ний карман  брюк,  отметив,  что  это  "вальтер-полицай"  -
оружие, которым снабжали агентуру СД,  ощупал  костюм  Росарио,  в  заднем
кармане  лежал  плоский  бельгийский  браунинг  ручной   работы;   Штирлиц
в ы щ е л к а л патроны, проверил, не осталось ли в стволе, сунул обратно,
пусть будет вооружен, посмотрим, как станет себя вести; достал из карманов
пиджаков документы, записные книжки,  положил  на  маленький  столик,  что
стоял возле камина (хозяину поручил обставить квартиру  по  своему  вкусу:
"Тысячи пятисот песо, полагаю, хватит?"  Разговор  состоялся  вчера  днем,
сегодня утром все было обставлено), связал ноги и руки шофера, сунул  кляп
в рот, достал ремень из брюк Росарио, разрезал, связал и того, потом сел в
кресло, выкурил сигарету, швырнул  окурок  в  камин,  разжег  его,  поднял
Росарио, бросил  в  кресло,  вплотную  придвинул  к  нему  второе,  уселся
поудобнее и пошлепал испанца по щекам.
     Повязка, скрывавшая выбитый глаз,  сбилась,  и  на  Штирлица  глянула
кровавая  запекшаяся  масса,    пронизанная    синенькими    пульсирующими
сосудиками.
     Время, сказал себе Штирлиц, я  начинаю  терять  время;  наверняка  он
оставил адрес, по которому выехал; если его люди  позвонят  профессору  де
Лижжо, невозможно просчитать, как тот себя поведет.
     Взяв документы, он пролистал испанский паспорт  Росарио,  внимательно
изучил записную книжку, обратил внимание  на  телефон  инженера  Лопеса  в
Кордове, контакт с Кемпом, все  верно,  дважды  прочитал  телефон  сеньора
Блюма  в  Вилле  Хенераль  Бельграно,  подчеркнул   зеленым    карандашом,
усмехнулся, заметив телефон без имени в Барилоче, -  явно  сеньор  Рикардо
Баум; да, союзнички, эк поддерживают друг друга, не разольешь водой;  если
не очухается  через  несколько  минут,  плесну  ему  в  ли...  в  рожу,  в
одноглазую фашистскую рожу стакан воды, задергается...
     Штирлиц поднялся, прошел в спальню, сел к  телефону  и  набрал  номер
профессора де Лижжо:
     - Мы тут беседуем...  Возможно, к вам  позвонят...  Знаете  ли,  жены
беспокоятся во время длительных отлучек мужей, особенно пьющих...  Так  вы
скажите, что никуда из дома не выходили,  никому  не  звонили  и  никакого
протезиста не знаете...
     - Но ведь вы назвали адрес! - Профессор говорил надтреснутым,  севшим
голосом.
     Когда он успел простудиться, подумал Штирлиц, наверное, от  волнения;
некоторые начинают гундосить, словно у них  спонтанный  приступ  насморка;
пройдет.
     - Неважно, - ответил Штирлиц. - Все в  порядке  профессор,  все  идет
лучше, чем я мог представить... Вы поняли, что я вам сказал?
     - Да.
     - Жена заметила, что вы уезжаете из дома?
     - Нет.
     - Ну и веселитесь с ее гостями.  Жахнете как следует,  а  то  вы  все
"мендосу" да "мендосу" посасываете.  Пора переходить на "агуа ардьенте". И
еще: если вы захотите меня найти, - в том случае, конечно, если это  можно
будет сделать физически, -  Штирлиц  усмехнулся,  -  позвоните  тому,  кто
прислал вам со мною  письмецо,  и  скажите,  что  нужна  квалифицированная
консультация, назначьте встречу в ресторане, там все и решите.  Поняли - о
ком я?
     - Да, - буркнул профессор и повесил трубку, не попрощавшись.
     Плохо, конечно,  если  он  сейчас  позвонит  домой  Оссорио,  подумал
Штирлиц; трудно жить, допуская такие вероятия, которые никому  другому  не
приходят в голову, кроме людей моей профессии, каждый по-своему Жюль Верн,
столько переберешь возможностей, столько отринешь предложений,  так  много
остается шлака ради одной унции, вмещающей в себя  оптимальность  решения,
его единственность.
     Ну и что? Его люди ринутся  к  профессору  Пла;  там  пусто;  но  они
поговорят  с  портье,  эти  люди  умеют   говорить    с    представителями
инфраструктуры, СД в их лице имело самую надежную  агентуру;  все  хозяева
баров,  ресторанов,  кафе,  отелей  и  пансионатов   были    добровольными
осведомителями гестапо; отберут патент - куда денешься?! К  сладкой  жизни
пробиться трудно; отвыкнуть от нее невозможно,  да  и  сделка  с  совестью
вполне пристойная: всякий, кто так или  иначе  не  вписывается  в  систему
представлений о настоящем немце или испанце, должен быть известен полиции,
может, какой бандит, нечего с ним миндальничать, его место за решеткой...
     Штирлиц вернулся в холл; шофер оклемался - лежал  на  животе,  задрав
голову; Росарио  был  по-прежнему  неподвижен;  налив  в  стакан  воды  из
высокого  кувшина  -  хрусталь,  прекрасная  ручная  работа,    сине-белые
высверки,     которые,     соединяясь,     дают     эффект      багрового,
р а с т е к а ю щ е г о с я  светового удара, - плеснул в лицо Росарио.
     Тот вздрогнул и сразу же  открыл  глаз,  в  котором  не  было  ничего
человеческого - животный, истерический страх.
     - Времени у нас мало, - сказал  Штирлиц,  -  так  что  исход  событий
зависит от вас... Дома оставили адрес профессора Пла?
     - Да, - ответил Росарио. - Через час сюда приедут.
     - Мы закончим раньше. Вы меня узнали?
     - Нет.
     - Я Брунн. А вы убили Клаудиу...
     - Вы меня путаете с кем-то, сеньор Брунн...  Я никого  не  убивал,  я
коммерсант и финансист, строю дома...
     Штирлиц достал из правого кармана заключение экспертизы из  Барилоче,
из левого - заключение его, Росарио, врачей и дал ему посмотреть:
     - Хватит? Или показать кое-что еще?
     Росарио  облизнул  свои  истрескавшиеся  серо-голубоватые  губы  и  -
неожиданно для Штирлица - усмехнулся жестко и ненавидяще:
     - Вы, видимо, знаете, как погиб сын командира крепости Алькасар?
     - Что вы хотите этим сказать?
     - Этим я хочу  сказать  то,  что  если  отец  смог  произнести  сыну,
пятнадцатилетнему мальчику, единственному наследнику: "Я  не  сдамся  даже
ценою твоей жизни, прими  смерть,  как  подобает  испанцу"  -  и  парнишку
расстреляли, то уж я, поживший на этом свете, не скажу вам ни  слова,  так
что можете кончать всю эту историю...
     - Что ж, ответ, - Штирлиц кивнул, отошел к  шоферу,  опустился  перед
ним на колени, спросил: - Ты тоже будешь молчать?
     Тот  кивнул,  говорить  не  мог,  во  рту  кляп,   промычал    что-то
невразумительное.
     Штирлиц вынул кляп, поднял его лицо за нос:
     - Ну, отвечай, так легче.
     - Если б я мог перекусить тебе горло,  -  прохрипел  шофер,  -  я  бы
перегрыз его.
     - Это ты увез женщину?
     - Грязную потаскуху, подстилку для вонючих красных, а не женщину!
     Штирлиц закрыл глаза; он должен был закрыть глаза на мгновение, чтобы
не ударить дулом пистолета в глаз этому фашисту; сначала в один,  а  потом
во второй; хотя, что ему слепота? Он и так слепец, он видит лишь  то,  что
ему разрешают видеть, от и до, ему не страшно ходить с тростью по  улицам,
- сколько таких слепцов ходит по Мадриду, продавая лотерейные  билеты?!  И
как еще  хохочут  по  вечерам,  после  розыгрыша,  собираясь  в  барах  за
бутылками тинто?! Жизнь как жизнь...  Есть, конечно, некоторое неудобство,
можно упасть, приходится ощупывать тростью мостовую, чтобы  не  угодить  в
сточную яму, их порою забывают закрыть люком, а так - все нормально, ложку
мимо рта не пронесешь, стакан - тем более, а уж на бабу  взгромоздиться  и
вовсе труда не составляет, иная и сама на себя затащит, они  обездоленные,
скольких мужчин унесла война!
     Вздохнув, Штирлиц открыл глаза, снова  воткнул  кляп  в  рот  шофера,
вернулся к Росарио, достал его портмоне, записную книжку, восемь  дорожных
чеков на тысячу каждый, целое состояние, вытащил  из-за  обложки  паспорта
дипломатическую карточку с синей полосой посредине - удостоверение офицера
службы франкистской безопасности, показал все это Росарио:
     -  Разве  можно  так  пренебрегать  законами  конспирации,    которые
обязательны для каждого, работающего  за  кордоном,  Росарио?  А  телефоны
агентуры, которые ты таскаешь с собой? Резидент! - Штирлиц  усмехнулся.  -
Что ты умеешь делать, кроме того, как убивать беззащитных женщин? Все  эти
материалы будут опубликованы в прессе - если не здесь, то в Европе...  Там
этого очень ждут... Тебя выгонят с работы, что ты станешь делать?
     - Поэтому я и предлагаю поскорее кончать все это дело.  Если я  выйду
отсюда, тебя разрежут на мелкие куски...  Пилой... Тебя будут мучить  так,
что даже нельзя себе представить... Я не скажу ни слова, Брунн.
     -  Скажешь,  -  вздохнул  Штирлиц.  -  "Если  враг  не  сдается,  его
уничтожают", есть такие слова, слыхал? Мне с ними легче...  Сначала я убью
твоего  мерзавца,  -  он  кивнул  на  шофера,  -  а  потом  предложу  тебе
альтернативу: либо я выбью твой единственный глаз, либо ты ответишь на все
вопросы, которые меня интересуют.
     - Нет, - ответил Росарио. - Делай,  что  угодно,  все  равно  я  буду
молчать.
     Штирлиц почувствовал слепую,  животную,  трясущуюся  ярость,  схватил
Росарио за уши и начал выворачивать их с чудовищной силой.
     - Бо-о-ольно! - захрипел Росарио.
     Штирлиц плюнул себе под ноги и шепнул:
     - Вот видишь, Росарио...  Ты и заговорил... А ведь я мог бы  воткнуть
тебе иголку, ты знаешь, куда, - ведь вы так работаете  в  подвалах  Пуэрто
дель Соль, - и ты бы заговорил...  Я бы мог зажать тебе пальцы в  двери  -
это у вас норма допроса, - и ты бы  заговорил...  Но  я  взываю  к  твоему
разуму...  Пока еще у меня есть время взывать  к  разуму,  осталось  сорок
минут, потом будет поздно...  Вообще-то  ты  ведь  для  меня  не  человек,
Росарио...  Ты  фашист,  то  есть  заразный  гной,  от  таких,  как    ты,
человечество должно освобождаться...  Поэтому мне только  поначалу  трудно
п е р е с т у п и т ь...  Но если я пойму, что иного выхода не осталось, -
я преступлю...  Всегда и всему есть  предел,  Росарио...  Вы  научили  мир
зверству...  Чтобы оно  не  повторялось,  я  готов  пожертвовать  собой...
Наверное, после того, как я заставлю тебя говорить, я не смогу жить...  Ты
ведь знаешь, кто я? Ты все про меня знаешь, нет?
     - Я знаю все, Штирлиц.  Я знаю про тебя все, русская  свинья,  и  моя
смерть только приблизит твою...  Но ты меня застрелишь,  а  тебе  придется
ждать смерти многие годы, вдали от людских глаз, в  таких  муках,  которые
еще не известны человечеству.
     И в это время резко зазвонил телефон; Росарио тихо засмеялся; Штирлиц
напрягся, по-кошачьи бросился в спальню, снял трубку:
     - Слушаю...
     - Так это я, сеньор, - голос портье был  сейчас  другим,  благостным;
видимо, успел приложиться, дай ему бог, есть люди, которые пьют без страха
за  завтрашний  день,  трутни;  с т р а д а е т  тот,  кто  понимает  ужас
потерянного  времени,  ощущая,  что  все  восполнимо  в    жизни,    кроме
неосуществленных дел.
     - Все в порядке? - спросил Штирлиц.
     - Да, сеньор. Я подниму пакеты?
     - Не надо, - ответил Штирлиц, - я попозже сам...
     Дав отбой, он продолжал говорить в трубку:
     - Нет, нет, это мое дело, пусть ребята  ждут,  да,  да...  А  сундуки
поднимите чуть позже, мы загрузим их на пароход в сундуках... Да нет же, у
меня есть шприц, проснутся  уже  на  борту,  там  пусть  вопят...  Хорошо,
сейчас...
     Они слушают каждое мое слово, подумал он, пусть думают; но я  не  мог
себе представить такой реакции, значит, я не нащупал болевой точки, плохо.
     Он прошел мимо Росарио и шофера, которые смотрели  на  него  глазами,
показавшимися Штирлицу белыми, так они были яростны, но и - впервые за все
время - испуганными, вернулся, воткнул кляп в рот Росарио, спустился вниз,
сказал портье, что отгонит машину приятельницы,  сел  за  руль  "плимута",
отогнал его за угол, въехал  в  темный  двор,  открыл  капот,  порвал  все
провода, бегом вернулся в дом, забрал пакеты и поднялся в квартиру.
     Росарио  уже  лежал  на  полу;  видимо,  сполз  и,  извиваясь,  хотел
подкатиться, чтобы развязать шоферу руки  зубами,  кляп  был  ж и д к и й,
если постараться, можно выплюнуть.
     Штирлиц молча  поднял  Росарио,  снова  бросил  в  кресло,  вынул  из
саквояжа  шприц  и  две  ампулы,  достал  из  кармана  рекламный  проспект
компании, где он сидел "под крышей", и, развернув, показал одноглазому:
     - Твоя подпись?
     Тот стремительно глянул, отвернулся, ничего не ответил.
     - Твоя, - словно бы за ним повторил Штирлиц. -  А  теперь  представь,
что она стоит под таким обращением: "Я, известный в Буэнос-Айресе как Хосе
Росарио, офицер контрразведки генералиссимуса Франко, в течение многих лет
выполнял все поручения руководства.  Я служил генералиссимусу без страха и
упрека.  Я представитель нации,  которая  исповедует  силу,  но  в  первую
очередь - благородство.  Когда мне поручили  подвергнуть  пыткам  женщину,
испанку, Клаудиу Вилья  Бьянку,  только  во  имя  того,  чтобы  заполучить
антинацистские материалы сенатора Оссорио, я был потрясен силой  ее  духа.
Она предпочла изуродовать себя,  только  б  не  опозорить  высокое  звание
испанки.  Да, косвенно я виноват в ее гибели, да, я никогда не прощу  себе
случившегося, но для того, чтобы мир узнал правду о том, что  наша  служба
пытает женщин, я решил уйти в свободный мир  и  открыть  человечеству  всю
правду"...  Как? Ничего? Сколько твоих родственников, Росарио, ответят  за
это письмо? Я увезу ведь тебя отсюда в ящике и  погружу  на  пароход,  где
капитаном служит мой друг...
     - Не делай этого, - сказал Росарио, и Штирлиц заметил,  как  рванулся
шофер, уставившись на своего шефа ненавидящими глазами...
     - Хорошо.  Я могу этого не делать. Но тогда  ты  пойдешь  со  мной  в
соседнюю комнату и ответишь на вопросы, которые меня интересуют.
     - Развяжи руки.
     - Рано. Я развяжу твои руки, когда мы кончим собеседование.
     - Не будет никакого собеседования!..  Красная сволочь! Иха  де  пута,
кохонудо' долбанный! - Росарио сорвался на тонкий крик.

_______________

     ' Исп. ругательстиа.


     - Тебя не услышат, - заметил Штирлиц. - Подъезд  еще  не  заселен.  А
когда в одной фразе слишком много мата, это не действует, Росарио...  Но я
хочу  продолжить  мысль,  чтобы  тебе  стала  понятна  неизбежность  нашей
беседы...  Смотри, что получается: я только что отправил  в  верное  место
твое удостоверение, паспорт и  телефонную  книжку,  -  кстати,  ты  наивно
конспирировал агентуру, это просчитывается в два  счета:  красный,  синий,
черный цвета - так работали  районные  уполномоченные  гестапо,  занося  в
книжечку телефоны наиболее мобильных осведомителей.  Их, между прочим,  за
это наказывали... Волей-неволей ты провалил с е т ь, а ты, как выяснилось,
имел на связи друзей Евы Перон, журналистов, людей из армии -  ай-яй-яй...
Ты хоть понимаешь, что после такого провала тебе не подняться? Даже если я
сейчас уйду, оставив вас здесь, - могу завязать  морды  наглухо,  сдохнете
через пяток дней, могу не очень туго завязать, будете дышать, продержитесь
дольше, глядишь - чудо, ваши получат санкцию на  то,  чтобы  войти  в  эту
квартиру, хотя ты знаешь, как это трудно - получить санкцию на  то,  чтобы
войти в такой дорогой дом,  это  в  барак  нетрудно,  накостылял  по  шеям
обитателям, они ж  безграмотные,  жаловаться  не  решатся,  на  власть  не
пожалуешься, сгноят, а сюда - ого-го-го...  Но если представить себе чудо,
если бог смилостивится над вами, то и в этом  случае  ты  погиб.  Думаешь,
твой пес, - он кивнул на шофера, - будет молчать? Думаешь, он не  передаст
слово в слово, что я говорил тебе? Думаешь, он тебя  пощадит?  Эй,  шофер,
слушай внимательно  и  запоминай!  Твой  хефе  носил  с  собой  в  кармане
документы, из которых явствовало, что он держал на связи в Барилоче  немца
Рикардо Баума, в прошлом офицера абвера, связан  с  организацией  генерала
Вагнера, или Верена, у него много псевдонимов, а  фамилия  одна  -  Гелен,
Рейнхард Гелен, запомнил? А в Вилле  Хенераль  Бельграно  контактировал  с
Блюмом.  Ты запоминай, запоминай, память твоя - гарантия твоего  спасения,
посидишь в лагере, отпустят, зато на Пуэота дель Соль не будут пытать,  ты
же знаешь, как там это делают... Или изнасилуют у тебя на глазах жену... И
мать...  Там  держат  ублюдков,  животных,  которые  лишены   человеческих
чувств...  Теперь слушай дальше... Инженер Лопес в Кордове - это Кемп,  из
ИТТ, тоже немецкий агент, живет здесь "под крышей"...  А  сеньор  Блюм  из
Бельграно и вовсе...
     - Хватит! - просипел Росарио и облизнул совершенно синие губы. - Убей
его. Тогда я стану говорить.
     - Я? - Штирлиц удивился,  снова  ощутив  тепло  Клаудии;  она  сейчас
стояла за спиной, очень  близко,  даже  чувствовался  аромат  ее  духов  -
жареный миндаль, запах смерти. - Я не стану марать о него руки.  Если тебе
это нужно - ты и делай.
     - Развяжи руки.
     - Я развяжу тебе одну руку, Росарио.  Вторую мы  привяжем  к  шее.  С
тобой надо держать ухо востро... Ты ж такой принципиальный, верен присяге.
Отказываешься от беседы...
     Штирлиц загнул левую руку Росарио за шею, обмотал  ее  ремнем  вокруг
горла и затянул крутым узлом; достав из заднего кармана его кремовых  брюк
плоский браунинг, сунул его в правую руку, чуть придерживая ее за плечо.
     Если ты решишь изловчиться,  подумал  Штирлиц,  и  пальнуть  в  меня,
раздастся щелчок, и тогда все станет  ясно;  если  же  ты  выцелишь  висок
своего телохранителя и нажмешь на спуск, значит, я победил, значит, не зря
убежден, что все они разваливаются до задницы, когда понимают  приближение
краха.  Если инженер запорет станок, он может  отремонтировать  его;  если
капитан посадит корабль на камни, он может, в конце концов, отдав по  суду
все свои деньги, начать с нуля, нанявшись матросом в  сложный  рейс;  даже
врач, зарезавший больного, отсидев год в тюрьме, - если был пьян во  время
операции - потом вернется в медицину и спасет человечеству тысячи  жизней;
через тернии - к звездам. А что может шпион, проваливший сеть? Ту, которая
стоила секретной службе миллионы долларов,  годы  работы,  чья  информация
положила начало новому курсу, в котором  были  задействованы  политические
деятели  и  директора  банков,  командиры  армейских    подразделений    и
руководители внешнеполитических ведомств?! Что ему делать, если  благодаря
его оплошности произошел провал такого рода?
     Росарио  плавающе  поднял  руку  и  начал  выцеливать  висок   своего
телохранителя. Рука его подрагивала, как он ни старался держать ее твердо.
     Шофер смотрел на него, выпучив глаза, они, казалось, вот-вот  лопнут,
вылетят черными брызгами, испачкав светлый ковер.  Он что-то мычал,  мотал
головою, потом начал биться лбом об пол;  господи,  какой  страшный  звук,
подумал Штирлиц, удары молотком о ствол свежеобструганной сосны.
     - Я не попаду, - сказал, наконец, Росарио. - Рука трясется.
     - Что ты предлагаешь? - спросил Штирлиц, стараясь говорить  спокойно,
хотя тело его  била  дрожь,  пальцы  сделались  ледяными,  как  раньше,  в
Мадриде, до Канксерихи.
     - Подвинь его ко мне.
     Штирлиц легко взял браунинг из рук Росарио, подтащил к  нему  шофера,
тот пытался кричать что-то, из глаз его катились слезы, казалось, что  это
и не слезы - так их было много, - а  капли  пота;  они  струились  по  его
мертвенно-бледному лицу; лицо, действительно, было мокрым и от пота, таким
мокрым, как у  гимнаста,  который  весело  делает  упражнения  под  лучами
палящего солнца, и  весь  он  бронзово-коричневый,  ж и в о й,  излучающий
здоровье, а шофер белел с каждой секундой  все  больше  и  больше,  печать
животного ужаса изменила его до неузнаваемости, морщины  сделались  такими
глубокими, что лоб, виски и щеки стали походить на печеные яблоки...
     - Так лучше? - спросил Штирлиц. - Тебе удобно, Росарио?
     - Да, - ответил тот.
     Штирлиц  снова  вложил  ему  в  руку  браунинг,  намеренно  з а б ы в
придержать плечо франкиста.
     - Давай, - сказал он. - Бей.
     Росарио отбросился назад, выгнул руку и нажал  на  спусковой  крючок,
как только ствол поравнялся с лицом Штирлица; сухо лязгнуло,