лять  это  имя,  мистер  Роумэн.
Давайте уговоримся о том, что меня зовут Пепе. И хватит. О кэй?
     Роумэн снова кивнул:
     - В Мадриде вы говорили о ста тысячах... Вы назвали эту сумму сами...
Допустим, я наберу эти деньги, продам дом, яхту...
     - Мистер Роумэн, боюсь, что в эпизоде с  детьми  названные  мной  сто
тысяч будут недостаточны...  Мы можем вернуться к этому разговору позже...
Я так думаю... Но сейчас я должен сказать  м о и м, что вы отошли от дела,
мистер Роумэн... Во всяком случае, на этом этапе... Вы же понимаете, что в
случае нарушения вашего слова ситуация повторится, и я не убежден, что она
не кончится трагически...
     - А если я обращусь в ФБР?
     - Можете...  Почему бы и не обратиться? Но тогда детей вы  живыми  не
получите.  Увы. Это - по правилам, мистер Роумэн. По тем правилам, которые
сейчас вступили в силу.  Я не скажу, что они мне нравятся,  но  факт  есть
факт, и я не вправе скрывать это от вас.
     - Так или иначе, но информация о том,  что  происходило  в  последние
месяцы, будет опубликована в английских газетах, Пепе.  Я не в  силах  это
остановить, дело сделано...
     Тот вздохнул, покачав головой:
     - Отчет не будет опубликован. И мистер Харрис, и мистер Мигель Сэмэл,
- Пепе усмехнулся чему-то своей горькой улыбкой, - уже встретились с моими
коллегами...
     - Если я отхожу от этого дела, вы и те, кто вас  нанял,  оставляют  в
покое Штирлица?
     - Этот вопрос я не уполномочен обсуждать, мистер Роумэн...  Вы  очень
плохо выглядите... Поберегите себя, без вас Крис погибнет.
     - Вы имеете в виду миссис Роумэн?
     - Я имею в виду именно ее.
     - Мне бы хотелось увидеться с вами через пару месяцев, Пепе.
     - Я обещаю вам обсудить  это  предложение  с  моими  боссами,  мистер
Роумэн.  Но я еще не слышал определенного ответа  на  главный  вопрос:  вы
отходите? Или намерены продолжать  д е л о?
     - А если я отвечу так...  Да, я отхожу...  Но я продолжаю  д е л о...
Такой ответ вас устроит?
     - Пожалуйста, повторите еще раз... Вы любопытно сформулировали мысль,
я хочу понять ее истинный смысл...
     - Да.  Я отхожу. А вы возвращаете Спаркам детей. Но я  продолжаю  мое
дело.
     - Знаете, все-таки лучше, если я передам моим боссам лишь первые  две
фразы.  А третью я повременю передавать кому бы то ни было... Я найду вас,
мистер Роумэн.  И тогда я вам отвечу. Но это произойдет не в этой  стране,
мистер  Роумэн,  потому  что  на  днях  вас  пригласят  в   комиссию    по
расследованию антиамериканской деятельности... В связи с делом Брехта. Вам
известно это имя, не  правда  ли?  Так  вот,  вам  не  надо  появляться  в
комиссии...  Вас не станут объявлять в  розыск...  И  вы  сможете  жить  в
Норвегии, там же хороший дом и яхта...  Сказав "а", вам не остается ничего
другого, как произнести "б".  Мне совестно говорить вам это, я тоже дрался
против наци, так, как я это умею, - Пепе усмехнулся, -  но  я  обязан  вам
сказать и это...
     - Я вас должен понять так,  что  спектакль  в  комиссии  должен  быть
сыгран в мое отсутствие?
     - Вы меня поняли  верно,  мистер  Роумэн.  Если  вы  твердо  обещаете
отойти, его можно вообще отменить.
     - Я хочу, чтобы вы связались с кем следует и сказали, что я отхожу. А
я после этого позвоню в Голливуд. И я должен услышать голоса детей.
     - Это по правилам, мистер Роумэн.  Мне нужно часа два, чтобы  вернуть
малышей миссис и мистеру Спарк. Где бы вы хотели увидеться через два часа?
     - В аэропорту. Это вас устроит?


     Через два часа тридцать минут  Роумэн  позвонил  в  Голливуд.  Он  не
очень-то понимал слова Грегори, тот смеялся и  плакал.  "Странно,  у  него
визгливый голос, мне всегда казалось, что он  говорит  басом".  Мальчишки,
захлебываясь, кричали в трубку, как было интересно у "тети  Марты".  Потом
подошла Крис; голос у нее был такой  же,  как  тогда,  ночью,  в  Мадриде;
мертвый голос старой, измученной женщины.
     - О кэй, - сказал Роумэн, повесив трубку, - я удовлетворен,  Пепе.  Я
отхожу.  Только  передайте  вашим  боссам,  что    они    теперь    больше
заинтересованы во мне, чем я в них.  Поэтому я бы хотел получить  телефон,
по которому - в случае острой нужды - смогу найти вас.
     - Нет, - ответил Пепе. - Это невозможно, мистер Роумэн. За вами будут
смотреть наши люди.  И как только мои боссы поймут, что вы им очень нужны,
я приеду. Обещаю вам...
     Пепе сдержанно кивнул Роумэну. "Хорошо, что ты  не  протягиваешь  мне
руку, - подумал Пол, - я вижу, как ты хочешь это сделать, парень, и  я  не
могу понять, намерен ты это сделать искренне или продолжаешь свою игру?  У
тебя странные глаза.  Крис была права, когда говорила мне про твои  глаза,
они у тебя не простые, и я вижу в них боль.  Мальчишки дома, теперь  можно
подумать и про такие  д е т а л и,  как глаза гангстера, почему бы нет?"
     Роумэн  проводил  взглядом  Пепе:  тот  шел  как  бы  сквозь   толпу,
остроплечий, тонкий,  словно  хлыст,  очень  высокий,  с  откинутой  назад
головой.  Он дождался, когда Пепе  вышел  из  дверей  аэропорта,  а  потом
медленно двинулся в туалет. Там, пустив холодную воду, он сунул голову под
струю и долго стоял так, до тех пор, пока не почувствовал  рядом  с  собою
человека: тот тщательно мыл руки, словно хирург перед операцией.
     Не  глядя  на  Роумэна,  высокий,  коротко  стриженный,  бесстрастный
парень, почти не разжимая рта, сказал;
     - Он ездил на семьдесят третью улицу,  дом  девять,  апартамент  три;
арендуют люди босса мафии Чарльза Луччиано.  Туда приехали Меир  Лански  и
Ланца. Они провели вместе сорок минут. Потом Пепе Гуарази поехал сюда. Три
его человека стояли возле дверей аэропорта, наблюдая за вашим разговором.
     Вытирая голову полотенцем, Роумэн сказал:
     - Спасибо тебе, Джек Эр. Ты хорошо поработал. Иди. Когда потребуется,
я найду тебя. А пока делай то, о чем мы договорились.



ШТИРЛИЦ, ГЕЛЕН                     (Барилоче, Мюнхен, март сорок седьмого)
__________________________________________________________________________

          "Генералу Гелену,
          Строго секретно,
          В одном экз.                                         э  54/285-А

          Служба  визуального  прослушивания  интересующих   "организацию"
     разговоров,  пользующаяся  услугами  наших  ученых,   работающих    в
     подразделении  ИТТ,    -    в    интересах    возрождения    немецкой
     государственности - решила  провести  опробование  опытных  образцов,
     позволяющих записывать беседы людей, находящихся в лесу, на реке  или
     в  поле  с  расстояния  в  400-500  метров,  и  получила  санкцию  на
     эксперимент  в  городах  Малаге  и  Бургосе   (Испания),    Асунсьоне
     (Парагвай), Кордове и Барилоче (Аргентина).
          В Барилоче, где начались  атомные  исследования  Перона,  службе
     было рекомендовано - ив интересах нашего дела -  опробовать  качество
     записи на Штирлице, работающем  инструктором  горнолыжного  спорта  в
     прокатной  станции  политического  эмигранта  г.    Отто    Вальтера,
     подозреваемого в давних связях с левыми.
          Записанные в горах разговоры Штирлица  и  Вальтера  оперативного
     интереса не представили.
          Однако в воскресный день 21.  III.  1947  служба,  следившая  за
     Штирлицем во время его уединенной прогулки в горах, записала  тексты,
     которые он читал самому себе, разложив костер на берегу озера.
          Приводим расшифровку текстов,  записанных  с  расстояния  в  420
     метров:


                    Странное слово "доверие",
                    Похоже на жеребенка,
                    Нарушишь - чревато отмщением,
                    Словно обидел ребенка.
                         Нежное слово "доверие",
                         Только ему доверься,
                         Что-то в нем есть газелье,
                         А грех в газелей целиться.
                    Грозное слово "доверие" -
                    Тавро измены за ложь.
                    Каленым железом по белому,
                    Только так и проймешь!
                         Вечное слово "доверие",
                         Сколько бы ни был казним,
                         Жизнь свою я им меряю  -
                         Принцип неотменим.


x x x

                    Я в своей жизни часто пил,
                    Смеялся много, пел немало,
                    И если счастья не хватало,
                    То хвастался избытком сил.
                         Я зря собак своих не бил,
                         Друзей любил, врагов дразнил,
                         И когда горе обступало,
                         Судьбу свою я не корил:
                    Пустили в жизнь, так будь с ней мил,
                    Равно приемля свет и жало.


x x x

                    Не говори: "Последний раз
                    Я прокачусь сейчас по склону".
                    Не утверждай: "В рассветный час
                    Звезда бесстыдна в небосклоне".
                         Не повторяй ничьих причуд,
                         Чужих словес и предреканий,
                         Весна - пора лесных запруд
                         И обреченных расставаний.
                    Не плотью измеряют радость,
                    Не жизнью отмечают смерть.
                    Ты вправе жить. Не вправе падать.
                    В неискренности круговерть.
                         Упав - восстань! Опрись о лыжу,
                         Взгляни на склона крутизну.
                         Я весел. Вовсе не обижен
                         И в черном вижу белизну.


x x x

                    Снег идет, и слава богу,
                    Отдыхаю понемногу,
                    Скоро, видимо, в дорогу,
                    Что ж, наверное, пора.
                         Снег идет, катанья нет,
                         Александр и бересклет,
                         Склон другой, в Николке осень
                         В облаках заметна просинь,
                         Восемь бед, один ответ,
                         Кому страшно, а мне - нет.
                    Ожидание барьера -
                    Звук разорванный холста,
                    Жизнь прошла; не жизнь - химера,
                    Сделанное - полумера,
                    Да, наверное, пора.
                         Долги ль сборы, коль решил?
                         Сам себе давно не мил,
                         Боль в лопатке, лидерал,
                         Срок отпущенный так мал,
                         Холода стоят всю осень,
                         Нет Николки, не та просинь,
                         Восемь бед, один ответ:
                         Бузина и бересклет.
                         До свиданья. Не до встреч.
                         Встану снова. Дайте лечь.


x x x

                    Срок - веселью, грусти - мера,
                    Смысл порочного примера,
                    Необъятность бытия
                    И непознанность причины
                    В чем-то наподобье мины,
                    Или таинству огня,
                    Или алогизму слова...
                    Что-то подтолкнуло снова
                    К рассуждениям меня.


x x x

                    Есть возраст? Есть. А если "нет"?
                    Отвергни однозначность истин,
                    Тебе сегодня столько лет,
                    Как в Безинги подводных быстрин.
                         Есть возраст? Нет. А если "да"?
                         Но в Безинги бурлит вода,
                         Она умчит тебя туда,
                         Куда не каждому повадно,
                         Но ощущение отрадно:
                         Прозрачна с выси быстрина.


x x x

                    Зачем нам всем глаза даны?
                    Чтобы смотреть в них беспрерывно,
                    Все понимая неразрывно,
                    На что владельцы их годны.
                         Зачем всем руки нам даны?
                         Чтоб прикасаться кожей пальцев
                         К щекам случайных постояльцев,
                         Которые нам не верны.
                    Зачем даны всем нам сердца?
                    Лишь только для вращенья крови?
                    ... С годами истины суровей
                    И четче облик подлеца.


x x x

                    Когда идешь в крутой вираж
                    И впереди чернеет пропасть,
                    Не вздумай впасть в дурацкий раж.
                    Опорная нога - не лопасть.
                         Когда вошел в крутой вираж
                         И лыжи мчат тебя без спроса
                         И по бокам каменьев осыпь,
                         Грешно поддаться и упасть.
                    Прибегни к мужеству спины,
                    К продолью мышц, к чему угодно.
                    Запомни: спуски не длинны,
                    Они для тренажа удобны.
                         Иди в вираж, иди смелей,
                         Ищи момент врезанья в кручу,
                         Судьба еще готовит бучу
                         Тем, кто весы и водолей.
                    И наконец, опор ноги,
                    Буранный снег под правой лыжей
                    И солнца отблеск сине-рыжий,
                    Но самому себе не лги.
                         Не лги. Иди в другой вираж.
                         Спускайся вниз, чтобы подняться,
                         Не смеешь просто опускаться,
                         Обязан сам с собой сражаться,
                         Чтоб жизнью стал один кураж,
                         Когда смешенье света с темью
                         Несет тебя, как к возрожденью,
                         А в снежной пелене - мираж.


          По моей просьбе  отдел  математических  исследований  проработал
     тексты, записанные службой визуального прослушивания.
          Предварительный анализ строк,  проведенный русскими офицерами из
     армии А. А. Власова, свидетельствует, что прочитаны они были русским,
     скорее всего петербуржцем.  Немцы,  рожденные в Прибалтике и  России,
     привлеченные  в  качестве  экспертов,  отвергли  версию  о  том,  что
     родители Штирлица были гражданами нашей страны, натурализовавшимися в
     одном из русских городов.
          Таким образом,  следует утверждать,  что Штирлиц, автор текстов,
     записанных  службой визуального слежения,  является по национальности
     русским.

Генрих фон Крух"


   Юлиан Семенов.
   Экспансия - III


 Юлиан Семенов. Экспансия-III (роман) ("Позиция" #5)


Аннотация


     Роман  "Экспансия-III"  заслуженного  деятеля   искусств,    лауреата
Государственной  премии  РСФСР  писателя    Юлиана    Семенова    является
продолжением романов "Экспансия-I"  и  "Экспансия-II".  Романы  объединены
одним  героем  -  советским  разведчиком  Максимом  Максимовичем   Исаевым
(Штирлицем).  В  построенном  на  документальной    основе    произведении
разоблачается  реакционная  деятельность  ЦРУ  в  Латинской   Америке    в
послевоенный период.

                                  Роман




ШТИРЛИЦ                                          (Барилоче, сорок седьмой)
__________________________________________________________________________

     Ну и что, спросил себя Штирлиц, как будем жить дальше? Ты  и  я,  два
человека, существующие в  одном  и  том  же  обличье,  но  думающие  порой
по-разному, мура собачья, ей-богу.  Почему, возразил он себе,  прибегни  к
спасительному "все  разумное  действительно",  сколько  раз  тебя  выручал
Гегель с  его  абстрактным,  отрешенным  от  суеты  мышлением,  выручит  и
сейчас...
     Двадцать  пять  лет  я  не  был  в  России;  четверть  века,  страшно
произнести...  Это все ерунда, что  я  живу  ей,  грежу  ею,  изучаю  все,
связанное с ее трагической и великой судьбой; я похож на доктора,  который
ставит диагноз, наблюдая пациента через толстое пуленепробиваемое стекло.
     Я живу здесь, в Барилоче, у  подножия  Анд,  в  столице  горнолыжного
спорта Аргентины, в семи милях от коттеджей, где  обосновались  физики,  -
среди  них  есть  местные,  родившиеся  в  этой  прекрасной  стране,  есть
эмигранты, сбежавшие от гитлеровцев, а есть нацисты, те, которые  работали
в исследовательских институтах рейха; истинный  ученый  похож  на  зрячего
слепца, он одержим  своей  идеей,  он  редко  задумывается  над  тем,  кто
воспользуется его идеей, сделавшейся хиросимской явью;  всю  свою  историю
человечество пугалось шагать во тьму неизведанного и все  же  -  шагало...
Что же,  спросил  он  себя,  да  здравствует  инквизиция,  которая  хотела
удержать мир от знаний?! Бред, ужас какой-то...
     Я живу здесь уже четыре месяца, без связи  с  Роумэном,  учу  веселых
аргентинцев  кататься  на  "росиньолях"  по  бело-голубым  снежным  полям,
которые  становятся  синими,  ледяными  в  середине  июня,   когда    зима
окончательно вступает в свои права, метут вьюги, ломко  стреляют  искры  в
каминах пансионатов, что открыли вокруг подъемников австрийцы из-под Линца
и баварцы; ленится белое пиво, девушки в красных  фартучках,  тихо  звучат
песенки, привезенные из Тироля, мистерия какая-то...
     За это время я заработал триста сорок два доллара; от того,  что  мне
дал Роумэн при расставании в Мадриде, осталось сто сорок семь; на  кофе  и
сандвичи хватит, весну и лето переживу, в конце концов, можно  попробовать
увлечь приезжающих сюда на отдых толстосумов туристскими маршрутами в Чили
- через горы. Ладно, пройдет еще полгода, а что дальше? Я узнал, где здесь
живет Риктер, когда он приезжает сюда из Кордовы,  Байреса  или  Мар  дель
Плато, - а что дальше? Я не готов к решающей беседе с ним, нужны данные от
Пола, а их нет.  Я не приблизился ни на шаг к тайне атомной бомбы, которую
клепают здесь, совсем рядом, на острове  Уэмюль  мои  бывшие  товарищи  по
партии, я не узнал  ничего  нового  о  тех,  кто  являет  собою  затаенную
структуру нацизма в Латинской Америке, - зачем же я здесь? Во имя чего?
     Ты здесь во имя того, ответил он себе, чтобы сделать то, чего  ты  не
имеешь права не сделать.  Мужчина - это добытчик.  Нельзя  возвращаться  с
пустыми руками, грешно приходить домой с пустыми руками.
     А ты уверен, что тебя там ждут? Он часто слышал в себе этот вопрос, и
звенящая пустота, которая рождалась в нем  после  того,  как  звучали  эти
треклятые слова, была самым страшным мучением, потому что, давно привыкший
к постоянному диалогу с самим собою, на этот раз он не знал, что ответить,
а лгать - не хотел или, точнее, не мог уж более.
     ...Штирлиц поднялся с деревянной лесенки, что  вела  на  второй  этаж
домика, где Отто Вальтер держал свою  прокатную  станцию  -  горные  лыжи,
ботинки, куртки, перчатки,  очки  и  шлемы,  -  застегнул  куртку  (с  Анд
в а л и л и  снежные сине-черные облака) и пошел в бар к Манолетте; старик
славился  тем,  что  делал  сказочный  кофе,  лучший,   чем    итальянский
"капуччини": сливочная пена сверху и обжигающе горячая крепость на донышке
толстой керамической чашки.
     У Манолетте было тихо и пусто;  в  печке,  сделанной,  как  и  все  в
Барилоче, на немецкий манер, огонь  алчно  ломал  поленца;  старик  стоял,
прижавшись к теплым изразцам спиною, и лениво следил за  большой  мухой  с
зеленым брюшком, медленно летавшей вокруг настольной лампы, что стояла  на
баре.
     - Нет, ты только погляди на нее, - изумленно  произнес  Манолетте,  -
вот-вот ударят холода и все занесет снегом, а эта мерзавка  не  сдается...
Остальные сдохли - куда более здоровые, -  а  зеленобрюшка  все  летает  и
летает...
     - Остальные уснули, - возразил Штирлиц. - Они  засыпают  на  зиму.  А
весной оживают.
     - Темный ты человек, Максимо, ср