фом  фон  Мольтке-Крейзау,   группировал
вокруг себя аристократов и призывал к миру; всякий разговор об  устранении
фюрера немедленно прерывался; неосуществившийся заговор фельдмаршала  Бека
и генерала Гальдера был бунтом на  коленях:  военные  были  убеждены,  что
нападение Гитлера на Чехословакию вызовет ответный удар Франции, Англии  и
России, крах неминуем; было предложено отдать Гитлера под суд,  обвинив  в
некомпетентности, восстановить  монархию  и  начать  мирные  переговоры  с
Западом.  Путч был готов, войска  могли  выполнить  приказ  об  устранении
фюрера, если бы британский и французский премьеры не подписали  в  Мюнхене
позорный договор с Гитлером, отдав ему Прагу; дело умерло,  не  начавшись;
Бек и Гальдер не смотрели друг другу  в  глаза;  люди  из  кружка  Мольтке
разъехались в свои поместья, власть Гитлера сделалась а б с о л ю т н о й.
     Когда после падения Варшавы Гитлер решил сломить  Францию  и  Англию,
фельдмаршал Бек и Вицлебен, понимая, что это новая  мировая  война,  снова
решили убрать фюрера; вопрос упирался в  то,  как  отнесутся  к  этому  их
коллеги в генеральном штабе;  с  Хойзингером  -  впрямую  -  не  говорили,
слишком быстро растет, верен фюреру; Гальдер махнул рукой: "Господа, пусть
танки катятся вперед, ставки сделаны, не время менять условия игры".
     Адъютант генерала фон Трескова, одного из героев заговора  двадцатого
июля, Фабиан фон Шлабрендорф остался - каким-то чудом - в живых,  несмотря
на то что все его товарищи были казнены...  Он-то  и  дал  показания,  что
заговорщики имели две реальные возможности убрать Гитлера в сорок  третьем
году, когда он прилетел в штаб группы  армий  "Центр".  Однако,  показывал
Шлабрендорф, убийство  Гитлера  неминуемо  повлекло  бы  за  собой  гибель
фельдмаршала Клюге и других военных, которые  входили  в  число  тех,  кто
понял неизбежность краха рейха; "мы не могли пойти на то,  чтобы  взрывать
своих же людей вместе с Гитлером; с ним должны  были  погибнуть  лишь  его
самые верные палладины"; двадцатого  июля  полковник  Штауфенберг  передал
портфель с бомбой адъютанту Хойзингера полковнику Брандту; бункер  Гитлера
должен был оказаться могилой не только для фюрера, но и для Кейтеля, Йодля
и Хойзингера; как же доказать, что я был в числе тех, кто сражался  против
Гитлера?!  Как  убедить  американцев  в  том,  что  я  был    с    группой
Штауфенберга?! Разве заговорщики убивают своих?!
     Более всего Хойзингер - после того, как был  посажен  американцами  в
тюрьму, - страшился того, что в их руки могут попасть материалы гестапо  о
том, как он давал показания; после покушения двадцатого июля гестапо взяло
показания у всех, даже у Гитлера.
     Хойзингер - в результате длительных раздумий - выдвинул  версию,  что
после взрыва двадцатого июля он был брошен  гестапо  в  подвалы  на  Принц
Альбрехтштрассе.
     А если они найдут документы о том,  что  я  на  самом  деле  лежал  в
госпитале для генералов, спросил он себя со страхом.  А  если  сохранились
кадры кинохроники, когда фюрер приезжал в наш госпиталь и пожимал  каждому
из нас, пролившему за него кровь, руку? Как быть с этим? Нужно  еще  найти
эти кадры, возражал он себе.  Они могли сгореть  во  время  бомбежек,  они
д о л ж н ы  сгореть,  они  не  имеют  права  о с т а т ь с я,  а  если  и
остались, надо сделать все, чтобы  патриоты  Германии  уничтожили  их.  Он
думал так не без оснований,  -  уже  состоялся  первый  контакт  с  людьми
Гелена, начался сорок шестой год, и чья-то добрая рука вычеркнула его  имя
из   списка   главных   военных   преступников,    сделав    всего    лишь
с в и д е т е л е м;   три  человека  определяли  сущность   гитлеровского
вермахта: Кейтель, Йодль и Хойзингер.  Кто и как смог сделать так, что его
в ы в е л и  из процесса?  "Скорректированная информация"  -  этот  термин
значительно более разумен, чем грубое "ложь", - он  угоден  ныне,  этим  и
следует руководствоваться...
     Однако, когда его вызвал американский  следователь  и  дал  прочитать
архивные документы гестапо, у Хойзингера подкосились ноги.
     Американец был молод, достаточно интеллигентен, представился холодно,
пренебрежительно: "Я Дин Эллэн, из военной прокуратуры, есть ли у  вас  ко
мне  отводы?  Пользуясь  правом  заключенного,  вы  вправе  отвести  меня,
потребовав себе другого следователя". - "Нет, отчего же, я еще не начал  с
вами собеседования, я никого никогда ни в чем загодя не обвиняю, это  удел
победителей". - "Об этом много пишут в правой  прессе,  конечно,  возможны
разные толкования, - согласился следователь, - но сейчас мне  бы  хотелось
получить конкретные ответы: насколько  тексты  ваших  допросов  чиновником
гестапо соответствуют правде? Нет ли  подтасовок?  Заведомых  неточностей?
Сколь верно зафиксированы ваши объяснения? Применялись ли пытки,  подобные
тем, которым были подвергнуты фельдмаршал Вицлебен, генерал  Филльгибль  и
их мужественные коллеги?" -  "Я  подвергался  моральным  пыткам,  господин
Эллэн, не знаю, какие страшнее". - "Видимо, фюрер показывал  вам  фильм  о
казни участников покушения? По-моему, все генералы и офицеры обязаны  были
просмотреть этот фильм..." - "Я его не видел". - "Подумайте, Хойзингер,  у
вас есть время...  Я не буду вам мешать читать документы?  Могу  отойти  к
окну". - "Нет, нет, господин Эллэн, вы мне нисколько не мешаете. Не будете
ли столь любезны дать мне карандаш и бумагу, чтобы я мог делать  заметки?"
- "Да, пожалуйста".
     Открыв папку, увидав  о р л а  и свастику, тот знак, под  которым  он
прожил последние двенадцать лет, генерал испытал леденящее чувство  ужаса:
боже мой, неужели это все было со мной?! Неужели я растворил свой талант в
личности  психически  больного  человека,  одержимого  страстью  говорить,
говорить, говорить, бесконечно поучая окружающих?! Неужели  я,  зная,  что
служу маньяку, - да, да, я знал это - мог стоять на парадах, вытянув  руку
в их идиотском приветствии?! Неужели я не отдавал себе отчета в  том,  что
вся  доктрина  Гитлера  есть  мракобесие  и  фиглярство,  обреченное    на
сокрушительное поражение, и вопрос лишь во времени, ни в чем другом?!
     Он пожалел, что так и не научился толком курить, машинально  похлопал
себя по карманам, потом жалостливо  взмолился:  всевышний,  дай  мне  сил,
чтобы пережить тот ужас, который навлек на меня тиран! Спаси  меня,  я  же
был  м а л е н ь к и м  винтиком в его машине ужаса, что я мог?!
     - Что вы ищите? - спросил Эллэн. - Очки?
     - Нет, нет, благодарю, это чисто машинальный жест.
     Эллэн  знал  обо  всех   м а ш и н а л ь н ы х   жестах  арестованных
генералов,  этим  занимались  тюремные  психиатры,  наблюдавшие    каждого
заключенного в течение вот уже года; растерян, понял Эллэн, еще бы, на его
месте я бы тоже растерялся.
     "С л е д о в а т е л ь  г е с т а п о. - Г-н Хойзингер, вы признаете,
что в течение ряда лет были в оппозиции фюреру?
     Х о й з и н г е р. - Ни в коем случае.  Я, правда, не одобрял все его
военные решения...  В то же время я всегда считал  необходимым  стоять  на
страже интересов наших героических фронтовиков.
     С л е д о в а т е л ь. - С какого же времени вы стали  придерживаться
таких взглядов?
     Х о й з и н г е р. - Каких именно?
     С л е д о в а т е л ь. - Вольных, сказал бы я.
     Х о й з и н г е р. - Я бы назвал их  честными.  Я  всегда  был  верен
фюреру, но после Сталинграда были необходимы коррективы...
     С л е д о в а т е л ь. - И несмотря на то,  что  коррективы  не  были
внесены, вы служили фюреру?
     Х о й з и н г е р. - Я никогда не делал тайны из моего убеждения - по
крайней мере, насколько это  было  уместно  в  рамках  кодекса  офицерской
чести, - о необходимости некоторых изменений в стратегии и тактике  нашего
сражения против большевиков и англо-американцев.
     С л е д о в а т е л ь. - Но вы требовали устранения фюрера силой?
     Х о й з и н г е р. - Такие слова ко мне неприменимы. Я просто считал,
что фюреру следует переместить Кейтеля как человека бесхребетного.
     С л е д о в а т е л ь. - Вы  когда-нибудь  требовали  насильственного
устранения фюрера?
     Х о й з и н г е р.  -   Спросите  об  этом  арестованных.   Если  они
сохранили хоть гран благородства, они подтвердят, что я никогда не говорил
о "насилии".  Опросите тех сподвижников фюрера, кто был вместе со  мною  в
штаб-квартире, когда нас взрывали, опросите их...  Они вам скажут, что  я,
раненый, бросился помогать фюреру... Именно в тот момент я крикнул: "Какой
позор и гнусность, удар в спину, и это армия!"
     С л е д о в а т е л ь. - Мы опросили всех, кого  считали  нужным.  Мы
выяснили, что многие из окружающих фюрера на словах  возносили  его,  а  в
душе таили ненависть!
     Х о й з и н г е р. - Ко мне это неприменимо, для меня пути  назад  не
существует, я несу ответственность за все приказы по армии, в том числе  и
за операцию "Мрак и туман".
     С л е д о в а т е л ь. - Предательство алогично, генерал.
     Х о й з и н г е р. -  В  таком  случае  передайте  мое  дело  на  суд
офицерской чести.  Я готов смело смотреть в глаза председателя суда  чести
генерала Гудериана, мы оба солдаты фюрера!
     С л е д о в а т е л ь. - Вы готовы дать развернутую справку  о  ваших
коллегах, замешанных в заговоре? Об их концепции сепаратного мира?
     Х о й з и н г е р. - Это мой солдатский  долг,  однако  мне  не  были
известны их планы о сепаратном мире.  Я знал, когда  и  кто  из  генералов
высказывал критические замечания по поводу определенных решений фюрера, но
делалось это - как и мною - в интересах исправления частных неудач...
     С л е д о в а т е л ь. - Мы еще продолжим наше собеседование"...
     Хойзингер прочитал текст дважды, заметил, что Эллэн  дал  ему  только
одну папку, вторую отложил в сторону; такой же орел со свастикой,  тот  же
гриф "Совершенно секретно", тот же коричневый цвет...
     - Я ознакомился с выдержкой, - сказал  Хойзингер,  удивившись  своему
голосу: он внезапно сел, сделавшись каким-то значимым, басистым. - Я готов
ответить на ваши вопросы.
     - Прекрасно.  Вы показали  нам  под  присягой,  что  были  арестованы
Гиммлером и находились в подвале гестапо.  Однако у нас есть сведения, что
вы встречались  с  сотрудником  гестапо   в   офицерском   госпитале.   Вы
по-прежнему настаиваете на этом своем показании?
     - Да.
     - Какой смысл столь откровенно искажать правду?
     - Доказывайте мою неправоту, господин  следователь  Эллэн,  я  сказал
свое слово.
     -  Она  доказала,  Хойзингер.  Вопрос  в  другом:  обнародовать   эту
объективную правду или скрыть?
     - От кого вы намерены ее скрывать?
     - От русских союзников.  Не играйте, Хойзингер, я отношусь к вам  без
ненависти...  Вы  обнаружили  хоть  какую-то  уязвимость  того  протокола,
который я вам передал для ознакомления?
     - Это фальшивка, сфабрикованная гестапо.
     - Что же там сфабриковано?
     - Упоминание об  операции  "Мрак  и  туман":  я  никогда  не  отдавал
приказов на уничтожение евреев. У меня даже был школьный друг - еврей...
     - В каком лагере его сожгли? - Эллэн усмехнулся. - Или вы спасли  его
от гибели? Советую впредь не оперировать фразами вроде  этой...  Геринг  в
Нюрнберге клялся, что у него  были  приятели  иудейского  вероисповедания.
Это,  однако,  вызывало  презрительный  смех  присутствующих...  Могу  вам
подсказать линию поведения в этом горестном вопросе... Упирайте на то, что
вы, как  военный  стратег,  знали,  что  государственный  антисемитизм  по
отношению к арабам и евреям - и те, и другие семиты - привел к краху такое
великое  государство,  каким  была  Испания,  низведя   ее    до    уровня
третьесортной страны на задворках Европы, настаивайте, что русская империя
во многом пала из-за своей неразумной национальной  политики,  большевики,
встав на защиту притесняемых, свергли трехсотлетнюю монархию...
     - Большевики свергли  монархию,  потому  что  та  изжила  себя,  став
поперек объективного хода исторического развития.
     Эллэн кивнул:
     - Согласен. Но вы жмите на свое, это - в вашу пользу.
     - Простите, а вы сами-то... кто?
     - Католик, - ответил  Эллэн.  -  В  отличие  от  паршивого  рейха,  в
демократических странах средневековый вопрос чистоты крови изжит... Если я
принял католичество - я католик.  И все тут. Точка... Настаивайте на  том,
что вы верите в закон аналогов, вы  боялись  повторения  былых  катастроф,
поэтому не могли быть автором бесчеловечных антиславянских и антисемитских
приказов... Впрочем, вы вправе не верить мне, Хойзингер... Я же не верю ни
одному вашему слову...  К  сожалению,  вы  нужны  нам,  только  поэтому  я
собеседую  с  вами,  а  не  присутствую  на  мрачной   церемонии    вашего
повешения...  Я вам не верю ни на йоту, особенно после ознакомления вот  с
этим документом, - и Эллэн подвинул генералу текст  расшифрованной  записи
беседы Гитлера с Хойзингером в сентябре сорок четвертого года, после того,
как все герои заговора были повешены на рояльных струнах, причем вешали их
не сразу, а подцепляли под ребра крюком, который используют на мясобойнях,
и бросали на помост, причем делали это на глазах у других арестованных,  в
свете юпитеров, ибо Гитлер приказал снять казнь на пленку - от  первой  до
последней минуты...
     Читайте, читайте, Хойзингер, читайте, я понимаю, что  страшно,  но  -
надо, меня просили ознакомить вас с этим материалом.
     "Г и т л е р. - Сожалею, что  и  вам  пришлось  отвечать  на  вопросы
следователей...  Я не имел  права  вмешиваться,  порядок  есть  порядок...
Кейтель также отвечал на вопросы, не сердитесь, Хойзингер, жизнь - суровая
штука...
     Х о й з и н г е р. - Мой фюрер, я счастлив, что все позади  и  правда
восторжествовала.
     Г и т л е р. - Ваша записка, составленная в госпитале,  произвела  на
меня сложное впечатление...  Я благодарю вас за то, что вы написали правду
о тех вероятных просчетах, которые имели место, но вы же понимаете, что мы
с вами взяли  на  себя  тяжкое  бремя  сражения  против  самого  страшного
чудовища, которое когда-либо появлялось на земле, - против большевистского
еврейства...  Я не  мог  корректировать  то,  чему  посвятил  жизнь...  Не
думайте, что мне так просто увязывать все воедино - экономику, пропаганду,
армию, ветеранов, профсоюзы...  Каждое  ведомство  отстаивает  свое,  я  -
высший арбитр...  Да и потом разве может вождь открывать  потаенный  смысл
каждого своего решения? Что бы у нас получилось  с  Францией,  если  бы  я
позволил вам заранее опубликовать проект военной кампании? (Смех.)  Вы  бы
потребовали моего отстранения,  не правда ли?  Вы, конечно, понимаете, что
теперь,  когда  мы  очистились  от  внутренней  скверны,  уничтожив  банду
изменников, все пойдет к лучшему?
     Х о й з и н г е р. - Да, мой фюрер.  Если, конечно, вы развяжете руки
верным вам генералам: очень трудно ждать приказа из ставки день,  а  то  и
два, тогда как решение надо принимать в течение часа, а иногда и минуты...
     Г и т л е р. - Просто следует улучшить работу  связи...  Надо,  чтобы
мои решения доходили до командующих фронтами незамедлительно.
     Х о й з и н г е р. - Мой фюрер,  поверьте  тем,  кто  в  горький  час
двадцатого  июля  доказал  вам  свою  преданность,    они    же    опытные
военачальники, дайте им право на самостоятельность...
     Г и т л е р. -  Я  никогда  не  откажусь  от  своего  призвания  быть
верховным главнокомандующим, Хойзингер!  Запомните  это  раз  и  навсегда!
Только я знаю, что нужно фронту! Только я, воплощение  идеи  национального
социализма, вправе принимать кардинальные решения, я  -  и  никто  другой!
Словом, поздравляю вас с заслуженной  наградой,  вы  удостоены  серебряной
медали "Двадцатое июля 1944 года, Адольф Гитлер".  Первую медаль я  вручил
Борману.  Вторую - Гиммлеру. Ваш знак имеет порядковый номер  сорок  семь.
Поздравляю вас также  с  новым  назначением:  партия  национал-социалистов
направляет вас  главнокомандующим  гренадеров  фольксштурма,  это  бастион
нации, оплот рейха, они остановят большевистские полчища  и  алчную  свору
американских плутократов".
     Хойзингер тяжело сглотнул, во рту пересохло; какой ужас  эти  архивы!
Зачем только человечество придумало их?!
     Эллэн усмехнулся:
     - Что, страшно?
     - Это фальсификация... В тот день я сказал фюреру, что ему не удастся
понудить  генералов  к  беспрекословному  подчинению!  Это  люди   высокой
культуры, которые вполне могут принимать самостоятельные решения в  борьбе
против большевизма...
     - Вот и запишите об этом в своих  новых  показаниях,  -  Эллэн  снова
усмехнулся. - Сочиняйте свою  версию,  правьте  документ,  который  я  вам
показал, думайте об истории, Хойзингер, только тогда перед вами  откроется
будущее... Вы ведь дали согласие на сотрудничество с нами?
     - Если вы имеете право задавать подобные вопросы  своему  начальству,
задавайте. Мне не надо. Я солдат, я верен слову германского солдата.
     Эллэн открыл третью папку, достал маленький листок клетчатой  бумаги;
этой  н и з о с т ь ю  - обязательством работать на военную  контрразведку
янки - Хойзингера вымазал  юркий  мальчишка-лейтенант  еще  третьего  мая,
когда он только сдался в плен под Гарцем; лейтенант оскорблял его и  сулил
немедленную казнь, если "нацистская сволочь  не  подпишет  обязательство";
подписал, куда денешься; главное - переждать трудное время, а  оно  всегда
самое трудное после крутых сломов, потом все возвращается на круги своя...
     - Вот вам спички, - усмехнулся Эллэн, - можете сжечь  бумажку,  спите
впредь спокойно.


     ...Через неделю к нему приехал Гелен; еще через три недели состоялась
вторая встреча, в  госпитале;  дал  согласие  работать  на  возрождающуюся
разведку, - огромное,  воистину  бесценное  приобретение;  именно  поэтому
"Вагнер" так торопился составить отчет  для  Даллеса,  не  отдав  должного
информации, пришедшей от Рихарда  Баума  из  Барилоче;  оценил  ее  утром,
прогулявшись по дубовому парку, наполненному пением птиц и запахом  прелых
листьев, непередаваемый, единственный, успокаивающий х м е л ь  земли; ах,
бог ты мой, скорее бы несчастный Хойзингер оказался здесь, рядом со  мною,
а не в лагере; как все же несправедлива  жизнь  к  лучшим  ее  защитникам,
солдатам!


     ...После работы с такой  г л ы б о й,  каким Гелен  по  праву  считал
Хойзингера, после того, как вопрос  о  его  освобождении  был,  с  помощью
Даллеса, решен, лишь после этого он - с новым вдохновением  -  вернулся  к
текучке.
     И  первым  документом,  который  он  проработал,  было  сообщение  из
резидентуры в Барилоче; план, разработанный в Мюнхене для Рихарда Баума  и
Ганса  Крочке,  обретал  форму  реальной  комбинации:  офицеры    разведки
п о д с т а в и л и с ь  под Штирлица и  "с д а л и с ь,  припертые  им  к
стенке"; Штирлиц, в свою очередь, не мог  не  заинтересоваться  данными  о
материалах, спрятанных Мигелем Оссорио, - секретных папках комиссии сената
по антинацистской деятельности; разведка Перона летом сорок третьего  года
- во время военного переворота - не успела захватить их, а ведь это  связи
военных с организованным, широко разветвленным немецким  подпольем  времен
войны, дорогого стоит.
     Получив эти данные, - а, видимо, он  их  получит,  агент  высочайшего
класса, жаль, что не с нами, - Штирлиц, уже повязанный с Оссорио, одним из
лидеров демохристианской  оппозиции,  при  этом  еще  ставленник  Роумэна,
человека московских посланников Брехта  и  Эйслера,  будет  ждать  решения
своей судьбы; без Даллеса в данном случае нет смысла предпринимать никаких
шагов, хотя, видимо, если со Штирлицем не удастся  договориться  добром  о
чистосердечном признании на открытом процессе о шпионаже в пользу  Москвы,
- сценарий вчерне готов - он будет  нейтрализован  там  же,  в  Аргентине;
жаль, Гелен уважал профессионалов.



ШТИРЛИЦ, КЛАУДИА