и входе в советские  миссии,  корреспондентские
пункты и отели, где проживают русские дипломаты.  Да, это  крайне  срочно.
Сколько потребуется времени? Полчаса? - он посмотрел на Роумэна. -  У  вас
есть полчаса?
     - Конечно.
     - Хорошо, - сказал Макайр, - мы будем ждать, благодарю вас, Кэлли.
     - Я не очень отрываю вас, Роберт?
     - Вопрос неправомочен, - улыбнулся  Макайр.  -  Человек,  только  что
женившийся на прекрасной девушке, должен ценить  свое  время,  мир  сейчас
должен существовать лишь для него и любимой.
     - Тогда перейдем к третьей позиции.
     - Пожалуйста.
     -  Если  я  решу  остаться  в  комбинации,    можете    гарантировать
автономность моей работы? Абсолютную автономность?
     - Конечно.
     - Я сам попрошу о помощи, если потребуется.  Вы сможете выделить  мне
пару надежных людей?
     - Назовете человека, в котором заинтересованы, и он сразу же перейдет
в ваше подчинение.
     - Даже если этот человек сейчас работает в Мадриде?
     - Конечно. Кого вы имеете в виду?
     Роумэн едва удержался,  чтобы  не  ответить  "Джонсон",  но  вспомнил
Кристу.  Никогда нельзя  признаваться  в  том,  кого  любишь,  это  значит
отдавать себя в заклад; грустно, но точно: никогда нельзя показывать  свою
любовь, ты сразу делаешься беззащитным; дружба близка любви, хотя несет  в
себе более жесткое качество, проверка на слом  более  беспощадна;  женщины
редко дружат, их призвание - любовь.
     - Никого конкретно, - ответил Роумэн, снова достав из  кармана  мятую
пачку сигарет.  -  Просто  я  подумал  о  некоторых  парнях  в  Мюнхене  и
Мадриде... Я, возможно, буду заинтересован в костоломах, Роберт.
     - Тогда обратимся в ФБР, - рассмеялся Макайр,  -  эта  работа  по  их
части, и  они  делают  ее  весьма  профессионально.  Но  позвольте  и  мне
выдвинуть свое условие. Пол.
     "Вот оно, - понял Роумэн. - Сейчас он и задвинет все то,  что  должен
был задвинуть.  Не зря я ждал этого мгновения. Долго же  он  готовил  это,
хорошо стелил, я размяк, время прижимать руку к столу, как это  показывают
в наших ковбойских фильмах.  Ну, давай, Роберт, дави, посмотрим, кто  кого
пережмет".
     - Вы должны мне дать слово не подвергать свою жизнь риску.
     - Обещаю. Что дальше?
     - Все. Вы слишком честно воевали, чтобы погибнуть после победы.
     - Допускаете такую возможность?
     - Да.
     - Есть какие-то основания?
     - Нет.  Но меня насторожил Пепе. Он не  укладывается  в  существующую
схему представлений о наци...  Да и о русских тоже... Будет очень страшно,
если  с и н д и к а т  войдет в контакт с теми или другими... Процесс - во
всяком случае, на первом этапе - может оказаться неуправляемым.
     "Ну и что? - спросил себя Роумэн. - Съел? Он же не потребовал от меня
ничего, что входило бы в противоречие с общепринятым  пониманием  чести  и
благородства.  Он  не  стал  просить  меня  записывать   мои    показания,
свидетельствовать их под присягой, привести к присяге Кристу.  Я не вправе
предъявить ему никакой претензии: он был корректен от начала и  до  конца.
Считается, что Отелло погиб от доверчивости,  а  не  от  подозрительности;
ревность лишь одно из ее выявлений -  плотское.  Он  бы  навсегда  остался
добрым, доверчивым воином и возлюбленным, доведи  до  абсолюта  прекрасное
качество, отпущенное создателем, - доверчивость.  Не в гибели Дездемоны он
виноват, а в  том,  что  утерял  веру  в  любимую.  Отелло  повинен  перед
потомками, которые являют собой высшую справедливость; современники лишены
такого дара...  Не Отелло злой, никому не верящий ревнивец, а именно  Яго;
это сразу трудно заметить, потому что Шекспир наделил его такими страшными
пороками,  что  подозрительность  как-то   отошла    на    задний    план,
стушевалась... А ведь если прочесть Отелло с карандашом в руке, забыть про
театр и бесстрастно исследовать  текст,  то  станет  очевидно:  Яго  мстил
Отелло за то, что его собственная жена ему изменяла с ним, именно  с  этим
добрым и доверчивым, таким благородным и нежным мавром.  Не погибнуть бы и
мне как личности из-за постоянной - день ото  дня  все  более  мне  самому
заметной - недоверчивости, - подумал Роумэн. - И самое отвратительное  то,
что я мну в себе ногами недоверие и к Кристе...  Я боялся услышать  это  в
себе, запрещал себе - зная, что знаю про это, - даже и  думать,  а  сейчас
перестал запрещать.  Потому что поверил Макайру. Спасибо,  Роберт.  Прости
меня за то, что я был так несправедлив к тебе.  Я отплачу  тебе  добром  и
дружбой, Макайр.  Я не умею говорить такие слова вслух, но зато умею  быть
другом, так что я помолчу и взгляну тебе в глаза,  ты  должен  понять  мой
взгляд.  Пожалуйста, постарайся, парень, и не сердись за то, что  я  думал
плохое...  Мне еще нужно пару недель,  чтобы  прийти  в  себя  и  во  всем
разобраться.  Не  сердись,  я  пережил  несколько  очень  страшных  часов,
постарайся меня понять,  а  потом  я  сделаю  ту  работу,  которую  обязан
сделать".


     ...Данные  обо  всех  мужчинах  и  женщинах,  почтальонах,  курьерах,
работниках протокола, бизнесменах, врачах, работниках ветеринарной  службы
(жена русского  посла  в  Боливии  держала  спаниеля;  в  Бразилии  второй
секретарь приобрел бульдога, время прививок,  начало  летней  жары,  канун
декабря), журналистах,  водопроводчиках,  слесарях,  деятелях  литературы,
науки  и  искусства,  посещавших  русские  представительства  в  Латинской
Америке за последний месяц, Роумэн смотреть  не  стал;  сосредоточился  на
информации, поступившей за  последние  четыре  дня;  ни  одного  человека,
внешний портрет  которого  хоть  как-то  походил  на  Штирлица,  не  было,
зафиксировали только трех человек,  ранее  неизвестных  с л у ж б е:  один
(очень небольшого роста) посетил русских в Бразилии;  второй  (очень  худ,
седовлас, приехал на "Линкольне" номер МА-76-93, владелец  устанавливается
через контакты в службе автосервиса Мехико) вышел через сорок семь  минут,
провожал  его  советник  по  культуре,  долго  стояли  возле   автомобиля,
договариваясь о следующей встрече: "Ждем вас  с  супругой,  если  экселенц
сможет выбрать время, труппа будет крайне этому рада"; третьим  был  юноша
лет двадцати, видимо, студент  (посетил  посольство  в  Сантьяго-де-Чили),
служба  слежения  довела  его  до  общежития    юридического    факультета
университета, личность устанавливается.
     -  Подождем  фотографий,  -  сказал  Роумэн.  -  Я  хочу  слетать   в
Голливуд...  Криста не была в Штатах, ей тут все интересно, надо  показать
страну, тем более что нам есть что показывать...  Только посидев в Европе,
начинаешь по-настоящему понимать, как чертовски красива Америка. Все же мы
славные люди, правда, а?
     Макайр поднялся из-за стола, крепко пожал руку Полу:
     -  Хорошего  путешествия,  Пол.  Если  увидите  в  Голливуде  Спарка,
обнимите его от меня.  Жену не целуйте, он патологически ревнив.  Говорят,
только  у  очень  ревнивых  людей  рождаются  такие  прекрасные  дети.  Вы
влюбитесь в  его  мальчишек,  чудо  что  за  люди.  Если  возникнет  какая
надобность во мне - звоните, я всегда к вашим услугам.
     Он проводил его до двери, вернулся к столу, нажал  потаенную  кнопку,
вмонтированную под ручкой нижнего ящика правой тумбы, открыл его,  отмотал
пленку  диктофона  на  несколько  метров,  прослушал   фрагмент    записи:
"Великолепна, очень чувствительный микрофон,  брал  мои  реплики  даже  от
окна, с такой техникой можно работать".
     Достав пленку, он положил ее в сейф и, забросив руки за голову, начал
делать упражнения для шеи: самое  страшное  -  дать  развиться  новомодной
болезни, называется дико мудрено - не подагра, как раньше, и не  отложение
солей, как в простонародье, а остеохондроз.
     Он испугался  было  с л ы ш и м о г о  хруста  шейных  позвонков,  но
ощутил тепло, которое разливалось вниз по  позвоночнику,  и  подумал,  что
здоровье находится в наших руках: либо ты бережешь его  и  думаешь  о  нем
постоянно - и тогда тебе не грозит дряхлость как сопутствие старости, либо
живешь по принципу стрекозы - лишь бы это лето было солнечным, а  там  все
равно  засыпать  вечным  сном!  Ничего  подобного,  стрекоза!  Зиму  можно
оттянуть, во Флориде купание круглый год, там нет возраста, и  даже  зимой
ночи не так длинны, как здесь.
     "Бедный Роумэн, - подумал вдруг он. - Мне его все-таки жаль,  видимо,
очень порядочный человек.  Будь неладна наша профессия, но в моем возрасте
профессию уже не меняют, поздно".



ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ                    (Мюллер и Стресснер, Парагвай)
__________________________________________________________________________

     Изучая архивы Гитлера, НСДАП и, особенно,  Эрнста  Рэма,  который  из
"брата" фюрера был превращен  пропагандистской  машиной  рейха  во  "врага
нации",  Мюллер  подчас  диву  давался:  сколь  же  г л у б и н н о   было
недоверие друг к другу среди тех, кто плечом к плечу стоял  на  спортивных
трибунах во время "партайтагов", кто  перед  камерами  фото-  и  кинокамер
сердечно   обнимал   "соратника   по    борьбе",    отдав    перед    этим
н е п о д п и с а н н ы й приказ одному из наиболее приближенных эсэсовцев
готовить уничтожение именно этого человека.
     За долгие месяцы, проведенные, здесь, на окраине маленького  местечка
в горах,  весьма  гордо  называвшегося  "Вилла  Хенераль  Бельграно",  он,
Мюллер, воспринимал все, что происходило в рейхе, по-новому, с  еще  более
обостренным интересом, ибо теперь он владел архивами, то есть  знал  в с ю
правду, - впрочем, в тех пределах, которые  были  определены  документами.
Самое главное, как он теперь убедился, не фиксировалось на бумаге;  Гитлер
предпочитал оперировать устным словом, когда речь  шла  о  внутрипартийной
борьбе и битве за вермахт, без которого он бы не стал фюрером.
     Мюллер четко расписал график работы: прежде  всего  поиск  в  архивах
наиболее секретных документов о связях НСДАП и  хозяйственного  управления
СС,  которое  отвечало  за  концентрационные  лагеря   рейха,    с    теми
аристократами и магнатами Германии, которые наиболее  широко  использовали
каторжный труд заключенных.
     Затем - сбор компрометирующих данных на тех политиков, которые  тайно
поддерживали Гитлера в его борьбе против Веймарской республики, а сейчас -
по еле заметным признакам, но, однако, вполне симптоматичным - выходят  на
ту  орбиту,  путь  из  которой  один  -  к  руководству  в  воссоздаваемом
государственном аппарате Германии.
     Третий этап работы был наиболее приятным для Мюллера: подбор картотек
на соратников; оказание помощи таким проверенным борцам, как Эйхман, Рауф,
Скорцени, Штангль, Менгеле, Бест, - да разве всех упомнишь?  Из  тех,  кто
уцелел (неважно, кто сейчас скрывается в подполье или содержится в  лагере
союзников, это уже техника), можно составить легион  блестящих  борцов  за
национальное возрождение.
     Судьбы  штандартенфюрера  СС  профессора   доктора    Танка,    тайно
возглавившего производство военной авиации для Перона, и вождя  хорватских
усташей Анте Павелича, который сумел вывезти сюда, в Аргентину,  золото  и
бриллианты, вполне благополучны, они весьма крепко  связаны  с  окружением
Перона  и  поныне.  Полковник  люфтваффе  профессор  Губертус  Струхгольд,
директор  берлинского  института    авиационной    медицины    (оперировал
заключенных в Дахау в интересах научного эксперимента, успехи были  вполне
обнадеживающими; Геринг как-то сказал рейхсфюреру СС, что Струхгольд стоит
на грани мировых открытий), ныне приглашен в США, в медицинский центр  ВВС
"Рандольф", штат Техас.  Оберштурмбанфюрер СС профессор доктор Вернер  фон
Браун, создатель ФАУ, также трудится  в  Штатах.  Судьба  этих  людей,  их
прежние связи, резолюции на документах,  расписки  в  получении  денег  на
эксперименты,  тексты  докладов,  произнесенных  по  случаю  дня  рождения
"великого фюрера германской нации, лучшего друга германской науки, пророка
новой цивилизации", - все это, да и многое  другое  интересовало  Мюллера,
что называется, в рабочем порядке - с в о и.  Вопрос состоит  в  том,  как
помочь им в расширении "арийских плацдармов", подключить их  к  борьбе  за
освобождение тех, кто  еще  томится  в  лагерях  янки,  как  заставить  их
в л и я т ь  на тех, кто  р е ш а е т,  чтобы  те  поступали  в  интересах
дела, но не сухой, абстрактной буквы.
     Сложнее было с иностранной агентурой - Мюллер  только  сейчас  понял,
сколь специфична эта работа. "Бедный Шелленберг, - подумал он как-то, - мы
бы сейчас могли работать, как настоящие друзья, теперь бы мы были равны, и
над нами не было бы этих чудовищ Гиммлера и Кальтенбруннера,  простор  для
дружеской работы товарищей по духу". (О Бормане старался не думать;  более
всего страшился, что тот однажды появится в его доме; видение это -  порой
навязчиво близкое, фотографическое - гнал, отправлялся в горы,  на  охоту,
заставляя себя делать тяжелые  переходы,  мерзнуть  в  палатке,  только  б
устать, свалиться, уснуть, тогда  о т п у с к а л о.)
     Он имел в своей картотеке довольно много политиков, которые - в своей
честолюбивой, а потому корыстной борьбе за  президентские  и  министерские
кресла, особенно здесь, на латиноамериканском континенте, - давно и прочно
продали душу дьяволу.
     (Впервые употребив эту фразу - естественно, в мыслях, а не  прилюдно,
- Мюллер  споткнулся,  спросив  себя:  "Что  же,  выходит,  я  представляю
интересы дьявола?" Посмеялся  своим  колышащимся,  мелким  смехом,  вызвав
недоумение Шольца, - помощника доставили  сюда  в  декабре  сорок  пятого,
после тщательной проверки: более всего боялись, не сидел ли  у  союзников,
прежде всего, понятно, русских, -  те  переломят  в  два  счета,  заставят
работать на себя, как миленького.)
     Мюллера не очень-то интересовали политики  такого  рода:  слишком  на
п л а в у,  связи с ними  рискованны,  нет  ничего  более  бесполезного  в
и г р е,  чем единожды сыгранная карта; воистину, дорого яичко к  христову
дню.
     Хваткий  ум  Мюллера  подсказал  путь  значительно  более   разумный:
поискать  о п о р у  среди тех, кто еще не состоялся, но  а л ч е т этого,
не  з а с в е ч е н  связями  с  рейхсляйтером  Боле,  вполне  лоялен   по
отношению к существующим  правительствам  и  не  принадлежит  ни  к  какой
партии, тем более радикального толка.
     Поначалу он отсек кандидатов, которых ему  представил  Шольц;  так  и
должно быть, потому что, дав задание,  Мюллер  инстинктивно,  не  отдавая,
видимо, отчета себе самому, запутал задачу, чтобы тот ни в коем случае  не
понял конечной задумки группенфюрера.  (Потом  уж  посмеялся,  передразнив
самого себя: "Как  можно  не  верить  друг  другу?!  Это  падение  нравов,
недостойное национал-социалистов!") Затем  углубился  в  изучение  архивов
партайляйтера Боле, причем не главных, а тех, что  сваливались  в  кучу  в
подвалах на  Вильгельмштрассе,  как  малоперспективные:  Гитлер  требовал,
чтобы в рапортах, представлявшихся на его имя, фигурировали  фамилии  лишь
тех политиков, которые "имеют вес и могут сказать решающее  слово".  Таким
образом, чиновники рейха были вынуждены жить сегодняшним  днем,  никак  не
заботясь о будущем, ибо  перспектива,  допускавшая  поражение,  называлась
"изменой", а тот, кто находил мужество говорить о такого рода возможности,
привлекался к партийному суду, если не трибуналу СС - того хуже.
     Именно здесь он натолкнулся на фамилию капитана Стресснера,  потом  -
после долгих поисков - получил данные о нем из архива Шелленберга; Вальтер
занимался    этим    военным    в    сорок    третьем    году,    накануне
антиправительственного выступления генерала Фарелла и полковника Перона  в
Аргентине.  Как ни странно,  вполне  перспективный  командир  был  отведен
Гиммлером, несмотря на протесты Шелленберга, - тот умел  защищать  тех,  в
будущее кого он верил.
     Проклиная таинственную пересекаемость архивных документов, их  подчас
взаимоисключающую  категоричность,  молчаливую  сокровенную    значимость,
Мюллер поднял данные абвера, - те  работали  по  Латинской  Америке  очень
тонко, материалов своих старались не отдавать ни  НСДАП,  ни,  тем  более,
РСХА.  При Канарисе это удавалось, а после  ареста  адмирала  на  все  его
документы наложил руку Вальтер. ("Пострел везде успел",  -  с  неожиданной
для него самого ласковостью подумал Мюллер о своем сопернике, томящемся  у
британцев.  Он чувствовал,  как  ему  недоставало  Шелленберга;  куда  как
сподручнее работать, опровергая  мнение  самого  ближнего,  труднее  всего
раскручивать дело в вакууме. "Если бы он был  рядом,  мы  бы  в  пять  раз
быстрее решили то, что нам предстоит.  Надо сделать все, чтобы  как  можно
скорее его вызволить, получить у него всю ту информацию, что он  хранит  в
голове, - это надежнее любого сейфа, - а уж потом нейтрализовать".)
     Как раз здесь, в материалах абвера,  Мюллер  и  натолкнулся  на  один
документ,  который  поначалу  промахнул,  не  задерживаясь    толком    на
машинописных строчках.  Лишь при повторном чтении он подчеркнул фразу:  "В
конце двадцатых  годов  молодой  Альфредо  Стресснер  был  прикомандирован
парагвайским генеральным штабом к военному советнику капитану Рэму,  когда
тот,  по  приглашению  боливийского  правительства,  руководил   созданием
регулярной армии.  Стресснер был рекомендован герою первой  мировой  войны
Эрнсту Рэму преподавателем высшей военной школы  в  Рио-де-Жанейро  Куртом
Штранебахом; в 1936 году Штранебах подал заявление о приеме в члены НСДАП,
но принят не был".
     Это удивило Мюллера.  Семь дней он копался в архивах, посадил за  эту
же работу Шольца  и,  наконец,  обнаружил  то,  что  искал:  на  заявлении
Штранебаха  стояла  резолюция  рейхсляйтера  Боле:  "В  приеме   отказать,
соблюдая высшую форму корректности.  Разъяснить, что сейчас - по  указанию
фюрера - прием в НСДАП временно ограничен; к  обсуждению  его  ходатайства
вернемся через год. Однако, если он обратится через год, в приеме так же -
под благовидным  предлогом  -  отказать,  ибо  Штранебах  скомпрометирован
дружескими связями с врагом нации  Эрнстом  Рэмом,  когда  тот  работал  в
Латинской Америке".
     Вернувшись  к  изучению  документов,   собранных    на    Стресснера,
группенфюрер понял, отчего Боле не порекомендовал  генералу  Эстигаррибиа,
совершившему (по рецептам, разработанным  в  Берлине)  военный  переворот,
капитана Стресснера,  несмотря  на  то,  что  этот  офицер  был  связан  с
нацистами еще с двадцать девятого года,  когда  учился  у  Рэма.  Военному
диктатору были рекомендованы Хосе Агуэро и Винсенте Лопес Падилья, которые
был? значительно  менее  подготовлены,  чем  Стресснер,  но  именно  этого
жесткого, немногословного офицера, внука немца и сына индианки из  племени
гуарани, упомянуть  з а б ы л и.
     Его не рекомендовали и  генералу  Мориниго,  ставшему  президентом  в
сороковом году, а именно тогда потребность в  Стресснере  была  очевидной,
поскольку Мориниго утверждал новую конституцию, которая предоставляла ему,
президенту, авторитарную власть и  позволяла  по  собственному  усмотрению
распускать  политические  партии,  именно  его   "новому    революционному
националистическому Парагваю" были  нужны  люди  типа  Стресснера,  но  по
рекомендации из  Берлина  -  впрочем,  не  категорической,  а  высказанной
вскользь, в сослагательной форме - капитана  не  советовали  выдвигать  на
руководящий пост.
     Лишь в сорок  втором  году,  после  того  как  генерал  Мориниго  был
вынужден - под давлением Соединенных Штатов  -  разорвать  дипломатические
отношения с рейхом, отношение к Стресснеру в Берлине изменилось, причем до
странного внезапно.
     Мюллер  докопался  до  причины.  В  реестре   кратких    записей    о
корреспонденции, поступавшей на имя фюрера из-за  границы,  он  нашел  три
строки:  "Письма  офицера  парагвайской  армии  Стресснера,   в