  не
затрачивает;  материалы  читают  серые,  с л о в а  нет,  чистая  фиксация
фактов. А тут, в газете, надо вертеться пропеллером, чтобы найти изюминку.
О сенсации и говорить нечего,  это  стало  редкостью.  Статьи  об  "угрозе
Кремля", о стычках католиков с полицией, о ситуации в Греции стали  бытом,
к этим трафаретам уже привыкли, своих забот хватает;  люди  все  больше  и
больше  интересуются  тем,  что  происходит  на  Острове,  слишком   много
нерешенных проблем.
     Поэтому-то Сэмэл так  искал  сенсационные  материалы,  паблисити  для
журналиста  прежде  всего:  знакомился  с  замшелыми  историками,  которые
рассказывали забытые страницы биографий писателей, художников  и  актеров.
Кстати, про художников  читают  меньше,  особенно  интересуются  актерами,
потому, видимо, что каждый человек в душе  актер;  все  мы  играем  дюжину
ролей одномоментно, поди иначе проживи, вмиг сомнут.
     Сэмэл вылез из ванны, докрасна  растерся  жестким  полотенцем,  потом
вернулся на кухню, включил плиту, поставил сковородку,  разболтал  в  воде
яйца,  сделал  омлет,  заварил  кофе  и  включил  радио;  он  называл  его
"мусоропроводом", держал на кухне, на  подоконнике.  Вспомнился  отчего-то
диск русского певца Вертинского - совсем  недавно  поступил  в  продажу  в
цикле "Голоса минувшего". Там была прекрасная песня "Как хорошо проснуться
одному в холостяцкой постели". "Действительно, - подумал  Сэмэл,  -  всего
одна строка, а сколько в ней высокого смысла.  Бедная мама,  она  мечтает,
чтобы я женился.  А я не женюсь, ни в коем случае не женюсь.  Я  не  смогу
тогда сидеть на кухне голым и мечтать, о чем хочется; я должен буду  гнать
самого себя с утра и до вечера - еще бы, семья.  Конечно, я люблю мамочку,
но какая мука сидеть у нее в  гостях  и  выслушивать  ее  советы;  старики
все-таки несносны,  живут  своими  представлениями,  считают  нас  детьми,
несмышленышами.  То же самое ждет и меня, если я женюсь и заведу оболтуса.
Он, так же как и я, будет придумывать отговорки, только бы  не  прийти  ко
мне вечером и не выслушивать мои сентенции; воистину, все возвращается  на
круги своя.  Лучше заведу еще двух собак, если почувствую себя старым; что
может быть прекраснее Нелли?  Никогда  не  предаст,  не  человек  ведь.  И
никаких претензий - накорми и выгуляй, всего лишь. Одиночество? Я не знаю,
что это такое.  Во мне живут двадцать разных людей, поди управься с  ними.
Одиночество страшно для глупых, слабых или больных.  А жить больному ни  к
чему.  Десять таблеток снотворного - и никаких мучений. При всех издержках
середины века именно эта пора учит кардинальности решений. Как это говорят
на Востоке? "Страшно умирать лишь  тому,  кто  за  всю  жизнь  не  посадил
дерева".  Все-таки на Востоке думают совершенно  особенно,  очень  емко  и
афористично".
     Сэмэл подчистил сковородку корочкой горячего  хлеба,  выпил  кофе  и,
вернувшись в комнату, набрал телефон редакции. "Сегодня дежурит Бен, циник
и пьяница.  Циники - умные люди: никаких  условностей,  все  обговорено  с
самого начала, самая удобная позиция; только отчего-то люди  бегут  именно
ее, сочиняют условности, в которых сами же потом путаются и клянут  их  на
чем  свет  стоит.  Какая  все  же  глупость  -  наша  жизнь,  сколь    она
несовершенна, а мы уже и в небо забрались, хотя здесь,  на  земле,  ничего
толком так и не решили".
     - Бен, привет, это я.
     - Хорошо, что позвонил.
     - Что-нибудь случилось?
     - Ничего  особенного,  кроме  того,  что   твой   репортаж   оказался
г в о з д е м, газеты раскуплены, даем дополнительный тираж.
     - Да ну?!
     - Именно так, малыш, именно так.
     - Слушай, я сейчас приеду, а?
     - Ты лучше не приезжай, Майкл. Ты лучше садись за продолжение. Поверь
неудачнику от журналистики: если ухватил тему - не слезай с нее до  конца!
Садись и пиши, понял?
     - Понял, - ответил Сэмэл и, положив трубку, подумал: "Я бы с радостью
сел за продолжение, но ведь у меня больше ничего нет.  Черт,  зачем  я  не
оседлал этого самого сэра Эдварда, или мистера Вестминстера?!"


     Незнакомец, однако, позвонил ночью, поздравил с  удачей,  продиктовал
адрес миссис  Рубенау  в  Швейцарии,  пояснив:  "Это  совсем  недалеко  от
Лозанны, сказочной красоты  место.  Женщина  осторожна,  не  спугните  ее.
Обязательно возьмите с собой газету, несколько экземпляров, она вам  будет
признательна.  Только не передавайте ей то, что сейчас скажу вам я; мистер
Бользен, видимо, в ближайшее время объявится в Аргентине, скорее всего - в
провинции Мисьонес, на границе с Бразилией.  Возможно, какое-то  время  он
пробудет в Асунсьоне, Парагвай.  Я поставлю вас  об  этом  в  известность,
когда вы вернетесь от  миссис  Рубенау.  До  свиданья,  желаю  вам  удачи!
Убежден, ваш новый материал вызовет еще больший интерес, чем первый".


     ...Аппарат Гелена озаботился тем, чтобы газета  с  материалом  Майкла
Сэмэла сразу же ушла  в  Аргентину,  Парагвай  и  Чили  -  по  н у ж н ы м
адресам; так угодно комбинации.
     В том, что этим материалом займется  британская  разведка,  Гелен  не
сомневался: на фото, опубликованном в газете, Штирлиц был  сфотографирован
вместе  с  Шелленбергом.  Надо  подготовиться  к  возможному  контакту   с
английской службой.
     Но Гелен никак не мог предположить,  что  более  всего  этой  статьей
заинтересуется сеньор Рикардо Блюм, он же бывший  группенфюрер  СС  Генрих
Мюллер.



ШТИРЛИЦ                 (рейс Мадрид - Буэнос-Айрес, ноябрь сорок шестого)
__________________________________________________________________________

     Прижавшись лбом к  иллюминатору,  Штирлиц  смотрел  на  огни  ночного
Мадрида. "Словно пригоршня звезд, упавших на землю, - подумал он, - только
в небе звезды таят  в  себе  постоянную  напряженность  дрожания,  а  эти,
земные, неподвижны, и цвет их разный: голубые,  желтоватые,  тускло-серые,
мертвенно-белые - бутафория. То, что есть жизнь на земле - освещение улиц,
свет в окнах, игра реклам,  отсюда,  сверху,  кажется  чужим,  а  истинные
звезды, наоборот, становятся близкими тебе, ведь именно по ним пилот будет
вести аэроплан через Атлантику,  только  они  и  будут  связывать  меня  с
надеждой вновь увидеть землю.  Надежда... А  что  это?  Ну-ка,  ответь,  -
сказал он себе, - попробуй ответить, тебе надо ответить, потому что внутри
у тебя все дрожит и ты  подобен  загнанному  животному,  которому  отпущен
короткий миг на передышку, прежде чем гончие вновь возьмут потерянный след
и снова сделаются близкими голоса охотников, лениво  продирающихся  сквозь
осеннюю, хрусткую чащобу.
     Спасибо тебе, папа, спасибо за то, что ты был! Господи, какое же  это
таинство - от кого родиться, с кем жить под одной крышей, от  каких  людей
набираться  ума...  Закономерность  людских  связей  непознанна,   да    и
закономерность ли это: от кого кому родиться? Впрочем, - заметил он  себе,
- ты же всегда стоял на том, что случай закономерен в такой же  мере,  как
иной закон - случаен...
     Наверное, все-таки таинство родственных уз важнее даже, чем лотерея с
местом рождения.  Появись я  на  свет  где-нибудь  в  Новой  Зеландии,  на
маленькой ферме возле  берега  океана,  прошли  бы  мимо  меня  революция,
интервенция, войны...  А ты хотел бы этого? У тебя была бы семья, камин  в
углу холла, дети, может быть, внуки уже.  Это так радостно - иметь внука в
сорок шесть лет! Ты хотел бы этого - взамен того,  что  тебе  дала  жизнь?
Ишь, инквизитор, - подумал он о себе, - разве можно ставить такие вопросы?
Даже врага грешно спрашивать об этом, а уж себя тем более.  А вообще-то  я
бы хотел жить одновременно несколькими жизнями: и в тишине  новозеландской
фермы, и в Бургосе тридцать шестого, и в Берлине сорок пятого, и,  конечно
же, в октябре семнадцатого, как ни крути - главный стимулятор истории, пик
века.  Нет, - сказал себе Штирлиц, - ответ обязан быть однозначным -  "да"
или "нет".  Иди-ка ты к черту, Штирлиц.  -  сказал  он  себе  и  с  ужасом
подумал, что к черту он гнал не Севу Владимирова, под этим именем  он  жил
до двадцать первого, не Максима Исаева, он был им до двадцать седьмого,  а
именно Штирлица, им он был девятнадцать лет, добрую половину  сознательной
жизни.  -  И  самое  ужасное  заключается  в  том,  что  думаю-то  я  чаще
по-немецки...  Менжинский в свое время говорил мне, что русские разведчики
будут  с ы п а т ь с я  на манере счета: только в России загибают  пальцы,
отсчитывая единицу, десяток или тысячу; во всех других странах -  отгибают
пальцы от ладони или загибают их, начиная с большого  пальца.  Русские  же
поначалу загибают мизинчик, потом  безымянный,  средний,  указательный,  а
прикрывают пальцы, окончив счет, большим - вот  тебе  и  кулак...  Кстати,
Воленька Пимезов - помощник  шефа  владивостокской  контрразведки,  знаток
российской "самости" - причислял и это качество к  мессианскому  призванию
нации; покончил с собой в Маньчжурии в сорок пятом, накануне краха Японии,
а как перед  этим  разливался  в  "Русском  фашистском  союзе",  как  пел,
голубь..."
     "Никто  так  не  предает  Родину,  как  человек,  тянущий  ее  назад,
полагающий - по бескультурью ли, наивности или душевной хвори, - что, лишь
консервируя прошлое, можно охранить собственную самость", - эти слова отца
Штирлиц  вспоминал  часто,  особенно  когда  ему  пришлось  изучать  книгу
гитлеровского "философа" Розенберга "Миф XX века".
     ...Он  до  мельчайших  подробностей  помнил  руки   отца:    Владимир
Александрович был худ и  тщедушен,  но  руки  у  него  были  крестьянские,
хваткие, однако они преображались" когда отец прикасался к книге, делались
женственными, мягкими, отдающими, но и одновременно вбирающими.
     "Даль - это память России, - сказал однажды отец.  -  Если  Пушкин  -
неосуществленная  Россия,  опережающая  проекция  мечты  на  невозможность
тогдашней  реальности,  то  Владимир  Даль  -  кладовая,  которая  еще  не
разобрана потомками.  Если тебе станет трудно и ты захочешь найти ответ на
мучающий тебя вопрос - не пустяшный какой, мы  все  страдаем  оттого,  что
маемся из-за пустяков, тратим на них время и  нервы,  -  возьми  "Толковый
словарь русского языка"  и  погрузись  в  него,  сын,  это  -  очищение  и
надежда".
     Именно отец и спросил его: "Знаешь, что такое надежда?"
     - А как же, - удивленно, несколько даже обескураженно  ответил  тогда
Всеволод, - это если веришь в то, что сбудется.
     Отец улыбнулся и, покачав своей красивой седовласой головой, ответил:
     - Надежда,  точнее  говоря  "надеяться",  означает  части