Я сказал, что его убьют, когда понял, что вы лжете, стараясь ввести
меня в заблуждение по поводу ваших с ним отношений.  Если вы  скажете  мне
правду о том, как вы к нему  относитесь,  его  еще  можно  спасти,  у  нас
осталось, - он посмотрел на часы, -  несколько  минут.  Впрочем,  если  вы
скажете правду, судьба Роумэна по-прежнему будет в ваших руках, ибо  после
того, как мы отрепетируем - в мельчайших деталях -  сцену  вашей  встречи,
дело, как нам кажется, закончится обручением. Но вопрос заключается в том,
готовы ли вы продолжать быть с нами, сделавшись миссис  Роумэн?  Я  помогу
вам, милая фройляйн.  Я, видимо, обязан помочь вам понять правду... Честно
говоря, мы попали в засаду. Понимаете? Ваш любимый заманил нас в засаду...
     Пришел Пепе, принес чашку кофе и рюмку коньяка.
     - Я сделал вам очень горький кофе, Криста,  без  сахара...  И  глоток
коньяка... Попробуйте... Вот так... Вкусно?
     - Спасибо.  Действительно вкусно, - усмехнулась Криста, - если только
вы не подсыпали туда какой-нибудь гадости.
     Лицо человека снова дрогнуло, в глазах что-то вспыхнуло, но это  было
один лишь миг, потом он снова сгорбился, опустил голову и отошел  на  свое
место к двери.
     - Тебе жаль фройляйн, Пепе?  -  усмехнулся  Кирзнер.  -  Должен  тебя
обрадовать - мне тоже.  Если ты  не  чувствуешь  в  себе  силы  продолжать
р а б о т у  с ней, пригласи Хайнца, я не буду на тебя в обиде,  правда...
Так вот, - не дождавшись ответа Пепе, продолжал между  тем  Кирзнер,  -  в
Севилье вас опекал не наш человек...  Нашего человека выкрали,  понимаете?
Его подменили  парнишкой  Роумэна...  И  он  с м о г  переиграть  вас,  вы
открыли ему имя Гаузнера, хотя вы ни при каких  условиях  не  имели  права
этого  делать  -  вас  предупреждали  об  этом  в  высшей  мере  дружески.
Согласитесь,  что  это  так.  Вы,  таким  образом,  нарушили  наш   закон,
понимаете? Из-за этого жизнь многих моих товарищей  находится  сейчас  под
ударом.  И валить их намерен Роумэн. Но ударим мы. Мы, фройляйн.  С  вашей
помощью - бескровно,  как  и  полагается  в  и г р е  профессионалов.  Без
вашего участия мы точнее закончим дело, но шумно, несмотря  на  то  что  у
Гаузнера особый пистолет, с насадкой на  дуло,  выстрел  подобен  громкому
щелчку пальцами...  Вот, собственно, и все. У вас одиннадцать минут на то,
чтобы принять решение... И давайте я глотну из вашей чашки и из рюмки - вы
удостоверитесь, что вас не намерены травить...  В самом деле, - отхлебнув,
сказал Кирзнер, - Пепе не страшно увольнение,  он  вполне  обеспечит  себя
работой в хорошем кафе.  Ну, милая флойляйн? Надумали? Или - черт с ним со
всем?
     Кристина обернулась к Пепе; тот  сидел  в  прежней  позе,  совершенно
недвижимый.
     - Хорошо, - сказала она, почувствовав, что слезы вот-вот покатятся по
щекам, внезапные, как у ребенка, выпустившего из рук  воздушный  шарик.  -
Говорите... Я стану вас слушать... Объясняйте, что я должна сделать...
     - Видите, как много неприятных минут  нам  пришлось  пережить,  милая
фройляйн, пока вы не признались в том, что любите  мистера  Роумэна...  Вы
его очень любите, не правда ли?
     - Я же объяснила вам... Он устраивает меня как партнер... Он очень...
добрый...
     - Допустим. Значит, если мы попросим вас влюбиться в него без памяти,
- это никак вас не будет травмировать?
     - Нет.
     - Очень хорошо.  Просто замечательно, милая фройляйн.  Тогда  давайте
репетировать... Вы готовы?


     ...Кемп сидел за стеной, в двух метрах  от  Кристины,  он  слышал  ее
голос,  несколько  усиленный   звукозаписью,    представлял    ее    лицо,
страдальческое, осунувшееся, а потому еще более прекрасное, и  думал,  как
жесток этот мир, но - в этой своей жестокости - разумен, то есть логичен.
     "Сотни тысяч отцов, какое там, - усмехнулся он,  -  миллионы  -  пора
научиться признавать правду - оказывались исключенными из жизни рейха,  но
ведь лишь единицы, я  имею  в  виду  их  дочерей  или  сыновей,  пошли  на
сотрудничество с нами во имя их спасения.  Природа - главный  селекционер;
упражнения агрономов - детская игра в угадывание, подход к главной теме; в
подоплеке  прогресса  сокрыто  именно  это  таинство  цивилизации,  всякое
приближение к его разгадыванию чревато всеобщим катаклизмом; создатель  не
позволит людям понять себя, это было бы крушением  иллюзий:  бог  и  вождь
должны быть тайной за семью печатями, иначе  человечество  уничтожит  само
себя...
     ... А работать Кирзнер не разучился, - подумал Кемп, - я не зря берег
его все эти месяцы.  Рихард Шульце-Коссенс всегда повторял:  "Этот  парень
обладает даром артистизма, он не ординарен, его призвание - театр, не надо
его ставить на работу с мужчинами, берегите его для женщин, верьте мне, он
чувствует их  великолепно,  а  вне  и  без  женщин  ни  одна  долгосрочная
комбинация в разведке нереальна - особенно теперь, когда фюрер ушел и  нам
предстоит поднять нацию из руин.  Примат национальной идеи  привел  нас  к
краху.  Что ж, сделаем выводы. Наша новая ставка будет  ставкой  на  дело,
которому мы подчиним дисциплину немецкого духа.  Дело -  сначала,  величие
нации - после, как результат новой доктрины.  Американцы состоялись именно
на этом, и  за  нами  Европа,  а  это,  если  подойти  к  делу  по-новому,
посильнее, чем Америка.  А  всю  черновую  работу  сделает  "Шпинне"',  мы
отладим нашу всемирную паутину, будущее - за будущим".

_______________

    ' "Ш п и н н е" (нем.  "Паук")  -  тайная  организация  СС,  созданная
Скорцени в марте 1945  года.  О.  Скорцени  был  родственником  президента
имперского Рейхсбанка Ялмара Шахта, оправданного в Нюрнберге; связи  Шахта
с американским капиталом начались еще в 1918 году.


     Что ж, "Шпинне" работает славно, - подумал  Кемп,  продолжая  слушать
Кирзнера и Кристу, - можно только поражаться, какую силу мы набрали за эти
полтора года, если Гаузнер, представитель растоптанных и униженных немцев,
смог оказаться здесь, в Мадриде, сразу же после того, как вернулся Роумэн,
имеющий все права и привилегии для  передвижения  по  Европе,  -  еще  бы,
"союзник", победитель, хозяин...
     Гелен не отправил бы Гаузнера по нашим каналам,  он  слишком  мудр  и
осторожен, чтобы  с в е т и т ь  своих людей транспортировкой покойника, а
Гаузнер, который сейчас ломает Роумэна,  -  покойник,  ему  осталось  жить
считанные часы, чем скорее он сломит американца, тем  быстрее  умрет.  Вот
ужас-то, - подумал Кемп с каким-то затаенно веселым, но при этом горестным
недоумением. - Впрочем, - сказал он себе, - все действительное  разумно  -
так, кажется, говорил основатель враждебной идеологии? Да,  это,  конечно,
ужасно, да, я, видимо, долго не смогу засыпать без снотворного после того,
что должно случиться, но сначала общее дело, а уж потом  судьба  личности;
все то, что не укладывается в эту жестокую, а  потому  логичную  схему,  -
чуждо нам, идет  от  другой  идеи,  а  ее  никогда  не  примут  немцы,  их
государственно-духовная общность.
     ...А Пепе хорош, ничего не скажешь... Темная лошадка, а не человек...
Что я знаю о нем? Мало. Практически - ничего, потому что я не  м я л  его,
он  пришел  на  связь  от  генерала;  "профессионал,  работает  автономно,
иностранец, чужд национальной идее, в деле проявляет  себя  мастерски".  В
конечном счете генерал знает, кого привлекать,  я  не  вправе  судить  его
посланцев, если прислал - значит, так надо, все  остальное  -  приладится,
главное - незыблемая и убежденная вера в авторитет  того,  кто  стоит  над
тобой.  К вершинам прорываются самые достойные, остальные гибнут внизу при
горестной попытке подняться, перескочив ступени.  Мир трехслоен: единицы -
вверху,  миллиарды  -  внизу;  но  среди  миллиардов  есть  те,    которые
довольствуются достигнутым, - а их подавляющее большинство, ибо  создатель
далеко не всех  наградил  смелостью  дерзать,  -  и  меньшинство  рвущихся
наверх.  Это меньшинство претенциозных индивидов так или иначе обречено на
уничтожение - балласт, общество не терпит претенциозности".
     "Нет, но каков Кирзнер", -  снова  подивился  Кемп,  прислушиваясь  к
тому, как  к о л л е г а  тянул свое:
     - Милая фройляйн, если вы настаиваете  на  том,  что  в  предложенных
обстоятельствах самое верное -  броситься  к  любимому,  я  снова  начинаю
сомневаться в вашей искренности. Не надо, не сердитесь, я хорошо запомнил,
что вы математик по призванию, поэтому я подстроюсь под ваш строй мыслей и
докажу вам: либо вы своенравничаете, отказываясь принять мое  предложение,
либо что-то таите...  Ну, давайте анализировать состояние женщины, которую
похитили, и во имя ее спасения -  вы,  понятно,  д о г а д ы в а е т е с ь
об этом - любимый пошел на что-то такое, что выгодно его врагам, но  никак
не выгодно ему, ничего не попишешь, во  имя  любви  на  заклание  отдавали
империи, не то что свое "я".  И вы хотите -  при  мне,  Пепе  и  Гаузнере,
который сейчас сидит у Роумэна и позвонит к нам через минуту, от силы две,
- броситься на шею любимому? Это плохой театр, милая фройляйн, а я кое-что
понимаю  в  театре,  я,  изволите  ли  знать,  а к т е р с т в о в а л   в
молодости. Смысл сцены, если она претендует на то, чтобы остаться в памяти
потомков, заключен в контрапунктах, построенных  по  принципу  математики:
идти к правде от противного... Вы ни в коем случае не броситесь к Роумэну,
а, наоборот, сделаете шаг назад.  Вы ни в коем  случае  не  заплачете,  а,
наоборот, истерически засмеетесь. Лишь тогда он вам поверит, лишь тогда он
не заподозрит вас в том, что вы в сговоре с нами  и  что  мы  играем  одну
пьесу.  Это  слишком  прямолинейно:  делать  шаг  к  любимому.    Это    -
провинциальный театр, милая  фройляйн...  А  в  провинциальные  театры  не
ходят...
     - Ходят. На бенефис "звезды".
     - Ого! Считаете себя "звездой"?
     - Я себя считаю женщиной.  Этого достаточно. И я лучше вас знаю, чему
он поверит, а чему нет.
     - Я был бы рад согласиться с вами, если бы речь шла просто о мужчине,
милая фройляйн.  Но Роумэн - разведчик.  Причем  разведчик  первоклассный,
таких мало  в  Америке,  у  них  либо  костоломы  Гувера,  либо  еврейские
слюнтяйчики Донована...  Так что давайте уговоримся:  после  того  как  вы
останетесь одни, ведите себя, как хотите, говорите ему, что угодно, -  это
за вами... Но встречу с милым будем играть в моей режиссуре...
     - Когда мы останемся одни...  Если  мы  останемся  одни,  -  уточнила
Криста, - я вам не очень-то верю,  мой  господин.  Я  имею  право  сказать
Роумэну про эту нашу репетицию?
     - Да.  Почему бы нет? Разве можно что-то таить от  партнера,  который
держит вас не умом,  а  мужскими  статями?  -  Кирзнер  усмехнулся,  снова
посмотрев на часы, и обернулся к Пепе:
     - Дружочек, пожалуйста, позвоните к портье мистера Роумэна, там сидит
наш приятель, возможно, у американца что-то с телефоном?  Пусть  проверит,
хорошо?
     Пепе поднялся, и снова Криста заметила в его глазах что-то особенное,
вспыхивающее - тоску или, быть может, страх?
     Проводив его спину немигающим взглядом, Кирзнер приблизился к Кристе,
поманил ее к себе тонким пальцем и шепнул:
     - Вы можете рассказать ему все, кроме того, что вы сейчас сделаете...
     - А что я сейчас сделаю? - спросила Криста.
     - Вы подпишете обязательство сообщать нам  и  впредь  о  каждом  шаге
мистера Пола Роумэна и выполнять те наши просьбы,  с  которыми  мы  к  вам
обратимся как к миссис Роумэн.
     Кирзнер достал из кармана три экземпляра идентичного текста и  вечное
перо.
     - Вот, - сказал он. - Это надо сделать сейчас.
     - Я это сделаю, когда вернется ваш Пепе и скажет, что с  телефоном  у
мистера Роумэна ничего не случилось и мы можем ехать  к  нему  играть  ваш
спектакль.
     - Такого рода документы, милая фройляйн, подписывают только  с  глазу
на глаз.
     - Вы отправите Пепе посмотреть, не прилетел ли  на  кухню  черт.  Или
генералиссимус Франко.  На метле и в красных носках. В это время я подпишу
ваш текст.  Только перед этим я хочу услышать голос Роумэна и сказать ему,
что я к нему еду.
     - Хм... Я вынужден согласиться с вашими доводами, - сказал Кирзнер. -
Хотя мне очень не хотелось бы с вами соглашаться. Вы жесткая женщина, а? -
и он засмеялся своим колышущимся, добрым смехом.


     "Подпишет, - понял Кемп, - с этой все в порядке, сработано  накрепко,
привязана на всю жизнь;  даже  если  решит  признаться  ему  во  всем,  он
перестанет ей верить; она понимает, что Роумэн не сможет переступить  свою
память".



ШТИРЛИЦ                 (рейс Мадрид - Буэнос-Айрес, ноябрь сорок шестого)
__________________________________________________________________________

     -  Что,  в  самолете  не  чисто?  -  спросил  Ригельт.  -  Отчего  вы
конспирируете?
     - Оттого, что представляю разгромленную армию.  А вы живете под своим
именем?
     - Конечно!
     - Вас минула горькая чаша ареста?
     - Три месяца я провел вместе со Скорцени...  В мае  сорок  пятого  мы
никак толком не могли сдаться американцам, те гоняли колонны  вермахта  по
дорогам вокруг Зальцбурга.  Ах, как они  пили,  эти  янки!  Отвратительно,
по-животному, из горлышка своих плоских бутылок, остатки предлагали  нашим
солдатам и хохотали: "Пейте, парни, сегодня ночью мы все  равно  всех  вас
перевешаем!"  Наконец,  Скорцени,  штурмбанфюрер  СС  Радль  и  я  кое-как
уговорили янки взять  нас  в  плен:  мне  пришлось  объяснять,  кто  такой
Скорцени, чтобы они согласились посадить его в джип...  Смешно и горько...
Когда вы последний раз видели Скорцени, дорогой Штирлиц?
     - Браун.
     - Вы не прошли проверку?
     - Нет.
     - Живете нелегально?
     - Да.
     - Тогда - простите великодушно... Сытый плохо понимает голодного.
     - Учили русский?
     - Я? Почему? Никогда!
     - Это русская пословица: "Сытый голодного не разумеет".
     - Знаете русский?
     - Немного...  Почему вы спросили, когда я  видел  Скорцени  последний
раз?
     - Вы бы его не узнали: так он подсох и еще  больше  вытянулся...  Мне
пришлось устроить пресс-конференцию, чтобы  на  него  хоть  кто-нибудь  из
американцев обратил внимание...  Я сказал  им,  что  мой  шеф  -  человек,
который должен был похитить Эйзенхауэра во  время  Арденнского  прорыва...
Только тогда они, наконец, доперли, что это  Отто  освободил  Муссолини...
Ну, отношение после этого сразу изменилось - взрослые дети, падки на имя и
сенсацию,  слушали,  открыв  рты...  Потом  я   подбросил    американскому
полковнику  Шину  новую  идею:  мол,  именно  Скорцени  вывел  фюрера   из
Берлина...  Тут они  совсем  ошалели,  допросы  за  допросами,  но  уже  с
соблюдением уважительного политеса.  Поняли, наконец,  кто  перед  ними...
Переводил, конечно, я, это позволило мне завязать добрые отношения с янки,
- мы так уговорились с Отто, не думайте, что это была  моя  инициатива,  -
вот они меня и освободили...
     - Когда?
     - Да летом же сорок пятого!
     - А Скорцени?
     - В  главном  -  избежать  самосуда  или  выдачи  макаронникам  -  мы
выиграли,  он  стал   п е р с о н о й,   со   всеми   вытекающими   отсюда
последствиями...  А потом его отправили в Висбаден, на улицу  Бодельшвинг,
там разместился штаб янки...  Прискакали британцы, ревнивые, как  черти...
Загоняли  в  угол  вопросами  по  поводу  калийных  шахт  с    культурными
сокровищами в Линце, которые мы  должны  были  взорвать,  когда  этого  не
сделал Кальтенбруннер, чтобы  не  отдать  янки  Рафаэля  и  Рубенса.  Отто
прекрасно им ответил: "Да, действительно, мы должны были взорвать входы  в
шахту специальными фугасами, на которых стояло клеймо "мэйд  ин  Ингланд".
Вы взрывали точно такие штуки в Голландии, Бельгии и Франции и не  считали
это "военными преступлениями".  Победителям все можно, так?" Ну,  а  потом
нас рассадили, потому что Отто поместили в одну камеру с доктором  Эрнстом
Кальтенбруннером, они жили вместе пять дней, с глазу  на  глаз;  всех  нас
турнули - янки соблюдают табель о рангах...


     Ригельт не знал и не мог знать, что накануне того дня, когда Скорцени
перевели в  помещение,  где  содержался  начальник  имперского  управления
безопасности Эрнст Кальтенбруннер,  "любимца  фюрера"  вызвал  не  капитан
Бовиаш, обычно допрашивавший его, а незнакомый штандартенфюреру  полковник
с седым бобриком и почти таким же, как у Отто, шрамом на лице.
     - Я ваш коллега, Скорцени, потому разговор  у  нас  будет  совершенно
открытым, следовательно, кратким. О кэй?
     Говорил он по-немецки почти без акцента, на очень хорошем берлинском,
видимо, работал в  посольстве,  слишком  отточен  язык,  несколько  отдает
мертвечиной: Скорцени, как и Кальтенбруннер,  любил  австрийский  диалект,
сочный, красочный, но при этом резкий, как выпад шпаги.
     - О кэй, - ответил Скорцени. - Это по-солдатски.
     - По-солдатски?  -  задумчиво  переспросил  полковник.  -  Нет,  само
понятие "по-солдатски" неприложимо  к  людям,  носившим  черную  форму.  И
давайте не будем  дискутировать  на  эту  тему:  вашу  позицию  по  поводу
"неукоснительного выполнения присяги" и "повиновения  приказу  начальника"
оставьте для мемуаров. Вы отдаете себе отчет в том, что подлежите суду как
ближайший пособник главных нацистских военных преступников?
     - Я могу ответить только абзацем из будущих  мемуаров,  -  усмехнулся
Скорцени. - Я выполнял свой долг и подчинялся не преступникам, а людям,  с
которыми Соединенные Штаты до декабря сорок  первого  поддерживали  вполне
нормальные дипломатические отношения.
     - Верно, - поморщился полковник, - все верно, но это для суда. А я не
посещаю судебные заседания, я передаю  судьям  человека,  признавшегося  в
совершенных преступлениях или же изобличенного в них.  И - умываю руки.  У
меня не вызывает содрогания образ Понтия Пилата, он не был злодеем,  судил
по совести, никто не вправе вменить в вину ошибку, - с кем  не  случается.
Не ошибись он, кстати, не было бы в  мире  Христа;  люди  чтут  мучеников,
особенно безвинных.  Вопрос в  другом:  вашей  выдачи  требуют  не  только
итальянцы, но и чехи, поляки, венгры и русские.  Каждый  из  них  вздернет
вас, вы отдаете себе в этом отчет?
     - Вполне.
     - Наконец-то я получил ответ, который меня  вполне  устроил.  Боитесь
смерти?
     - Нет.
     -  Правда?  Тогда  идите  в  камеру  и  собирайте  пожитки.  Меня  не
интересуют психи.  Люди, лишенные естественного страха  смерти,  -  психи.
Разведке от них нет пользы.
     - Хотите что-то предложить мне?
     - Я предлагаю здоровым людям, Скорцени.  Итак, еще  раз:  вы  боитесь
смерти? Я имею в виду повешение в маленькой камере, без  свидетелей,  один
на один с палачом?
     - Боюсь. Вы правы. Боюсь.
     - Ну и прекрасно.  Вопрос  не  для  протокола:  Гиммлер  вам  поручил
создание  тайной  сети  "Шпинне",  которой   вменялось    в    обязанность
восстанавливать третий рейх после его крушения?
     - Рейхсфюрер мог отдать такого рода приказ только  двадцать  седьмого
апреля, после того как он предал Гитлера, решив вступить с вами  в  прямые
переговоры. Я в это время был в Зальцбурге, а он на севере.
     - Вы настаиваете на этом своем показании?
     Скорцени усмехнулся:
     - Вы же сказали, что мы беседуем без протокола.
     - Верно.  Но, как разведчик, вы прекрасно понимаете, что наша  беседа
записывается. Итак, вы настаиваете на этом своем показании?
     - Бесспорно.
     - Вы знаете штурмбанфюрера СС Хеттля?
     - Да.
     - Кем он был?
     - Связным офицером доктора Эрнста Кальтенбруннера.
     - У вас нет оснований не доверять ему?
     - Нет.
     - Что вы можете сказать о нем?
     - Это был офицер, верный присяге.
     - О кэй, - вздохнул полковник. - Сейчас я  приглашу  его  к  нам.  Не
возражаете?
     - Наоборот. Я рад этой встрече. Он содержится здесь же?
     - Нет.  Он доставлен сюда из своего особняка. Он живет  в  Бад-Ау