тал один "гринго", взял лицензию на уборку города, ну, он и  объяснил,
как выгодно истратить деньги на такси, чтобы выгадать время на бузинес.
     - На что? - Штирлиц снова оглянулся - все чисто, шоссе пустое.
     - На бузинес, - повторил шофер. -  На  языке  "гринго"  это  означает
"дело".
     ""Бизнес", - понял Штирлиц и в который раз подумал - бедные  немцы...
Гитлер  огородил  их  колючей  проволокой  от  мира,   тоже    произносили
иностранные слова по-написанному, вот только "бузинес" все-таки их  минул,
это слово было на  с л у х у  до тридцать третьего, множество американских
фирмачей жило в Германии,  особенно  в  Гамбурге  и  Бремене.  Сколько  же
времени Гитлер мог бы эксплуатировать талант  народа,  не  сломай  мы  ему
голову? Да, немцы очень талантливая людская общность, к тому же от природы
наделенная дисциплинированностью, - поди, не  наработай  ее  в  себе,  как
уживешься на том небольшом пространстве, которое  отпущено  ей  историей?!
Вмиг передрались бы! Да, немцы умеют работать так, как мало кто умеет, но,
ведь получи они  возможность  лучше  и  больше  знать,  что  происходит  в
университетах  Штатов,  Союза,  Лондона,  как  бы  они   могли    рвануть!
Действительно, кого хочет наказать бог, того он лишает разума..."
     Он вышел из машины в центре, возле отеля "Трес рейес", подождал, пока
шофер  отъедет,  заглянул   в    лавочку,    где    продавали    продукты,
поинтересовался, как найти автобусную станцию, пришел туда ("Какое счастье
путешествовать без чемодана и сумки!"), посмотрел расписание, обратился  к
старику в  широкополой  черной  шляпе,  сидевшему  с  большим  баулом  под
навесом, выставив ноги на солнце, и попросил  у  него  совета,  как  лучше
добраться до Санта-Фе (Кордову называть не стал.  "Черт  его  знает,  этот
америкашка вполне может приехать сюда через двадцать минут.  Господи, надо
поскорее отсюда убираться!").  Выслушав его совет "взять  поезд"  -  можно
поспать и не так трясет, как в автобусе, - отправился на вокзал, благо  он
был всего в трех "блоках" от лавки.
     "Надо запомнить, - подумал Штирлиц, - м е л о ч ь - основа основ моей
профессии.  Впрочем, какая у тебя сейчас профессия, нет ее. Разве  понятие
"беглец" можно определить профессией? Это состояние.  А оно не может  быть
бесконечным. Стоп, - сказал он себе, - хватит! Не смей об этом. Ты в деле,
им и живи! А если так, то запомни, что "блоком" здесь называют  промежуток
между  двумя  улицами;  в  Испании   распространено    "близ",    "около",
"наискосок";   тут    же    заметно    американское    влияние,    никакой
приблизительности, количество блоков - и все в  порядке,  только  держи  в
памяти, не заплутаешься".
     По счастью, поезд отправлялся  через  полчаса.  Штирлиц  купил  билет
второго класса и сел в последний вагон, к окну: отсюда виден перрон. "Если
п а р н и ш к а появится, я его непременно замечу. А что ты будешь делать,
если он появится? Снова выскакивать и зайцем петлять по улицам? Бежать  на
автобусную  станцию?  Какая-то  страшная  м а г н и т н а я  привязанность
существует между преследователем и преследуемым; среди  всех  сотен  тысяч
людей, которые спокойно ходят по улицам, лишь между ним и мною  существует
некая таинственная связь, возможностей  наших  п е р е с е ч е н и й  куда
как больше, чем у всех, живущих здесь.  Почему так? Зачем эта  дьявольская
мистика, не поддающаяся объяснению? Это поддается объяснению,  -  возразил
он себе. - Ты и он думаете об одном и том же.  Если бы  ты  заставил  себя
забыть о преследователе и смог жить, как все те, за кем не гонятся, ты  бы
пошел в кино или начал толкаться в магазинах, присматривая  рождественский
подарок, или же отправился в  музей,  -  тогда  возможность  твоей  с  ним
встречи была бы сведена до минимума.  Но ведь ты думаешь о том, где  можно
затеряться или уехать, и он знает, что ты об этом думаешь.  Он знает,  что
ты будешь стремиться на вокзал, на автобусную станцию или на пристань;  он
поэтому пойдет  по  твоим  следам  и  в ы т о п ч е т  тебя,  как  охотник
вытаптывает выводок вальдшнепов в августовском лесу.  Если бы  я  заставил
себя сесть в кафе на центральной площади, он бы не нашел  меня.  Он,  этот
парень, - егерь.  А я ринулся в то место, которое подобно тому, где в лесу
таится зверь, и егеря ведут сюда безошибочно. И вот я начал п л а в а т ь.
Это - плохой симптом.  Так что ж, выходить из вагона? - спросил он себя. -
И отправляться на открытую веранду  кафе?  Заказывать  стакан  минеральной
воды и ждать, пока мой егерь, обессилев от усталости,  п р о с ч и т а е т
и эту мою мысль, сядет рядом за столиком и начнет  рассказывать  про  свой
красный кирпичный дом в Оттаве? Он, кстати, там  никогда  не  был,  я  его
оглушил верно.  Это заставит его повертеться и не быть таким наглым. Пусть
будет наглым, - сказал он себе, - только бы поскорее отошел  поезд,  пусть
он тогда хоть сто раз нагличает!"


     ...Парень на перроне не появился.  Поезд, провожаемый  сотнями  людей
("Чисто испанское, - отметил он про себя, - поездка в соседнее село  здесь
расценивается как событие всемирно-исторического значения, будто на  войну
провожают или в тюрьму; каждый третий  плачет.  Ну  что  за  люди,  а?!"),
медленно набрал скорость.
     Штирлиц вытянул ноги, расслабился и сразу же уснул; спал он спокойно,
без сновидений, только перед тем самым мгновением, когда открыл глаза, ему
показали его дом под Бабельсбергом и ту молоденькую девочку  из  Саксонии,
которая убирала у него и готовила ужин; какая же она была хорошенькая. ("Я
люблю седых мужчин, наше поколение слишком инфантильно".) "Дурашка, это же
не твои слова, нельзя повторять заученное".
     В Санта-Фе он приехал ночью.  Город спал уже, и, хотя центр был похож
на Испанию - такие же затаенные улочки, такое же подобие  Пласа  Майор,  -
людей не было, а ведь в полночь все испанские города полны народа  ("Кроме
разве что Барселоны, - поправил себя Штирлиц, -  но  ведь  это  Каталония,
ближе к Франции с ее  буржуазной  размеренностью  и  привычкой  религиозно
ценить время, которое следует обращать на дневное дело,  а  не  полуночное
бражничество").
     Перед тем как выйти в  город,  он  посмотрел  расписание  поездов  на
Кордову;  запретил  себе  запоминать  время  отправления   экспресса    на
Буэнос-Айрес ("семь сорок  пять"  -  попробуй  забудь,  теперь  это  будет
врублено в память навечно). "Ничего, из Кордовы тоже есть поезд в столицу.
После того, как я сделаю то, что мне надлежит  сделать,  отправлюсь  туда.
Хирург, который не провел до конца чистку раны, зная, что  гниль  осталась
еще, нарушает  клятву  Гиппократа;  полководец,  позволивший  смертельному
врагу  оторваться  от   преследования   и   в с т а т ь   на   отдых   для
переформирования, обязан быть судим, как изменник; я не вправе не  открыть
их сеть, я знал, что она есть - тайная сеть наци, но я никогда  не  думал,
что она может быть столь могущественной и разветвленной.  И я не знаю, что
мне еще удастся открыть в процессе поиска.  Нам, - поправил он себя, -  не
мне, а нам, Роумэну и мне. Двое - не один".
     В городе он остановился  в  пансионате  "Кондор".  Хозяин  спал  уже,
позднему гостю, однако, не удивился:
     - Вы из Корриентес?
     - Да.
     - Слава богу, теперь поезда стали  ходить  без  опозданий,  чувствуют
руку сеньора президента Перона.
     - Хорошая рука? - поинтересовался Штирлиц.
     - Крепкая.  Нам нужна именно такая рука... Нам и тем инглез,  которые
владеют всеми нашими железными дорогами.
     - Разве дороги еще не ваши?
     Хозяин покачал головой:
     - Нет.  Пока что они принадлежат Англии. Поэтому и  был  бордель:  не
боялись власти, имели дело только с Лондоном...  Так, у вас есть  паспорт,
сеньор?
     - Конечно.
     - Заполняйте анкету.
     - Обязательно? Я уеду утром.
     - А ночью может прийти полиция.  И составит бумагу,  что  я  принимаю
клиентов без занесения в реестр, чтобы не платить налог с прибыли. Знаете,
чем это для меня кончится?
     "Не надо ему давать мой американский паспорт, - подумал Штирлиц. -  Я
не знаю почему, но я чувствую, что этого делать не надо.  Тем более Роумэн
сказал, что документ вполне  может  быть  меченным.  Неужели  против  него
играет кто-то из своих? Кто? Он боготворит Даллеса: "Его обманули,  он  не
знал, кто такой Вольф, он не мог и предположить, что с ним говорит  высший
чин СС, он вел переговоры с генералом, это по-солдатски".  Я не смогу  его
переубедить, он относится к числу тех людей, которые  по-настоящему  верят
тем, кому верят.  Наверное, поэтому он  мне  так  симпатичен,  хотя  верит
Даллесу, который знал, с кем он  садился  за  стол  переговоров.  Жать  на
Роумэна  бесполезно,  такие  люди   должны   убедиться   сами,   а   любое
в т о р ж е н и е  в свою  убежденность  они  воспринимают  как  нарушение
личного суверенитета,  нет  ничего  обиднее  этого  -  возникает  ощущение
собственной малости  и  незащищенности.  Впрочем,  -  подумал  Штирлиц,  -
малость и незащищенность суть синонимы, неужели  мир  обрушивается  в  то,
чтобы исповедовать примат силы? Но тогда человечество окажется  совершенно
незащищенным, ибо первыми погибнут как раз те, кто  не  умеет  защищаться:
поэты, композиторы,  философы,  ведь  нет  никого  ранимее,  чем  они.  Их
субстанция приближена к  женской:  поначалу  -  чувство,  потом  -  мысль.
О щ у щ е н и е   несправедливости  рождало  строки  Гарсии  Лорки;  новое
ч у в с т в о  времени подвигало Пикассо к "Гернике"; атака  кинематографа
на   с л о в о   привела   не   к   краху   литературы,   но   к   четкому
п о к а д р о в о м у  выявлению мысли в строках Пастернака и Хемингуэя".
     - Можно посмотреть ваши комнаты? - спросил Штирлиц.
     - Если у вас нет документа, я не смогу  пустить  вас,  сеньор,  очень
сожалею.
     - Что делать...
     - У вас неприятности с полицией?
     - Нет.  Просто я иностранец... Не знаю, нужно ли  мне  было  получать
визу на посещение других городов, кроме Буэнос-Айреса?
     - Зачем? Зайдете в полицию, зарегистрируете свое дело или  объясните,
почему вы приехали сюда, - вот и все... Надеюсь, вы не "гринго"?
     По тому, к а к  он это спросил, Штирлиц понял, что говорить о зеленом
паспорте с гербом Соединенных Штатов нецелесообразно.
     "Отчего они так не любят их, - подумал он. - Все как один говорят  об
американцах "гринго", это же бранное слово,  почему?  Воевать  с  ними  не
воевали, люди доброжелательные, открытые, шумные, - правда,  чрезмерно,  -
но ведь это от детства, молодая нация.  Почему такая въедливая нелюбовь  к
Северу? А вот то, что он мне посоветовал "зарегистрировать д е л о", - это
серьезно.  Как это говорили русские преферансисты - "курочка  по  зернышку
клюет"?" (Он несколько раз ездил в поездах вместе с русскими; был тогда  в
черной форме; в п и т ы в а л  родную речь, наблюдал за "пульками", слушал
споры, вдыхал пьянящий запах черного хлеба, нет такого в мире, нигде  нет,
ни в  одной  стране;  и  колбасы  сказочные  есть,  и  роскошные  сыры,  и
прекрасные вина, но нигде нет такого черного хлеба - странно!)
     - Я не "гринго", - ответил Штирлиц. - Я немец.
     - Изгнанник?
     - Да.
     -  Ну,  к  вам  в  полиции  относятся  хорошо,  если  только  вас  не
разыскивают в Нюрнберге...
     - А что, я похож на такого?
     -  Разве  сеньор  Адольфо  Хитлер  был  похож  на  людоеда?    Вполне
респектабельный человек...  А в Нюрнберге рассказали про него  такое,  что
волосы становятся дыбом.
     - Вы верите тому, что там рассказывали?
     - Здешние немцы говорят, что все выдумано...  Но есть  и  такие,  кто
убежден, что в Нюрнберге сказали  только  половину  правды...  Здесь  ведь
живут и те, которые убежали от Хитлера...  Тоже очень порядочные люди... У
них есть свой клуб имени немецкого ученого Гете...
     - Гете был поэт, - заметил Штирлиц, и сразу же подумал,  что  неправ:
"Поэт, если он не только сочинитель строк,  но  и  мыслитель,  обязательно
являет собой новый шаг в истории цивилизации; информация, заложенная в его
творчестве, сообщает миру  новое  качество,  слово  легче  запомнить,  чем
формулу,  рифму  -  тем  более.  Пушкин    -    зарифмованная    философия
девятнадцатого века, кодекс морали, прозрение и одновременно ретроспектива
человеческой истории, преломленная сквозь судьбу России".
     - Возможно, - согласился хозяин, - я его не знаю.  А те, кто  приехал
сюда после войны, вступили в клуб моряков крейсера "Граф Шпее". Тоже очень
хорошие люди.  Но слишком громко  поют  песни  про  сеньора  дона  Адольфо
Хитлера, когда перепьют пива... Неужели вы все пьете так много пива?
     - Как один, - ответил Штирлиц и, попрощавшись, вышел из пансионата.
     По тихим, совершенно безлюдным улицам он прошел по городу, задержался
около одной из витрин: дед Мороз в сомбреро  держал  за  руку  Снегурочку;
кукла была черноволосая, с глазами, наведенными,  как  у  оперной  певицы,
настоящая Кармен. "Любопытно, - подумал Штирлиц, - а  по  прошествии  лет,
когда мир станет еще  более  крошечным,  а  самолеты  будут  летать  не  с
нынешней сумасшедшей скоростью пятьсот километров в час, а с  еще  большей
(мысль  ученого,  работающего  в  военном   конструкторском    бюро    над
преодолением скорости, вполне может  оказаться  более  революционной,  чем
бунт Лютера или утверждение Галилея; только те вошли  в  историю,  а  этот
останется  безымянным),  что   станет    с    людскими    представлениями,
объединяющими  человечество?  Станет  ли  Снегурочка,  пришедшая  сюда  из
Европы, голубоглазой, беленькой, в платьице с  рюшечками  или  по-прежнему
будет такой же черноволосой Кармен в обтягивающем  платье  и  с  шалью  за
спиной? Или родится какой-то новый, единый эталон для всего мира?  Хорошо,
- возразил он  себе,  -  а  почему  Снегурочка  должна  обязательно  стать
голубоглазой блондиночкой, а не желтенькой, нежной японочкой? Потому  что,
- ответил он себе, - я думаю так, как привычно; это дурно; мысль не  имеет
права на удобство, -  это  от  лености;  конец  прогресса.  Пусть  здешняя
Снегурочка остается жгучей брюнеткой, - сказал он себе устало, - а мне  бы
неплохо поспать в кровати,  все-таки  поезд  -  это  мучительное  ожидание
приезда, плохо думается; самолет в  этом  смысле  лучше,  тебя  растворяет
небо, предлагая свой закон, ты подвластен во время полета ему, а не земле,
не только иной ритм, но даже объем тех проблем, о которых думаешь".
     В пансионате "Альпараисо"' ("Чем хуже комнаты, тем  громче  название.
Неужели  в  раю  могут  быть    такие    узенькие    оконца?!")    хозяйка
поинтересовалась, не из Испании ли сеньор: "Моя бабушка  была  испанка,  я
неравнодушна к людям с Пенинсулы, даю им скидку  на  пять  процентов".  На
вопрос, требует ли она у  испанцев  паспорта,  ответила:  "Нет,  конечно";
пообещала разбудить в шесть тридцать, принесла кувшин с водой: "Водопровод
безумно дорог, трубы приходится покупать у  проклятых  "гринго".  Вот  вам
тазик для умывания, ничего, так мылись наши родители и жили неплохо, лучше
нас; согласитесь, люди живут все хуже и хуже от поколения к поколению".

_______________

     ' А л ь п а р а и с о (исп.) - рай.


     - Если вы сделаете водопровод, - заметил Штирлиц, - к  вам  не  будет
отбоя от желающих, хорошо заработаете...
     Женщина улыбнулась (лицо у нее было  чуть  опухшее  от  сна,  мягкое,
прелестное, Штирлиц только сейчас понял, как она мила).
     - "Все, что имеешь, раздай нищим и будешь иметь сокровище на небесах,
и приходи, следуй за мной".  Услыхав же это, человек опечалился,  ибо  был
очень богат. Увидав его печаль, Иисус сказал: "Легче войти верблюду в ушко
иглы, чем богатому войти в царство божие".  И сказали услышавшие: "Кто  же
может быть спасен?" Он же сказал: "Невозможное людям возможно богу".
     Штирлиц, вздохнув, продолжил:
     - И сказал Петр: "Вот мы,  оставив  то,  что  имели,  последовали  за
тобой". Он же сказал им: "Истинно говорю вам, что нет никого, кто, оставив
дом, или жену, или братьев, или родителей, или детей ради  царства  божия,
не получил бы во много раз больше во время сие, а в веке грядущем -  жизнь
вечную".
     - А дальше? - сказала женщина, пропуская его в маленькую комнату.
     - Вы помните?
     - Конечно.
     - Прочтите.
     - Я больше люблю слушать.  Прочтите вы,  ваш  язык  такой  испанский,
такой чудный, у нашего священника такой же, я его слушаю и плачу...
     - Отозвав же двенадцать, он сказал им: "Вот мы восходим в  Иерусалим,
и свершится все написанное чрез пророков о сыне человеческом: ибо он будет
предан язычниками и подвергнется поруганию и оскорблению и оплеванию, и по
бичевании убьют его, и в день третий он воскреснет..."  И  они  ничего  не
поняли из этого, и слово это было сокрыто от них, и не разумели они  того,
что говорилось...
     - Вы не священник? - спросила женщина.
     - Нет.
     -  Я  очень  люблю  учить  наизусть...  Это  помогает  мне  заполнять
документы для налоговой инспекции, все в голове, не напутаешь, а  то  ведь
такой штраф сдерут.
     - Не кощунствуйте,  -  мягко  улыбнулся  Штирлиц.  -  Если  вы  учите
Евангелие для того, чтобы  оперировать  с  банковскими  счетами,  бог  вас
накажет.
     - Если бы он был по-настоящему справедлив, - тихо сказала женщина,  -
он бы давно наказал тех, кого надо...  А они живут  себе,  злорадствуют  и
даже в церковь не ходят...
     - Вы плакали сегодня? Я чем-нибудь могу вам помочь?
     Женщина покачала головой:
     - Спасибо, что вы это сказали...  Нет, вы  не  можете  мне  помочь...
Хотите кофе?
     - А это не очень трудно?
     - Нет, нет, я сделаю вам. Сколько положить ложек? Одну? Две?
     - Если можно - две.
     - Хорошо. С сахаром? Почему-то европейцы предпочитают сахарин...
     - Без сахара и без сахарина, я пью горький кофе...  И,  если  это  не
составит труда, пожалуйста,  принесите  мне  несколько  листков  бумаги  и
ручку...


     "Красивая и зеленоглазая ящерка, здравствуй!
     Как много горя затаилось вокруг нас,  бог  ты  мой!  Каждая  крыша  -
хранительница печалей людских.  Почему мы так тщательно скрываем несчастья
и столь доверчиво выставляем напоказ  свою  радость?  Ты  боишься  дурного
глаза? Я - очень.
     Хозяйка пансионата только что принесла мне бумагу, перо и  кофе,  она
очень мила, но не в моем вкусе.  Если женщина все-таки  может  переступить
"не в моем вкусе", то мужчине это сделать  значительно  труднее,  пожалуй,
невозможно даже, и дело тут не только в физиологии. Старый и мудрый циркач
Раунбреннер из Вены говорил мне, что львицы податливы в дрессуре; глядя на
них, начинают работать и львы; если же готовить номер с одними гривастыми,
ничего путевого не подучится, одно рычание.
     Здесь очень тихо, стены дома побелены так же, как в Испании, я  слышу
скрип  пера,  и  моя  зыбкая  тень  (хозяйка  зажгла  свечу,  экономит  на
электричестве) громоздится на этой беленой  стене  неким  кряжем,  выдутым
ветром, - вот-вот до конца рассыплется.
     Мне приятно писать  тебе  это  письмо,  потому  что  ты  единственный
человек из тех, что милы моему сердцу, кто  досягаем  ныне  для  меня.  Ты
заметила: я сказал  н ы н е.  Пожалуйста, отнесись к этому серьезно.  Я не
вправе лгать тебе, каждый из нас хранит свою тайну;  никогда  и  никто  не
открывает себя до конца - даже, увы, в те  минуты,  когда,  кажется,  люди
растворены друг в друге.
     Я пишу тебе второе письмо. Первое писал в самолете, зажатый фанерными
стенками (впрочем,  они  задекорированы  прекрасным  материалом:  какой-то
атлас, очень красивое соседство голубого, розового и светло-зеленого;  эти
три цвета - в общем-то тривиальные - здесь, в  небе,  казались  мне  очень
земными, а потому - прекрасными).
     Мне  совестно  задавать  тебе  вопрос,  но  я  задам   его,    сказав
предварительно, что мое прошлое принадлежит  одному  мне,  так  же  как  и
будущее.  Я не зн