а потом стало
так тихо, что казалось, все звуки вокруг исчезли и растворились.
     - Ну и что? - спросил Штирлиц. - Поигрался?
     - Спусти меня с кресла, - сказал Росарио.
     - Зачем?
     - Дашь нож. Я его зарежу.
     - А вдруг ты метнешь нож, как индеец из Голливуда?
     - Поставь меня перед ним на колени.
     - Зарежешь?
     - Да.
     - Вынуть у него кляп? Пусть орет?
     - Если не боишься воплей - сними.
     Штирлиц вынул кляп у шофера:
     - Ну, помолился?
     - Развяжи меня, развяжи, - прошептал шофер, - я буду говорить тихо, я
расскажу тебе, как он мне велел  привезти  твою  бабу,  я  скажу,  кто  ее
убивал, я все видел, я ездил в Хенераль Бельграно к Блюму, я один знаю тот
дом, куда он меня отправлял...
     - Где он? - спросил Штирлиц.
     Росарио откашлялся:
     - Штирлиц, вы будете слушать либо его, либо меня.
     - Я буду слушать обоих. Мне интересно, когда вы говорите дуэтом.
     - Этот особняк на окраине Бельграно, - сипел шофер.  -  Там  немцы...
Около аэродрома...  Это как замок, туда не пройдешь просто  так,  там  три
системы охраны, там...
     - Послушайте, Штирлиц, - сказал Росарио, - мои контакты по линии  ИТТ
заинтересуют вас больше, чем фантазии этого придурка... Дайте нож...
     - Но ведь ты начал с того, как комендант  Алькасара  дал  расстрелять
своего сына,  пожертвовав  жизнью  мальчика  во  имя  торжества  Франко...
Допустим, я позволю тебе зарезать  этого  подонка,  а  ты  скажешь:  "Все,
теперь я спокоен, он молчит, а уж я тем более не скажу ни слова"...  Может
быть такое?
     - Я открою все, - хрипел шофер,  -  все,  до  конца!  Я  скажу  тебе,
красный, как они убили твою женщину, я не трогал ее, я только привез ее  к
ним, но я видел, что они с ней делали!
     - Верно, он привез ее по моему приказу, - сказал Росарио. - А вот кто
сообщил мне о ней, я могу сказать, только я...
     Штирлиц полез за сигаретами:
     - Кто?
     Росарио как-то странно, словно горбатый (хотя сейчас он так сидит,  я
же привязал ему руку к шее), пожал плечами:
     - При нем говорить не стану.
     - Ты ж все равно зарежешь его, - Штирлиц усмехнулся. - Какая разница,
что он услышит?
     Достав из кармана нож, Штирлиц нажал кнопку  на  рукоятке,  выскочило
длинное лезвие; вытерев  рукоять  платком,  Штирлиц  вставил  нож  в  руку
Росарио; тот судорожно сжал пальцы, прохрипев:
     - Опусти меня перед ним на колени.
     Штирлиц посмотрел на шофера:
     - Говори, что хочешь сказать, пока он не перерезал тебе горло.
     Шофер снова задергался, лицо стало и вовсе мучнистым:
     - Я знаю все адреса, по всей Аргентине, я ездил по его приказам...  Я
помню все номера домов, я скажу все...
     - Говори, - сказал Штирлиц.
     Шофер, дергаясь, словно бы за  ним  кто  гнался,  начал  говорить;  в
уголках рта появилась  с у х а я  пена;  Штирлиц отметил, что ряд  адресов
ему знаком; остальные запишет магнитофон,  не  зря  он  истратил  на  него
столько денег, американская новинка, микрофон лежит  у  двери  в  спальню,
запись прекрасна, все будет на пленке.
     - Он говорит правду, - кивнул Росарио. - Только он не знает главного.
Паролей, связей, истории вопроса. При нем я этого говорить не стану.
     Штирлиц поднял Росарио под руки и опустил на пол рядом с шофером.
     И тут шофер тонко завизжал; Росарио уперся ножом  в  его  шею,  шофер
начал извиваться; Росарио нажал что  есть  силы,  и  Штирлиц  увидел,  как
разорвалась кожа и металл всасывающе вошел в тело.
     Штирлиц  оторвал  Росарио  от  дергавшегося  шофера,  приложил    его
окровавленные пальцы  к  листу  бумаги,  -  надо  сохранить  улики;  снова
закурил, чтобы хоть как-то унять дрожь, которая била его все сильнее.
     - Ну? - спросил он. - Теперь закончим беседу?
     Росарио странно залаял; Штирлиц не сразу понял, что он смеется.
     - Ты ж все правильно понял, иха дель  пута!  Зачем  ты  позволил  мне
кончить его?! Я ничего не скажу тебе! Ничего!
     - Скажешь, - вздохнул Штирлиц. - Все скажешь.
     Он подошел к столу, взял шприц, сунул  его  в  руку  Росарио,  сделал
инъекцию снотворного, позвонил в "Кларин" и сказал:
     - Соедините-ка меня с отделом новостей...  Передайте  репортеру,  что
его ждет сенсация...
     - Не делай этого! - крикнул Росарио, упершись  взглядом  в  бумагу  с
кровавыми отпечатками своих пальцев, которая валялась возле трупа  шофера.
- Не делай! Я буду говорить!
     - Говори, - Штирлиц опустил трубку. -  Я  слушаю.  Но  если  ты  хоть
что-то утаишь, пенять придется  на  себя.  Ты  должен  уснуть  через  час.
Говори.
     И тот заговорил...
     ...Когда Росарио уронил голову на  грудь,  Штирлиц  развязал  шофера,
снял ремни с резидента Пуэрта  дель  Соль,  позвонил  в  "Кларин",  назвал
адрес, куда надо приехать  ("Дверь  открыта,  вас  ждет  сенсация,  можете
успеть в утренний номер"), пошел в соседнюю комнату, взял  кассету,  сунул
ее в портфель, оглядел комнату, все ли в порядке; все  в  порядке,  собаке
собачья смерть, и де Лижжо не будет в претензии - главный убийца спит;  он
жив; медленно направился к выходу; шорох за спиной  услышал  не  ушами,  а
кожей спины; резко пригнулся; нож, брошенный  Росарио,  врезался  в  дверь
рядом с  головой;  Росарио  смотрел  на  него  дурными  глазами,  медленно
поднимаясь с кресла; Штирлиц подошел к нему и всадил  еще  один  шприц  со
снотворным.


     После этого  позвонил  представителю  Франс  Пресс  и  корреспонденту
"Нью-Йорк таймс", оставил адрес, заметив, что копии заключений экспертиз о
таинственном убийстве женщины в горах и об инциденте с  Росарио  лежат  на
столе: "Сделайте снимки и вызывайте полицию;  можете  задать  вопрос,  где
сейчас "подозреваемый" Брунн и почему его подозревают.  Он будет  отрицать
все.  Но вы жмите. К сожалению, не могу быть с вами, потому что  улетаю  в
Европу,  самолет  через  семь  минут,  пограничный  контроль  уже  прошел,
схватить меня невозможно при всем желании".


     А потом он бросился  на  почту,  получил  пакет  и  выехал  на  своем
"фордике" из Буэнос-Айреса, взяв направление на Кордову, оттуда  до  Виллы
Хенераль Бельграно полтораста километров, не больше.



РОУМЭН, СИНАТРА, ЛАКИ                                      (сорок седьмой)
__________________________________________________________________________

     Фрэнк Синатра прилетел в Майами; не  выходя  из  аэропорта  в  город,
пересел  на  ожидавший  его  "дуглас"  Луччиано,   раскрашенный,    словно
карнавальный паяц, - красно-белые продольные  линии,  много  синих  звезд,
некий  паллиатив  национального  флага,  -  и,  кивнув  трем    безъязыким
телохранителям Лаки,  прошел  в  кабину  пилота:  любил  летать  вместе  с
экипажем, садился обычно на место второго летчика, в воздухе брал  штурвал
на себя, испытывая острое ощущение счастья оттого,  что  громадная  машина
послушна ему, словно маленький ребенок, которого водят на  помочах,  когда
он только-только начинает учиться ходить.
     В Гаване на летном поле его ждали два "паккарда"; Лаки умел встречать
друзей. "Все же во мне неистребимо итальянское, - подшучивал он над собой,
- прекрасно известно, что от пули не уберегут и десять  телохранителей;  в
бронированную машину можно засадить пластиковую мину, да и вообще  человек
слаб и хрупок, словно стрекоза,  но  ощущение  бесшумной  множественности,
постоянная тайна щекочут нервы.  Что еще может щекотать нервы человеку,  у
которого нет врагов?!"
     Лаки Луччиано ждал Фрэнка Синатру в загородной  вилле,  на  Варадеро,
неподалеку от замка Дюпона; долго  хлопал  его  по  плечам,  говорил,  что
наконец-то Италия получила  своего  национального  героя  в  Штатах:  "Нет
человека в стране, кто бы не знал твоих песен, Фрэнки-Бой,  знаешь,  какое
это для нас счастье?!" - "Не. надо дразнить янки тем, что я  итальянец,  -
заметил Синатра, - в стране взрыв национального патриотизма, сейчас  лучше
быть стопроцентным американцем, поверь, Лаки. Когда все успокоится, мы еще
скажем свое слово, а пока давай будем обычными янки.  Слава  богу,  что  в
Голливуде рубят головы в основном неграм, евреям  и  славянам,  я  слишком
хорошо помню ту пору, когда судили Сакко и Ванцетти, мне плевать, что  они
были красными, но ведь нас били другие банды подростков не за то,  что  мы
красные, а потому, что принадлежим к нации "грязных итальяшек".
     Луччиано посмеялся: "Это  хорошо,  что  ты  стал  мудрым,  как  тигр,
Фрэнки-Бой. Но если тигр долго не пускает в ход зубы, они у него крошатся.
Мне плевать на то, что про меня говорят.  Пусть только не трогают. Я вырос
в условиях американской демократии: "говори,  что  угодно,  но  не  пробуй
затронуть мои интересы, не спущу..." Пойдем, нас ждут Фрэнк Кастелло и Джо
Адонис, предстоит принять пару решений, и они далеко не просты..."
     Луччиано говорил правду: решения,  которые  следовало  принять,  были
сложны, потому что речь шла о жизни и смерти  его  названного  брата  Бена
Зигеля и о новом бизнесе - наркотиках...
     ...После того как Луччиано был вывезен из американской тюрьмы, прошел
специальную подготовку на конспиративной базе военно-морской разведки  США
с привлечением инструкторов ОСС, после  его  в ы б р о с а  на  Сицилию  и
головоломной работы против нацистов, когда  армия  Паттона  прошла  сквозь
немецкие и фашистские укрепления практически без потерь, после  того,  как
Лаки вернулся в Нью-Йорк героем,  но  сразу  же  оказался  под  прессингом
старых политических противников из республиканского лагеря и был  вынужден
покинуть страну, которую он любил, обосновался он не  в  Италии,  как  ему
было предписано, а на Кубе, девяносто миль от Майами, свой самолет,  связь
постоянна, контакты не прерваны, а что  есть  важнее  надежных  контактов,
когда вертится бизнес?!
     Лаки снял этаж в  "Империале",  купил  виллу  на  Варадеро,  два  его
"паккарда" носились по улицам Гаваны под красный свет, полиция  брала  под
козырек, - ему это нравилось, он не считал нужным скрывать,  как  ему  это
нравилось, чем меньше таишь сокровенное, тем лучше; в  конечном  счете  на
Сицилии,  прокладывая    путь    для    американских    войск,    блокируя
партизан-коммунистов, он жил в пещере, спал на досках и ел черствый  хлеб;
если сейчас человеку воздается за его труды, значит, это знамение божие.
     Он устраивал приемы,  на  которые  приходили  сотни  людей;  угощения
славились изысканностью и, конечно, обилием; манера янки ставить  на  стол
салаты и фисташки казалась ему жлобской, - если уж позвал  людей,  дай  им
поесть от души; он понимал, что это в нем от голодного детства и столь  же
голодной юности; острее  всего  люди  помнят  чувство  голода  и  ощущение
безнадежности, когда в кармане нет ни  цента,  а  нужно  купить  билет  на
сабвэй, чтобы доехать до биржи труда; переступить себя он, однако, не мог,
да и знал, что американцы народ прагматичный: где можно  вкусно  поесть  -
забудут про диету, навернут так, что только хруст будет стоять за ушами.
     Вот эти его щедрые приемы и привели к  неожиданному  краху:  какой-то
журналист сообщил в американские газеты, что Лаки и не думает  отдыхать  в
Италии, шикует в Гаване, ошеломляя приезжих американцев и  местную  власть
царскими пирами и развлечениями в его ночных барах.
     Поначалу Лаки Луччиано  отмахнулся  от  этой  новости;  помощник  его
адъютанта Гуарази сообщил об этом за завтраком; однако вечером  он  собрал
совещание штаба, поскольку ситуация стала развиваться стремительно:  посол
Соединенных  Штатов  посетил  министра  иностранных  дел  Кубы  и   сделал
официальное заявление: "В случае, если мистер Луччиано не будет выдворен с
острова,  правительство  Соединенных  Штатов   предпримет    экономические
санкции; всю ответственность за их плачевные результаты  для  Кубы  власти
возьмут на себя".
     Ночью Луччиано созвонился с американским резидентом:
     - Эндрю, я был бы рад, если бы вы нашли для меня полчаса.
     - О, конечно, Фрэдди, - ответил тот, впервые назвав  псевдоним  Лаки,
не имя, - давайте встретимся  прямо  сейчас,  в  нашем  обычном  месте,  в
"Бодегите дель медиа".
     Однако в этот маленький кабачок в районе Кавалерии (старая Гавана) он
не приехал: там обычно в ы с т у п а л Эрни Хемингуэй, да и многочисленные
американские туристы таращили глаза на певцов, исполнявших "гуантанамеру";
увиделись на конспиративной квартире Луччиано возле "Яхт-клуба".
     - Что случилось, Эндрю? - спросил Лаки. - Я что-то никак не возьму  в
толк: что произошло?
     - Лаки, тебе надо лечь на грунт, - ответил  резидент.  -  Я  бессилен
что-либо сделать.  Честное слово, если бы я  знал  правду,  я  бы  сказал:
против  тебя  играют.  Попробуй  поглядеть  линию  Пендергаста,   -    это
единственно, что я могу тебе о т д а т ь...  Информации у меня нет, я бы с
тобой поделился, ты знаешь, мне  дороже  дружба  с  тобою,  чем  с  Генри,
поверь...
     - Это посол? - спросил Луччиано.
     - Да.  Формально я хожу под ним,  хотя  у  меня  свой  код  и  особые
интересы.  Звони в любое время, но будет лучше, если ты сыграешь  испуг  и
отвалишь; пусть улягутся страсти.
     - Я подумаю, Эндрю.  Жаль, что бессилен помочь. Это обижает  меня,  -
сказал  Лаки  Луччиано.  -  Спасибо  за  ниточку  Пендергаста,   попробуем
размотать.


     Через два дня разведка синдиката передала Лаки Луччиано меморандум, и
составлен он был не на кого-нибудь, но на  президента  Соединенных  Штатов
Гарри Трумэна.
     Оказалось, что еще в девятьсот восьмом году  демократической  партией
Канзас-Сити, родного города президента, руководил Том  Пендергаст.  Именно
он ввел в свой клуб застенчивого,  худенького,  очень  молодого  редактора
"Канзас-сити стар" Гарри Трумэна:
     - Обкатайся в наших кругах, сынок, - посоветовал тогда Пендергаст,  -
пойми, как делается политика. Это сложная наука. Искусство, точнее говоря.
Навык создавать  коалиции  и  взрывать  их,  как  только  возникнет  более
интересное предложение, которое можно обернуть во благо  процветания  этой
страны. А процветание гарантирует только одно: стремительный оборот денег.
Чем быстрее они совершают круговерть, тем больше прибыли оседает в банках.
А те обращают это на могущество державы, на что ж еще?!
     Тогда Пендергаст понял, что, чем круче Белый  дом  завинчивает  гайки
сухого закона, тем большую силу  набирает  "Коза  ностра";  он  съездил  в
Чикаго, повстречался там с нужными людьми и  вернулся  в  родной  город  с
неким Филиппе  Каролло:  "Это  мой  новый  заместитель,  знающий  юрист  и
надежный партнер в бизнесе".
     Газета Гарри Трумэна повела кампанию за избрание  Каролло  в  местный
сенат;  п р о в е л и;  вскоре  после  этого  Каролло  выдвинул  Трумэна в
сенат Соединенных Штатов.
     Трумэн испытал шок, когда -  в  Вашингтоне  уже  -  узнал  об  аресте
Каролло; хотел связаться со своим боссом - Пендергастом, но  тот  лежал  в
клинике; Трумэн полетел на родину, но успел лишь на похороны  Пендергаста;
венок, который он положил на могилу старика, поражал обилием роз и гвоздик
с вкрапленными синими гиацинтами,  цвет  национального  флага:  патриотизм
прежде всего.
     После траурной процессии  Трумэн  обмолвился  несколькими  словами  с
племянником Пендергаста и его наследником Джимом.  "Пусть  все  идет,  как
идет, Гарри, - сказал Пендергаст-младший, - наши  друзья  прислали  своего
человека, это Чарли Бенаджо, крепкий парень, пришло время выдвижения новых
кадров, Каролло - сыгранная карта, мы ему поможем, не думайте, но  ставить
на него больше нет смысла, тем более что ему еще сидеть восемь лет".
     Уже  после  того,  как  Трумэн  сел  в  кресло   президента,    между
Пендергастом-младшим и Бенаджо произошел разрыв; скандал грозил  перерасти
в излишне громкий;  несколько  раз  упоминалось  имя  Трумэна;  надо  было
успокоить общественное мнение; именно поэтому объектом для удара по  мафии
выбрали Лаки Луччиано, арест ему не грозит, а  шума  много,  -  пусть  все
знают,  что  президент  и  его  штаб  беспощадны  по  отношению  к  любому
представителю мира организованной преступности.
     Лаки снова позвонил в резидентуру; Эндрю  приехал  на  встречу  через
час. Выслушав Лаки, сказал:
     - Ты же понимаешь, что я не в силах противостоять Белому дому?
     - А я бы встал на твою защиту, Эндрю...  Даже если бы сам господь бог
обидел тебя без всякого на то повода.
     - Ты - богатый, - вздохнул Эндрю. - Тебе можно задирать даже бога.  А
я чиновник, Лаки.  Бедный чиновник, который вынужден держаться за  кресло.
Такая уж у нас судьба...
     - Стоит ли бросать друга в беде, Эндрю?
     - Стоит ли требовать от друга невозможного.  Лаки? Ты  же  сам  часто
повторяешь эти слова...
     - Ты не пытался связаться с боссами?
     - Пытался.  Они тоже считают, что ты должен лечь на грунт. Пока  что.
На какое-то время. В конечном счете мы поможем тебе в Европе.
     - Хорошо, Эндрю, - ответил Луччиано. - Я приму твой совет к сведению.
     С этим и ушел.
     Твари, сказал он себе, садясь в машину,  маленькие,  трусливые  люди;
получив свое, прячутся в норку, как мышата; что ж, они еще пожалеют о том,
что так легко  о т д а л и  меня  мистеру  президенту.  Я  не  та  монета,
которой можно расплачиваться за собственные грехи, они в этом убедятся.
     В свои апартаменты, снятые в отеле.  Лаки Луччиано не вернулся; сразу
же отправился на Варадеро; вызвал  на  совещание  Фрэнка  Кастелло,  брата
создателя чикагской мафии Ральфа Капоне,  мудрого  Джо  Адониса  и  автора
к о н ц е п ц и и  игорных домов нового  типа  Вильяма  Моретти;  попросил
прилететь и Синатру, тем более Фрэнки-Бой отчего-то  заинтересовался  Пепе
Гуарази.
     - Поскольку я на мушке, - сказал Луччиано, когда друзья собрались  на
огромной террасе (двести квадратных метров, выдвинутых в океан), - и  этот
ужин можно считать в какой-то мере прощальным,  встретимся,  видимо,  лишь
через полгода, когда утихнут страсти, мне бы хотелось обсудить с вами  два
кардинальных вопроса...  Первое: виски продают в каждой  аптеке,  в  любом
баре и ресторане, виски дороги,  люди  предпочитают  пиво,  от  него  тоже
балдеют, но стоит это в семь раз  дешевле...  Вношу  предложение:  Сицилия
превращается в мировой центр по переправке наркотиков в Штаты...  Таким же
центром, но в основном кокаиновым, должен стать какой-то регион  Латинской
Америки.  Это предстоит проработать. Времени мало, а решение надо  принять
до моего отъезда... Кто за то, чтобы утвердить сицилийский план?
     - Болезнь наркомании может оказаться неуправляемой, Лаки,  -  заметил
Моретти. - У меня трое детей... Как бы этот бизнес не ударил бумерангом по
нашим семьям.
     - На то ты и отец, чтобы держать детей в узде, - отрезал Лаки.  -  Ты
не янки, которые цацкаются с отпрысками.  Ты итальянец. Твое слово - закон
для семьи.  Нет, твое опасение не серьезно, Вильям, итальянцы  умеют  быть
сильными, когда речь идет об  их  женщинах  и  детях.  Сила  -  это  форма
доброты, согласись... Пусть ученые выдумают противоядие, найдут что-нибудь
безвредное, что могло бы так же веселить людей, как опиум  или  кокаин.  В
конечном счете мы поможем человечеству не быть злым, не кидаться  друг  на
друга в ярости, подходи ко всему с точки зрения  здравого  смысла...  Люди
выдумали атомную бомбу, но ведь через полгода каждый мог приобрести чертеж
бомбоубежища...  Изобрели  газы  -  ужас,  конец  света,  мор!    Появился
противогаз, и все встало на  свои  места.  Нельзя  регулировать  прогресс,
Вильям.  Это пустая затея. Он не поддается коррективам, идет сам по  себе.
Каждое действие рождает противодействие, логика, не  сердись,  что  я  был
резок, но среди друзей нельзя кривить душой...
     - Я - за, -  сказал  Кастелло,  -  хотя  я  тоже  вижу  в  этом  деле
бумеранг...
     - Спасибо, друзья, - заключил Лаки. - И, наконец,  второе...  Вы  все
знаете,  что  Бен  Зигель  для  меня  больше,  чем  брат...  Как  и    для
Фрэнки-