Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
154 -
155 -
156 -
157 -
158 -
159 -
160 -
161 -
162 -
163 -
164 -
165 -
166 -
167 -
168 -
169 -
170 -
171 -
172 -
173 -
174 -
175 -
176 -
177 -
178 -
179 -
180 -
181 -
182 -
183 -
184 -
185 -
186 -
187 -
188 -
189 -
190 -
191 -
192 -
193 -
194 -
195 -
196 -
197 -
198 -
199 -
200 -
201 -
202 -
203 -
204 -
205 -
206 -
207 -
208 -
209 -
210 -
211 -
212 -
213 -
214 -
215 -
216 -
217 -
218 -
219 -
220 -
221 -
222 -
223 -
224 -
225 -
226 -
227 -
228 -
229 -
230 -
231 -
232 -
233 -
234 -
235 -
236 -
237 -
238 -
239 -
240 -
241 -
242 -
243 -
244 -
245 -
246 -
247 -
248 -
249 -
250 -
251 -
252 -
253 -
254 -
255 -
256 -
257 -
258 -
259 -
260 -
261 -
262 -
263 -
264 -
265 -
266 -
267 -
268 -
269 -
270 -
271 -
272 -
273 -
274 -
275 -
276 -
277 -
278 -
279 -
280 -
281 -
282 -
283 -
284 -
285 -
286 -
287 -
288 -
289 -
290 -
291 -
292 -
293 -
294 -
295 -
296 -
297 -
298 -
299 -
300 -
301 -
302 -
303 -
304 -
305 -
306 -
307 -
308 -
309 -
310 -
311 -
312 -
313 -
314 -
315 -
316 -
317 -
318 -
319 -
320 -
321 -
322 -
323 -
324 -
325 -
326 -
327 -
328 -
329 -
330 -
331 -
332 -
333 -
334 -
335 -
336 -
337 -
338 -
339 -
340 -
341 -
342 -
343 -
344 -
345 -
346 -
347 -
348 -
349 -
350 -
351 -
352 -
353 -
354 -
355 -
356 -
357 -
358 -
359 -
360 -
361 -
362 -
363 -
364 -
365 -
366 -
367 -
368 -
369 -
370 -
371 -
372 -
373 -
374 -
375 -
я впечатление, что мы тщимся открыть
открытые уже Америки. Меня удивляет, что собравшиеся здесь коллеги
тщательно мнут себя под соображения, высказанные вами. Спору нет, те
параграфы, которые вы изложили по поводу ситуации в мире, крайне точны,
собранны, никакой демагогии и болтовни, все по делу, но когда вы коснулись
проблем Латинской Америки, то здесь стала очевидной наша всегдашняя
болезнь: те или тот, кто здесь работает с вами, не решились выставить
контрдоводы - издержки рабского чинопочитательства. А это - ущерб общему
делу, дон Рикардо! Вы говорите: "Целесообразна комбинация, которая даст
нам вес для диалога с янки". И приглашаете нас к совместному раздумью и
планированию. Но почему-то никто не обратил ваше внимание, что президент
Эквадора сеньор Веласко Ибарра, впустивший в свой кабинет коммунистов, -
он не мог этого не сделать - получил власть на гребне левой волны. Когда
же коммунисты не позволили ему передать янки под их военные базы
Галапагосские острова, он пять месяцев назад - без нашей комбинации -
самостоятельно или с подачи "малоопытных" янки объявил о наличии в
Эквадоре коммунистического заговора, коммунистов-министров отправил
прямехонько в тюрьму, отменил конституцию и навел в своем доме порядок.
Кто вам доложил подробности его комбинации? Кто п р о с ч и т а л механизм
его д е л а? Да никто! А почему? Потому что смотрят вам в рот! И не хотят
видеть живые факты! А подводят в конце концов не только вас, но
д в и ж е н и е!
- Но ведь в Чили, совсем рядом с нами, - Мюллер кивнул на окно, - за
Андами, в правительство по-прежнему входят три коммунистических министра,
Зобель. Вы правы, мы еще недостаточно изучили эквадорский феномен, но мы
его знаем и думаем над ним. Именно топорность, с которой он был
осуществлен, та топорность, которая делает недолговечным режим Ибарры, и
надоумила нас придумать рецепты комбинаций, приложимые к каждой стране
здешнего континента в отдельности, учитывая особенности нации и
своеобразие ее лидеров. Тем не менее спасибо вам за то, что вы заостряете
мое внимание на возможном чинопочитательстве моих ближайших сотрудников,
работающих со мною постоянно, я учту ваше замечание.
- Дон Рикардо, вы призывали говорить то, что мы думаем...
- По-моему, я никак не мешал вам говорить то, что вы думаете, -
заметил Мюллер. - Наоборот, меня радует ваша открытость. Кто следующий?
...Ночью, после славного ужина, во время которого Мюллер размяк,
произнес три спича вместо одного, отрепетированного заранее ("Пить нельзя
категорически - становлюсь сентиментальным, тянет в слезы, явный признак
склероза"), он долго не мог заснуть, ворочался в своем гамаке, потом
позвал и н д и а н о ч к у (в районе Игуасу очень дешевы, белые охотники
их продают за гроши), только это позволило ему ненадолго забыться.
Проснулся со странным, тяжелым ощущением тревоги; оно не было похоже на
то, что он испытывал здесь после бегства из рейха; лишь по прошествии
месяцев он признался себе, что жил в атмосфере постоянного животного
ужаса. Спасением была, как это ни странно, речь Черчилля в Фултоне: все
возвращается на круги своя, но в новом круге. "Слава богу, нет фюрера с
его садизмом, который шокировал цивилизованный мир, с виселицами в Минске
и Загребе, с гетто в Варшаве, с идиотством Гиммлера, культивировавшего
новую п о р о д у арийцев, словно скороспелые сорта картофеля. Однако
провозглашенная фюрером идея борьбы с большевистским Востоком оказалась
угодной новому кругу - в большей даже мере, чем раньше. Дело понятное:
русский медведь проснулся, наработал жесткие приемы борьбы, сделался
колоссом - конкурент, страшно, вот заокеанские живчики и засуетились".
Нет, тревога, которую он ощутил сейчас, была прежней, той, которую он
начал забывать уже, - постоянной, въедливой, трудно поддающейся
логическому анализу. "Ты кому-то не веришь? - спросил он себя. - Кому?
Какие к этому есть основания? Если ты докажешь себе, что прав, что кто-то
в чем-то опасен тебе, то дело легко поправить: участники совещания утром
полетят в Кордову на т в о е м самолете; ничего страшного, купишь новый,
деньги есть. Но самое обидное, если ты уберешь нужных тебе людей, - мания
подозрительности невозможна у политического лидера. У политического
лидера, - повторил он. - Вот почему ты испытал ту отвратительную,
изматывающую душу тревогу, которая ломала тебя и унижала, когда ты жил под
Гиммлером, - понял он. - Ты сейчас вновь поставил себя на роль
исполнителя, ты не смог заявить себя если и не фюрером, то хотя бы вторым
после него человеком; порой вторым выгоднее быть, чем первым. Ты говорил с
р е з е р в о м, ты боялся раскрыть карты, а эти люди пришли сюда получить
п р и к а з, они не умеют обсуждать и вырабатывать линию, они, как и ты,
раздавлены фюрером и его стилем. Нет, - возразил он себе, - ты ошибаешься.
Они, может быть, и раздавлены им, но более всех раздавлен ты сам. Вместо
того, чтобы бесстрашно о т д а в а т ь приказы: "Ты, Фрейде, продолжаешь
готовить операцию с подводом Штирлица к Риктеру, к переправке его на
остров Уэмуль в Барилочи"'; "Ты, Пратт, организовываешь канал, по которому
Штирлиц должен пойти на связь с русским посольством в Буэнос-Айресе, а он
обязательно пойдет на связь, или я ничего не понимаю в людях"; "Ты,
Губнер, организуешь мне встречу с Пероном, и я, лично я, отдаю ему
Штирлица, делаясь с п а с и т е л е м его идеи"; "Ты, Зобель, готовишь
информацию обо всем этом для Бэна"; вместо того, чтобы стать ключевой
фигурой предприятия, одним из самых компетентных стратегов антирусской
борьбы на континенте - как на севере, так и на юге, вместо того, чтобы
приказать Майеру завтра же отправиться в Боготу и привезти мне подробный
план комбинации по Гаэтану, я расточал елей: я не готов еще к той роли, о
которой мечтал. А не готов я потому, что раздавлен Борманом и жду, когда
он придет сюда, сядет в кресло возле камина и скажет: "Ну, докладывайте! И
я с т а н у докладывать, вот в чем весь ужас! Половая тряпка, - сказал он
себе, - ты несчастная половая тряпка из грубой мешковины, которая легко
впитывает, а еще легче выжимается... Ну хорошо, хорошо, легче легкого
топтать себя ногами, тем более что ты сам определил себя половой тряпкой.
А выход? Каков выход? Да и есть ли он? Может быть, я раздавлен самой
структурой национал-социализма как личность и ничто не поможет мне?
Воистину, богу - богово, а кесарю - кесарево, только надо это выражение
примерять не на тех, кого ты собрал, а на самого себя. Хорошо, а что если
сделать так, чтобы Борман исчез - раз и навсегда? Тогда ты, только ты,
группенфюрер Мюллер, остаешься правопреемником идей национал-социализма.
Да, но ведь Борман жив, - возразил он себе. - А кто об этом знает, кроме
тебя? Да и потом - Борман ли это? Ведь в случае надобности ты всегда
сможешь доказать, что это никакой не Борман, а обыкновенный двойник, и
тебе поверят. Поверят? Да, поверят, если ты не будешь тряпкой, а заставишь
себя раскрепоститься, ущипнешь себя: это не сон, а реальность; все
происходящее - въяве; психа шлепнули, ты - свободен, богат, не стар еще,
тебе досталась доктрина, которая сохранит свою надобность до тех пор, пока
существует большевизм, ж и в и! Живи же! Это так прекрасно, когда ты
живешь, ощущая свое незримое таинственное могущество! Мне нужны м о и
люди, - сказал он себе, поднимаясь с гамака, - мне нужен Эйхман, Менгеле,
Рауф, Швендт, Скорцени, мне нужна моя гвардия, а не эти провинциалы, вот
что мне нужно, чтобы осознать себя фюрером, - по-настоящему".
_______________
' Б а р и л о ч е - курортный город на границе с Чили, где
разрабатывался проект Риктера, - Перона.
Он достал с полки папку с черно-бело-красным символом
национал-социализма и, пролистав несколько страниц, углубился в чтение
документа; очки не надевал. "Это ведь игра, очки-то, липшие мгновения на
то, чтобы продумать ответ, когда Борман или какой другой дьявол задают
тебе вопрос, а ты знаешь, что этот вопрос задан неспроста, и тебе нужны
секунды, чтобы просчитать в уме все то, что надлежит калькулировать, когда
имеешь дело с оборотнями, иначе снесут голову, легко снесут, без
сожаления, такова жизнь, ничего не попишешь..."
Он начал читать литые строки Гитлера, увидел сразу же его зеленые
глаза, по-совиному беззащитные, услышал его а в с т р и й с к и й, столь
любезный ему, баварцу, голос, ощутил слезы на щеках и, в который раз уже,
подивился себе самому: какая непоследовательность - плакать, вспоминая
человека, который привел к краху?! "Нет, нет, рабство, в нас въелось
рабство, как его извести поскорее?! А надо ли? - спросил он вдруг себя. -
Зачем? Рабство позволяет в пять раз скорее делать то, что не под силу
джентльменству, потому что самое понятие рабства вертикально и времени на
дискуссии не оставляет: или ты поступаешь так, как я приказываю, или
исчезаешь - третьего не дано!"
...Наутро за завтраком Мюллер оглядел несколько помятые после
вчерашнего застолья лица единомышленников и, надев тонкие очки на кончик
носа, сказал:
- Я был счастлив видеть вас здесь. Сердце мое преисполнено гордости
за то, что наша общность выдержала все испытания. Они были нелегкими, ибо
это были испытания на горечь поражения, а не на пьянящую радость побед.
Перед тем как мы расстанемся, я бы хотел - поскольку вы все выразили
согласие с теми основополагающими принципами, которые я изложил, -
распределить обязанности в комбинациях, спланированных мной. Отчеты о
работе, порученной мной каждому из вас, будут передаваться мне. И никому
другому. Извольте в недельный срок представить исчерпывающие данные на все
наши связи. Итак, Фрейде... Вам я поручаю следующее...
Через три дня генерал Гелен запер в сейф подробный отчет о совещании
"у дона Рикардо", ибо Майер был завербован его о р г а н и з а ц и е й
еще в конце сорок пятого. Работал и с т о в о, не за страх, а за совесть.
Иначе не мог: его единственный сын - гауптштурмфюрер СС - жил в
американской зоне оккупации по фальшивым документам. Вопрос о его вызове в
Латинскую Америку мог решить только один человек - Гелен.
В отличие от Мюллера, генерал Гелен разработал иной план, и ему,
Гелену, было выгодно, чтобы Аргентина - получив данные о русском шпионе
Штирлице - немедленно, раз и навсегда, расторгла дипломатические отношения
с Москвой.
Гелен думал дальше, чем Мюллер, в данном конкретном вопросе. Он
полагал, что незачем таскать в с е каштаны из огня для американцев.
Какие-то - да, но самые вкусные надо сберечь для немцев. Чем труднее будет
американцам в Аргентине, тем легче германская промышленность, восстав из
пепла, войдет туда, чтобы стать монополистом богатейшего рынка.
Естественно, присутствие русских помешает этому, поэтому надо сделать все,
чтобы отношения между двумя странами были прерваны в зародыше.
ШТИРЛИЦ (Латинская Америка, ноябрь сорок шестого)
__________________________________________________________________________
В аэропорту Рио-де-Жанейро "Галеао" Штирлиц с тоской поглядел на
Ригельта:
- Дружище, на вас надежда. И помогайте мне с языком: я же не знаю
толком ни английского, ни португальского...
"Дурашка, - сказал он себе, - ты думаешь, он станет говорить при тебе
с кем-то из своих на английском? Он же профессионал; как-никак школа
Скорцени, а это высокая школа..."
- Давайте сначала выпьем кофе, осмотримся, а потом я отправлюсь в
разведку, - сказал Ригельт. - Я очень боялся, что у вас потребуют паспорт
при выходе из самолета, говоря откровенно...
- А я схожу в сортир. У меня схватило брюхо, видно, на нервной
почве... Слушайте, а в самолете, когда я спал, ко мне никто не подходил?
- Так я же заснул раньше вас! Что, не помните?
"Он ждет, что я стану ловить его, - подумал Штирлиц. - А я не буду
тебя ловить, собака, потому что ты сейчас победитель, я подставлюсь тебе,
я же прекрасно помню тебя, когда ты нес какую-то околесицу, а я
чувствовал, что засыпаю, и не мог даже представить себе, что ты намешал
мне гадость, вот что значит дохнуть воздуха надежды и расслабиться, урок
на всю жизнь. А сколько мне отпущено? Откуда знать, что случится сегодня,
если он вывезет меня в эту самую Игуасу?"
Штирлиц зашел в туалет, остановился возле зеркала, осмотрел свое
изображение в потрескавшемся местами стекле и вдруг рассмеялся: за
последний час два раза в сортире и оба раза по делу - первый раз писал в
самолете письма, стиснут, будто в гробу; а сюда его привела память: из
таинственных глубин ее всплыл рассказ эсэсовца Ойгена (или второго -
Вилли?), как тот в какой-то латиноамериканской столице зашел в туалет,
открыл окно и вылез на улицу - без всякого штампа пограничников в
паспорте: "Там бардак; можно вытворять, что душе угодно".
Штирлиц прошелся вдоль кабин: кто-то шуршал в первой, у входа;
остальные были пусты. Ребристое, матовое стекло окна было полуоткрыто; он
подошел к нему и распахнул створки, предварительно развязав галстук
(мотивация дурноты, хочется свежего воздуха), выглянул и улыбнулся:
во-первых, высокий первый этаж, а во-вторых, окно выходило на стоянку
такси и вдоль машин прогуливались два автоматчика, провожая жадными
глазами каждую хорошенькую девушку. "Побег из сортира! Такого боевика,
по-моему, не было еще. Вот смех-то - прыжок на автоматчиков с
полуспущенными брюками. Годится для Бестора Китона, он бы это сыграл
блистательно, прекрасный комик".
Штирлиц вернулся в зал, разменял стофранковую купюру, купил почтовых
марок, приклеил их на письма и, посмотрев, нет ли рядом Ригельта, опустил
в почтовый ящик.
Он вернулся к стойке маленького бара, заказал два кофе и с тоской
посмотрел вокруг себя: жизнь в аэропорту бьюще пульсировала, прилетевших
можно было определить сразу же - расслабленно улыбались, двигались
медленно, упиваясь счастьем ощущения под ногами земли, а не хляби
небесной; нет ничего прекрасней привычного, хотя именно здесь, на земле,
вон ту старуху в пелерине сегодняшней ночью может хватить инсульт, а того
кабальеро в черной шляпе - банкротство, выход из которого один: бегство
или пуля в висок. Те, кто улетал, были, наоборот, стремительны в
движениях; какая-то гигантская воронка, засасывает - билет куплен, выбор
сделан, ничего другого не остается, как доверить свою жизнь пилоту и
господу.
Ригельт пришел озабоченный, бросил на стол пачку газет:
- Посмотрите "Нотисиас".
- Я не понимаю португальского.
- Это - поймете, - он ткнул пальцем в маленькую заметку, набранную
жирным петитом.
Штирлиц надел очки (зрение катастрофически ухудшалось), пробежал
глазами текст; языки, действительно, очень близки; перепечатка материала
из лондонской газеты о нацистском преступнике "Бользене", он же "Стиглис"
("Испанцы бы перевели Эстиглиц, хотя, может быть, так переводит только
Клаудиа, она вкладывает в мое имя свою любовь"): скрылся из Испании,
поскольку его выдачи требует вдова убитого им Вальтера Рубенау.
Родственники второй его жертвы, сеньоры "Такмар Фредин" ("Дагмар Фрайтаг,
- машинально поправил Штирлиц, - нельзя так перевирать фамилии"),
разыскиваются ныне не только полицией, но и лондонским журналистом Мигелем
Сэмилом. ("Наверняка Майкл, - сразу же подумал он, - даже Лермонтова
испанцы переводят как "Мигеля"".)
"Что ж, кто-то включил счетчик. Я чувствую себя по-настоящему
собранным, когда выхожу на финиш: прошлое отринуто, настоящее подчинено
будущему, устремленность, нет ничего надежнее устремленности, когда ты,
только ты можешь победить, но в равной мере и проиграть, - все зависит от
тебя. Да, верно, - согласился он с собой, - но раньше все-таки я
планировал комбинацию, и мои друзья - будь то Базилио и Пальма в Бургосе в
тридцать седьмом, Зорге в сороковом, полковник Везич в Белграде в сорок
первом, Кэт, Плейшнер, пастор Шлаг в марте сорок пятого - верили мне, и мы
побеждали. Только один Плейшнер посмел з а б ы т ь и поэтому погиб. В
разведке память так же необходима, как и в литературе, сюжет одинаково
напряжен, характеры ясны, акценты расставлены ненавязчиво, а главный смысл
скорее угадывается, чем записывается открытым текстом. А с Эдит Пиаф я
победил. Пастор считал ее кафешантанной певичкой, а я предрекал ей великое
будущее и оказался прав; все-таки в людях церкви невероятно живуч
догматизм; впрочем, иначе следует слагать с себя сан - не веря в глубине
души догме и не подчиняя ей себя без остатка".
- Вы как ангел-спаситель, - сказал наконец Штирлиц, сняв очки. - Я
удивлен. Откуда такие подробности у британского журналиста?
- Сволочи. Наглые островные сволочи, - ответил Ригельт. - Как я
понимаю, именно в связи с этим обстоятельством вы столь скоропалительно
покинули Мадрид?
- Я и не знал об этом, Викель, клянусь.
- Будет вам, Штирлиц!
- Браун.
- Нас никто не слышит.
- А если у вас в портфеле микрофон?
- Скажите еще, что я вытащил у вас паспорт, - усмехнулся Ригельт, не
отводя взгляда от лица Штирлица.
- Между прочим, а почему бы и нет? Об этом я как-то и не подумал, -
ответил он, поняв, что паспорт гражданина США, выданный Роумэном, этот
подонок не сжег. "Им нужен этот паспорт, потому что, во-первых, он может
быть уликой против Роумэна, если он действительно начал против них драку,
во-вторых, это улика и против меня - нацист, скрывающийся от правосудия
под американским картоном: кто дал, почему, когда, где? Если же Роумэн
затеял крупномасштабную комбинацию и темнит против меня, этот паспорт
нужен ему, именно ему и никому другому. Неужели Ригельт - его человек?
Почему бы и нет? Слишком быстро в ы с к о ч и л из лагеря, так отпускают
перевербованных; даже при том, что американцы прекрасные организаторы и
бюрократизм им не грозит - дело сметет его с дороги, - даже они бы не
успели за месяц составить необходимые картотеки на всех, кого посадили. О
чем ты? - возразил себе Штирлиц, - ведь если бы Даллес подписал соглашение
с Карлом Вольфом, тот бы вообще не сидел в лагере, там речь шла не о
чем-нибудь, а о новом правительстве Германии, какой уж тут лагерь... Но
зачем тогда Роумэну организовывать против меня публикацию в английской
прессе? Как зачем?! Чтобы привязать к себе - раз и навсегда. Но ведь он
сам дал мне материалы, которые ставят под сомнение это обвинение
М и г е л я... Смешно, "английский журналист дон Мигель". Ригельт убежал
сразу же, как мы вышли в зал, чтобы передать кому-то мой паспорт.
Наверняка поэтому он так торопился. Но зачем Роумэн забрал у меня прежний,
никарагуанский? Ведь и тот мне дал он. По логике, тот паспорт был липовым.
Если бы я с ним легально пошел через границу, меня бы арестовали и выдали
Пуэрто-дель-Соль, а там у него, судя по всему, надежные контакты. Хотя
слишком уж униженно он добивался этого самого полковника Эронимо, так
х о з я и н не говорит. Если б не мой разорванный живот, и ватные ноги, и
боль в пояснице, я бы мог навалиться на Ригельта в самолете и отнять
паспорт, хотя на это было бы смешно глядеть со стороны: дерутся два