(Барилоче, сорок седьмой)
__________________________________________________________________________

     Первая группа туристов принесла  Штирлицу  семьсот  долларов  чистого
дохода.
     Вторая группа дала еще больше денег  -  тысячу  пятьсот  баков;  Отто
Вальтер, вернувшийся из госпиталя, принял Штирлица в дело, потребовав себе
двадцать процентов доходов, хотя по всем законам не мог претендовать более
чем на десять; Штирлиц не спорил, он  жил  как  спортсмен  перед  решающим
сражением, понимая, что ему отпущены не дни, а часы; он теперь  знал,  что
надо сделать, однако откладывал коронное дело, пока  не  получил  то,  без
чего не мог его начать.
     Третья партия горнолыжников - кто не хочет за прежнюю  цену  посетить
вместо одной страны две? - должна  дать  самую  большую  прибыль:  Краймер
прислал телеграмму, что прибывает специализированная группа  -  не  только
американцы, но канадцы, два сумасшедших  француза  и  испанцы,  все  очень
состоятельны, не страшатся расходов э к с т р а, предложите им  с у п е р,
оплатят все до единого цента.


     ...Через час после того, как прибыла третья группа, из  отеля  "Анды"
позвонили Штирлицу: "Тот, кого вы ждете, на  месте";  портье  был  свояком
Эронимо с подъемника, просьба "дона Максимо" стала для их  семьи  законом,
за добро платят добром.
     ...Штирлиц почувствовал, как сердце сжало мягкой  болью;  я  не  имел
права звать ее сюда, в который раз уже сказал он себе,  я  не  имею  права
рисковать ею; я - это я, расходы на собственную жизнь  плачу  сам,  это  в
порядке вещей, вправе ли я рисковать чужой жизнью?
     "Без тебя я обречена на  медленное  старение,  Эстилиц,  -  он  часто
вспоминал слова Клаудии, когда они прощались в Бургосе.  -  Ты  не  знаешь
женщин, хотя очень добр, а ведь только добрые мужчины  могут  понять  нас.
Даже малое время, которое ты позволишь мне быть  подле,  станет  для  меня
счастьем; оно, это счастье, продлит мне самое меня; женщина не  существует
вне любви, которую она может отдать мужчине.  Сейчас  в  мире  очень  мало
мужчин; что-то случилось с сильным полом; жеребцов много, но разве  о  них
можно говорить как о мыслящих, чувствующих, добрых, так  быстро  стареющих
мужчинах?! За любовь надо уметь платить;  жизнь  -  самая  дешевая  плата;
одиночество - страшней и дороже".
     Штирлиц дождался, пока  городок  уснул;  в  Барилоче  засыпают  рано;
только тогда отправился в "Анды"; около двери Клаудии  остановился,  стоял
долго, словно бы борясь с собою, потом положил ладонь на дверь и  тихонько
постучал.
     Женщина отворила сразу, словно чувствовала, что  он  вот-вот  придет;
откуда в ней это?!
     - Эстилиц, - шепнула она,  обнимая  его.  -  Господи,  какое  же  это
счастье - видеть тебя!
     Волосы ее пахли лавандой и горькими  духами,  жженый  миндаль,  запах
смерти, цианистый калий; зачем она покупает эти духи?
     Губы женщины - сухие, любящие, осторожные - мягко касались  его  шеи,
ушей, подбородка:
     - Я не верю, что это ты, Эстилиц! Ты здесь стал таким молодым,  прямо
какой-то лесник! Что с тобою сделалось? Кто тебя тут лечил?
     -  Квыбырахи,  -  ответил  Штирлиц,  обнимая  Клаудиу,  -    колдунья
Квыбырахи...  А может, Канксерихи, я путаю имя колдуньи с именем ее  мужа,
зеленая...


     Когда женщина  уснула  на  его  груди,  Штирлиц  осторожно,  страшась
разбудить ее, достал  из  пачки  сигарету,  закурил,  тяжело  затянулся  и
подумал: ну, и как же сказать ей, что я позвал ее для того, чтобы она  мне
помогла? А почему тебе совестно сказать об этом? Любовь - это  милосердная
помощь; "милые бранятся - только тешатся" - плохая пословица, в ней что-то
снисходительно-барское или, того хуже, хамское, злое. Ты должен сказать ей
правду, потому что она сразу же поймет фальшь; нет ничего страшнее  фальши
в человеческих отношениях.  Что ждет тех, кто  лежит,  прижавшись  друг  к
другу, и дыхание их едино, и тепло общее, и темнота кажется лунным светом,
в котором мечутся зеленые звезды,  и  звучит  горькая  музыка  неизбежного
расставания? Все рано или поздно  расстаются,  только  любящим  этот  срок
отпущен на мгновение; тем, кто не знает одержимой увлеченности  делом  или
высокой любви, время представляется иным - ползущим,  медленным...  Только
после  п е р е в а л а,  когда  минуло  пятьдесят,  все  начинают  ощущать
фатальную стремительность времени; "остановись, мгновенье, ты прекрасно" -
плач  человеческий,  высказанная  мечта,  отмеченная  изначальным   тавром
неосуществимости...  А ведь все равно мечтают, несмотря на то, что  "мысль
изреченная есть ложь"...
     На  рассвете  я  должен  инструктировать  эту  прекрасную,    нежную,
зеленоглазую    женщину,    думал    он,    какое    ужасное    слово    -
и н с т р у к т и р о в а т ь, особенно в приложении к той, которая любит;
но иначе я не могу, возразил он, нельзя же врать самому  себе;  мы  и  так
достаточно много заключаем компромиссов с  собою,  ищем  оправдания  тому,
чему, видимо, оправдания нет; жизнь - крутая штука,  но  однозначность  ей
так же противопоказана, как и аморфное безразличие; множественность угодна
математике, из тысяч вероятии надо выбрать одно, единственно верное, да  и
верно ли оно на самом  деле?  Ньютон  казался  всем  истиной  в  последней
инстанции, но прошло  два  века  -  и  Эйнштейн  опроверг  его  концепцию,
приложив ее к Галактике, а не к одной  лишь  маленькой  и  бренной  Земле;
воистину, все вещи в труде, а разве мысль  не  есть  некое  подобие  вещи,
только в идеальном, то есть самом высоком, смысле?
     Она должна, она обязана завтра же... нет, сегодня утром, совсем скоро
уехать в Байрес, найти сенатора Оссорио, поговорить с ним так, как я научу
ее, спросить о том, про что я ей скажу, и только после этого  возвратиться
ко мне, и в зависимости от того, с чем она вернется, решится наше будущее:
можно ей будет остаться  здесь  или,  наоборот,  необходимо  отправить  ее
отсюда с первым же самолетом...
     И снова я останусь один; он услышал эти слова явственно, так,  словно
произнес их вслух...
     - Это случится, если ты хочешь этого, Эстилиц, - шепнула  Клаудиа.  -
Все будет так, как хочешь ты...
     Сдаю, подумал он, я действительно говорил вслух;  я  размякаю,  когда
ощущаю нежность к женщине, так было с прекрасной и доброй Дагмар  Фрайтаг,
так случилось и сейчас; я собран, лишь  когда  один;  видимо,  тогда  меня
держит ожидание возвращения домой, а рядом с любящей женщиной я  испытываю
некий паллиатив счастья.  А если это не паллиатив, спросил он  себя,  если
это и есть то счастье, мимо которого ты проходишь? В этом году,  если  бог
даст дожить, мне исполнится сорок семь, жизнь прошла, все  кончено,  чудес
не бывает, остановить мгновение нельзя, я остаюсь  наедине  с  памятью,  и
если писатель может сделать  из  своей  памяти  чудо,  то  я  лишен  такой
возможности, я обыкновенный человек, лишенный божьего дара...
     Он погладил Клаудиу по лицу; какие у нее прекрасные  щеки,  словно  у
молоденькой девушки: два нежных персика; годы пощадили ее;  помню,  как  в
детстве я любовался прекрасным лицом милой Марты, когда мы жили с папой  в
Берне: девушке было семнадцать, она казалась мне взрослой барышней, я  был
влюблен в нее, именно в эти персиковые  щеки  и  маленькие  уши,  открытые
высокой прической, сейчас такие не носят, почему?
     - Я очень хочу этого, зелененькая  моя,  -  тихо  сказал  Штирлиц.  -
Честное слово... Как мне говорить - всю правду или чуть-чуть прикрашивая?
     Клаудиа  долго  лежала,  не  двигаясь,  потом,  прикоснувшись  своими
сухими, ищущими губами к его пальцам, ответила:
     - Все-таки лучше чуть-чуть прикрашивай...  Женщины - зверушки, с нами
надо осторожно, хотя и приручать опасно, будем  кричать  и  плакать,  если
придется расстаться...
     - Ты понимаешь, что я живу в  б е г а х?
     - Понимаю.  Я всегда это понимала, Эстилиц... Знаешь, когда я  поняла
это впервые?
     - Нет.
     - Помнишь, в тридцать  седьмом,  когда  ты  снимал  у  меня  половину
квартиры, к тебе пришел Базилио?
     - Он приходил ко мне не раз...
     - Нет, я говорю про тот день, это было в октябре, когда ты был  очень
грустный, много пил накануне и утром пил, а потом к тебе заглянул Базилио,
и вы долго о чем-то говорили, а потом я пошла к Эстер, а дверь у  тебя  не
была прикрыта так плотно, как обычно, и я  услыхала,  что  ты  говорил  не
по-немецки и не на кастильяно... Это был язык, очень похожий на русский, я
слышала, как говорили русские футболисты, когда они приезжали к нам  перед
войной...
     Тогда  отозвали  Гришу  Сыроежкина  и  Антонова-Овсеенко,  сразу   же
вспомнил Штирлиц, это был страшный день, потому что, если  говорят  плохое
про тех, кого не знал лично, - одно дело, но когда  трагедия  случается  с
теми, кто был тебе как брат, тогда - б е д а; нет, я не говорил по-русски,
это Базилио произнес фразу из Фадеева: "Надо жить и  продолжать  выполнять
свои обязанности"; он не сдержался, дорогой Васенька, милый  мой  Базилио,
жив ли он?
     - Может быть, - ответил Штирлиц. -  Базилио  -  странный  человек,  я
очень его люблю, он знает много языков  и  привык  цитировать  подлинники,
может быть, он говорил по-русски, не помню...
     - Ты позвал меня сюда, чтобы я сделала для тебя что-то?
     Будет ужасно и бесчестно, если я отвечу ей, что не для  меня,  а  для
всех, чтобы люди больше не знали горя и войн; на ее месте  я  бы  попросил
меня уйти; то, что разрешено двоим, - а им разрешено все, если  они  любят
друг друга и им нежно вместе, - не  позволено  никому  другому,  включение
чего бы то ни было другого, пусть даже всего  человечества,  кощунственно,
речь обязана идти о ней и обо мне - и ни о ком другом.
     - Да, зелененькая, - прошептал он, -  да,  ящерка,  да,  нежность,  я
позвал, чтобы ты помогла мне.
     Она прижалась к нему, обняв  своими  тонкими  руками  за  шею,  долго
целовала его плечо, грудь, ухо, а после замерла и тихо-тихо шепнула:
     - Спасибо...
     - За что?
     - Так... За тебя...
     - И тебе спасибо.
     - За меня? - она улыбнулась в темноте, и он сразу же  ощутил  эту  ее
улыбку, озаренную грустью и нежностью.
     - Да.
     - Что нужно сделать?
     - Потом. У нас еще есть время.
     - Я должна уехать?
     - Да.
     - Но потом я к тебе вернусь?
     - Да.
     - И смогу остаться рядом?
     - Не знаю. Это зависит от того, как ты съездишь.
     - А как быть с катанием на лыжах и поездкой на  рыбалку  в  чилийский
Пуэрто-Монт?
     Он спросил:
     - Ты сразу поняла, что туристский проспект пришел от меня?
     - Нет.
     - Почему?
     - Женщины - тугодумки. Я не могла представить, что ты переехал сюда и
начал "бузинес".
     - А как же ты догадалась?
     - Сказать правду? Или чуть-чуть прикрасить?
     - Скажи правду.
     - Только сначала ответь: у тебя был  кто-нибудь  после  того  как  ты
уехал от меня?
     - Нет.
     - Закури, ты же хочешь закурить...
     - Да, я закурю.
     - Почему ты не спрашиваешь, был ли кто-нибудь у меня?
     - Я не имею права на такой вопрос.
     - Почему? Я имею право, а ты нет?
     - Просто...  Это трудно объяснить... Словом,  я  считаю,  что  каждый
человек должен жить по законам собственной  совести...  Сколько  миллионов
людей спят в одной постели, но принадлежат не тому,  с  кем  обвенчаны,  а
мечте, тому, кто грезится...  Сколько мужчин любят не ту, что была с ним в
церкви, а потаскуху, свою первую девку,  закрывают  глаза,  только  бы  не
видеть  то  лицо,  что  рядом...  Когда  на  любовь    проецируют    закон
собственности, рождается мразь...  Прости, что  я  так  выспренно  говорил
тебе... Просто я так думаю...
     - Эстилиц, ты какой-то невероятный человек...  Я не  знаю,  как  тебя
принимать...  Я принимаю тебя любым... Со всеми, с кем я была, я думала  о
тебе, только о тебе, но это не была мразь, это  было  отчаяние...  Ко  мне
стал наведываться мужчина, он  влюблен  в  меня,  ты  его  не  знаешь,  он
инженер, реставрирует здания...  Он-то и сказал:  "В  Аргентине  такие  же
цвета, как на картинах вашего друга"...  И тогда я поняла,  что  рекламный
проспект пришел от тебя...
     - Погоди, а разве там не было строчек про то, что я тебя жду?
     Женщина на  мгновение  напряглась,  быстро  поднялась,  попросила  не
зажигать света (только испанка, познавшая близость с мужчиной,  все  равно
страшится  света),  быстро  нашла  дорожную  сумку,  открыла  ее,  достала
конверт, вернулась к Штирлицу и сама включила настольную лампу:
     - Вот, это то, что я получила...
     Штирлиц ощутил, как напряглось тело; господи, неужели и этот  Краймер
не случаен здесь, в Барилоче?  Неужели  мир  сошел  с  ума  от  игр  своих
обитателей? Неужели верить нельзя никому, нигде, никогда и ни в чем?
     Он сделал несколько глубоких затяжек, прежде  чем  раскрыл  рекламный
проспект: глянцевая бумага; виды Барилоче  -  озеро,  трасса,  подъемники;
стоимость тура; перевернул буклетик, увидел строчку: "Остановитесь в отеле
"Анды", вас там ждут".  Господи, слава богу, не шпион,  тот  бы  запомнил,
написал слово в слово: "О н вас ждет"; дурашка, нежность, она решила,  что
это обычная приписка фирмы...
     - Что тут написано? - спросил Штирлиц, взяв ее палец  и  ткнув  им  в
рукописную строку.
     - Здесь написано, что я буду размещена в отеле "Анды".  Там ждут нашу
группу, это понятно каждому...
     - Кто тебе переводил английский текст?
     - Я купила словарь.
     - Дорогой?
     - Нет, я нашла у букинистов, маленький, истрепанный, очень дешево.
     - Когда ты купила словарь? После того, как твой друг...
     - Он не мой друг, Эстилиц.  Он влюблен в меня и хочет, чтобы я  стала
его женой...  Смешно: все женщины мечтают стать женой, а я  думаю  лишь  о
том, чтобы ты разрешил мне оставаться твоей любовницей... Я не была с ним,
Эстилиц, я не могу с ним быть, я не хочу  быть  ни  с  кем  кроме  тебя...
Скажи, тебе было бы очень больно, если бы я сказала, что  он  оставался  у
меня?
     - Я дурной человек, зелененькая...  Понимаешь, для меня самое главное
- ощущение свободы...  Такой уж я, ничего не попишешь...  И  каждый  волен
распоряжаться своей свободой так, как ему вздумается...  Нет, не верно,  я
сказал плохо...  Каждый должен распоряжаться свободой  так,  чтобы  жилось
чисто и честно...  Это зависит от того, как понимать свободу... Я  понимаю
ее как справедливость...  Если я не хочу или не  могу  быть  с  тобой,  ты
вольна поступать так, как сочтешь нужным...
     - Если не хочешь - да, но если не можешь  -  тогда  я  должна  ждать,
когда придет время... То время, когда ты сможешь.
     - Зелененькая, ты мечтаешь о ребенке?
     - Я уже пропустила это время, - ответила Клаудиа, и  Штирлиц  ощутил,
как она замерла на какой-то миг. - Сначала человек принадлежит  родителям,
потом братьям и сестрам, после любимому,  а  уж  затем  детям...  Особенно
женщина...  Ребенок вытесняет из ее жизни все, остается дитя... А  ты  для
меня и отец, и любимый, и ребенок, ты для меня все, Эстилиц...
     - Почему? Я же никогда не давал тебе повода, зелененькая...
     - И не надо...  Ты мужчина... Женщина сама дает себе повод, вам этого
не понять, я и сама-то не очень это понимаю...  Наверное, мы,  испанцы,  -
врожденные мистики, во мне это от мистики, правда...  Я придумала тебя для
себя...  И потом у меня был мужчина, первый. Мужчина... И это было  плохо,
совсем не так, как  я  мечтала,  было  молчание  и  запах  пота,  не  было
нежности, была сила, а сила, если ее демонстрируют, убивает нежность... Не
знаю, у меня это так...  А в тебе я видела доброту и нежность, хотя знала,
какой ты сильный...
     - Ты любишь стихи?
     Клаудиа кивнула; начинался рассвет, контуры  ее  лица  угадывались  в
темно-серой гамме; в горах особый свет, хмурое утро таит в  себе  ожидание
солнца; здесь каждая минута несет новое,  в  равнинах  никогда  не  бывает
такого ощущения, как среди  гор;  наверное,  человек  ощущает  здесь  свою
малость, не выставляет себя, а  прилаживается  к  затаенной  мощи  вершин;
вообще-то, малость в людях -  это  плохо,  лишь  горные  лыжи  дают  право
равенства с природой, а сколько на свете таких, которые  могут  спуститься
по склонам Анд? Единицы, ну, от силы сотни...
     - Хочешь научиться кататься на горных лыжах, ящерка?
     Она покачала головой:
     - Я все время хочу любить тебя, Эстилиц.  И смотреть, как ты  мчишься
со склонов... Я так представляю себе это, так горжусь тобой... Я все время
представляла тебя на склоне, когда летела над океаном...
     - Было страшно?
     Она не поняла, поднялась на локте:
     - Страшно? Чего же? Ведь я летела к тебе, любимый...
     Господи, как все жестоко и плохо на этой земле, подумал он,  как  все
обречено и быстролетно, как все нехорошо, Штирлиц.  Я не Штирлиц, возразил
он себе.  Исаева любила Сашенька, Дагмар была нежна  с  Бользеном,  только
Клаудиа любит Эстилица; человек с тремя лицами...  Ты облегчил себе жизнь,
Штирлиц, ты хотел сказать: двуликий Янус, ты слышал эти слова в себе, но в
самый последний миг ты успел поправить себя; три  лица  -  один  смысл,  а
двуликий Янус - совсем другой... Слово, слово, сначала было слово и вовеки
будет, вовеки...
     - Нежность моя...  Я не умею сказать,  сколько  счастья  ты  принесла
мне...
     - Ты не знаешь, сколько счастья принес мне ты, Эстилиц...  Поспи, моя
любовь...  Тебе  же  сегодня  надо  работать...  Ты  будешь  учить    этих
сумасшедших кататься на лыжах?
     - Обязательно.
     - Тогда и меня поучи.  Мне  будет  так  приятно  делать  то,  что  ты
хочешь...
     - Зелененькая, часа через три ты должна улететь...
     Он включил свет; стрелки часов показывали  четыре;  нет,  у  нас  еще
четыре часа, самолет в десять.
     - Меньше, чем три? - спросила  Клаудиа,  прижимаясь  к  нему,  словно
увидела что-то ужасное, очень близко, протяни руку - дотронешься.
     - Больше, - ответил он. - На целых шестьдесят минут больше...


     Штирлиц спустился к портье,  свояку  Эронимо,  попросил  сварить  две
чашки кофе, но так,  чтобы  об  этом  никто  не  узнал:  сеньора  замужем,
понятно?
     - Я мертв, - ответил парень. - Меня вообще здесь не было, я не  вижу,
я не видел, я ничего не увижу, кабальеро.
     - Когда кончается твоя смена?
     - В восемь.
     - Можешь вызвать машину на это время?
     - Попробую, такси мало, а люди вошли во вкус, время  дороже  денег...
Куда ехать?
     - Недалеко. Обратный проезд тоже будет оплачен.
     - Это меняет дело, найду... Кофе готовить с сахаром?
     - Нет, горький.  Дай несколько кусочков в  прикуску,  дама  не  любит
сладкий кофе, я тоже...
     - Дама очень красива.
     - Спасибо.
     - У меня есть бутылка брэнди...
     - Принеси, хотя дама  не  пьет,  да  и  я  должен  днем  работать  на
склоне...
     - Так ведь еще есть время отдохнуть...
     Штирлиц посмотрел на него и с невыразимой грустью спросил:
     - Ты думаешь?


     - Любовь моя, - шепнула Клаудиа, - усни... Повернись на правый бок, я
буду гладить тебя, и ты уснешь...  У тебя вдруг ужасно устало лицо...  Ну,
повернись, Эстилиц... Вот так...
     Клаудиа начала нежно, мягко вдавливая ладони в шею и  плечи,  гладить
его; от рук  женщины  исходило  спокойствие;  нет  ничего  прекраснее  рук
любящей; мне уже нельзя спать, сказал  он  себе,  светает,  время;  только
разве пять минут, не больше, я умею просыпаться без будильника; пропади ты
пропадом это изматывающее ощущение времени в себе самом! Нет,  все  же  ты
сейчас не имеешь права спать, сказал он себе, тебе так хорошо, спокойно. И
уснул.
     ...Ему виделось огромное васильково-ромашковое поле,  нет,  не  поле,
луг; только в России проводят точное разграничение между этими  понятиями:
луг - поэтика, поле -  работа;  ромашки  в  поле  -  свидетельство  плохой
работы; уф, как прагматично и грубо; но почему поют не