роль в этой трагедии?!
     - Гейдрих - вам говорит что-нибудь это имя?
     - Да. Это начальник вашей тайной полиции.
     - Он вызвал меня и попросил поехать на дачу, где содержался ваш брат.
"Вы ведь знакомы с ним?" -  спросил он. "Да, - ответил я. - Не коротко, мы
имели несколько дел в двадцать седьмом году". - "Уговорите его согласиться
с той версией,  которая предложена Эйхманом,  и мы отпустим его в Америку.
Если он  пообещает молчать в  Штатах о  том,  как его обрабатывали,  но не
сдержит своего слова,  тогда мы  покажем вам,  как  у  нас обрабатывают на
Принц-Альбрехтштрассе".  -  "Я не хочу быть негодяем,  обергруппенфюрер. Я
хочу,  чтобы вы дали мне слово германца:  если Дигон будет молчать о  том,
как его мучили,  вы отпустите его". - "Я даю вам такое слово". И я приехал
к  Самуэлю,  и  он сказал мне,  что ему предлагает Эйхман.  "Но я  вернусь
домой,  -  сказал он, - и там расскажу все, мой друг, все!" - "Это погубит
меня здесь,  - сказал я ему, - я выступаю гарантом за вас перед властями".
- "Что они могут без вас?  -  спросил он.  - Что? Вы даете им те мощности,
которыми они угрожают миру.  Ну выступите на пресс-конференции и  скажите,
что я,  подлый еврей,  обманул вас и  что все сказанное банкиром -  ложь и
клевета на  рейх".  Я  не  хочу лгать вам,  господин Дигон,  я  уговаривал
Самуэля не  делать этого,  не  ставить меня под удар.  Он был неумолим.  В
конце  концов мы  сговорились на  том,  что  он,  вырвавшись из  Германии,
обрушится на  меня  с  нападками как  на  пособника нацистов,  как  на  их
адвоката и таким образом оградит меня от кар гестапо. Назавтра меня вызвал
Гейдрих и  сказал,  что моя запись беседы с Дигоном у него на столе.  И он
дал мне послушать эту беседу. Я виноват в глупости, Б доверчивой глупости,
но больше я ни в чем не виноват.  А потом Гейдрих напечатал в газетах, что
мне  передаются  деньги  "еврейского банкира  Дигона".  Теперь  вы  вправе
вынести свой приговор.
     Дигон даже зажмурился от ненависти.  Он сжал кулаки, чтобы не дрожали
пальцы.  "Ты будешь отмщен,  брат,  - сказал он себе, - я брошу этого наци
под ноги, как на закланье... Ты будешь отмщен, Самуэль..."
     - Что  ж,  эта  версия точно учитывает всю механику вашего проклятого
государства...  Вы  очень страшный человек,  Дорнброк...  Все  дело  брата
хранится у  меня в фотокопии.  И даже сообщение службы наблюдения,  почему
запись беседы прекращена.  Вы  тогда вместе с  Самуэлем вышли из  комнаты,
опасаясь  прослушивающих аппаратов.  Не  так  ли?  А  вот  ваш  разговор с
Эйхманом у меня есть.
     - Это фальшивка Гейдриха.
     - Есть показания охранника и врача.
     - Это люди гестапо.
     Дигон поднялся с табурета, подошел к Дорнброку и ударил его кулаком в
лицо. Потом он свалил его на пол и начал топтать ногами. Это была страшная
сцена:  седой,  высокий,  как жердь,  Дорнброк лежал на полу, а маленький,
багровый, в слезах Дигон, сопя, топтал его ногами.
     А потом, обессилев, он опустился на цементный пол рядом с Дорнброком.
Тот поднял окровавленное лицо и положил руку с разбитыми пальцами на плечо
Дигона.
     - Только не кричите,  - шепнул он. - Может услышать охрана, только не
кричите...


     Назавтра Дигон  заключил с  Дорнброком секретное соглашение о  начале
аналитических разработок урановых руд в Фихтельгебиргере.  На текущий счет
той  фирмы,   которая  занялась  выполнением  работ  в   Фихтельгебиргере,
лозаннский  банк  перевел  долгосрочный  заем  в  размере  сорока  четырех
миллионов двадцати шести тысяч долларов. Один миллион двадцать шесть тысяч
долларов были  процентами,  которые успели нарасти после смерти Самуэля К.
Дигона.  Дорнброк  внес  в  это  предприятие сто  миллионов долларов через
подставных лиц.  Это  были те  деньги,  которые он  получил от  союзников,
уплативших ему  компенсацию за  отчуждение всех металлургических заводов и
угольных копей концерна...
     Дорнброк после этого целую неделю не поднимался с кровати.  Он лежал,
отвернувшись  к   стене,   и  медленно  рассматривал  пупырышки  и  линии,
оставшиеся после большой жесткой кисти:  здесь каждый месяц красили камеры
в  серый,  мертвенный цвет блестящей,  жирной масляной краской.  Иногда он
начинал лениво считать пупырышки,  но сбивался на второй сотне,  а  линии,
оставшиеся после кисти, были размытые, не резкие, их он поэтому не считал,
хотя ему очень хотелось вывести какую-то закономерность в  соседстве точек
и протяжении прямых.
     "Бог мой,  как все это ужасно,  - думал он, тяжело переворачиваясь на
спину.  - Зачем все это? Зачем такая гадость? Есть ли предел допустимого в
моей религии дела?  Я  бы мог закричать тогда,  и  стражники арестовали бы
этого борова,  и  он  бы  сел  на  скамью подсудимых.  Мою  вину  надо еще
доказывать, его вина была очевидной".
     Он  не  мог  спать  даже  после того,  как  тюремный врач  принес ему
успокаивающее лекарство.  По ночам он лежал, запрокинув худые длинные руки
за голову,  и мечтал об одном - заплакать. Заплакать, как в детстве, чтобы
в душе наступило сонливое спокойствие и блаженная тишина.
     "Помоги мне заплакать, боже, - молил Дорнброк, - помоги мне выплакать
горе". Но заплакать он так и не смог ни разу.
     Он  впервые поднялся,  когда ему  сказали,  что  разрешено свидание с
сыном.  Он побрился,  сделал тщательный массаж лица,  чтобы не было видно,
как  запали щеки  и  прорезались морщинки возле  ушей.  Он  вышел к  Гансу
улыбающийся, спокойный и сказал:
     - Здравствуй, мой дорогой Ганс, здравствуй, друг мой...
     Мальчик кинулся к решетке, и сердце Дорнброка сжалось, но он заставил
себя засмеяться.
     - Ничего,  -  сказал он,  -  львы остаются львами даже в зоопарке. Ну
рассказывай,   как  дела  в  школе.   Мне  говорили,  ты  совсем  забросил
математику?
     - Я забросил математику,  - ответил Ганс и заплакал. - Что они делают
с тобой, папочка?
     Дорнброк пожал плечами и ощутил,  как все то гадкое и униженное,  что
было в нем эти дни, уходит, потому что есть Ганс, есть мальчик, его любовь
и  надежда,  и  в  нем  заново  рождается прежний Дорнброк,  который может
проиграть, но который никогда не сдастся.
     - Ганс,   -  сказал  Дорнброк,  и  услышал  свой  сильный  голос,  и,
представив себя со стороны, распрямился, и поднял голову, - если ты веришь
мне,  то знай: скоро все будет хорошо. Я ничем и никогда не подводил тебя.
И  попроси  шофера  отвезти  наши  ракетки в  хорошую мастерскую,  мы  еще
сразимся с тобой на корте,  но форы я,  правда,  дать тебе не смогу.  Выше
голову, сынок! Ты - Дорнброк! Слышишь? Ты - Дорнброк!


                                    2

     После  отъезда Дигона (он  уехал  за  неделю перед началом трибунала)
адвокатам  удалось   устроить  Дорнброку  встречу  с   Вернером  Науманом,
заместителем  Геббельса,  человеком,  который  был  участником  последнего
совещания в  бункере,  состоявшегося через  сорок минут после самоубийства
Гитлера.
     ...Они  тогда  сидели  вчетвером:  рейхсминистр пропаганды  Геббельс,
Борман,  Науман и вождь гитлерюгенда Аксман.  Борман молчал: за все время,
пока шло совещание, он не проронил ни единого слова. Говорил Геббельс:
     - Германия восстанет из  пепла.  Идеи  фюрера  будут  всегда обладать
притягательной силой для немцев. Имя Гитлера всегда будет окружено ореолом
любви,  и,  лишь  уповая  на  его  гений,  можно  вернуть  движение к  его
изначальной мощи. Борман и я говорим это именно вам, фюреру гитлерюгенда и
лучшему пропагандисту рейха.  Вы должны будете сделать ставку на молодежь.
Вы  должны будете донести до  подрастающего поколения немцев всю  правду о
нашем движении.
     Науман в тот же день посетил Дорнброка, который уехал в свое поместье
еще в середине апреля,  когда русские подходили к Берлину, и рассказал ему
о последней речи Геббельса.
     Дорнброк поморщился:
     - Болтовня!  Все  надо делать не  так,  Науман.  Скорых результатов в
политике ждут только мещане, которые считают, что, смени одного президента
и поставь другого,  все изменится в лучшую сторону. Когда Геббельс говорил
о ставке на следующее поколение - в этом он был прав. Но вопрос в том, кто
и  как  будет формировать это  новое поколение.  Если  формировать молодое
поколение,  следуя доктрине покойного фюрера,  то все мы обречены на крах.
Науман...  Нет,  не  национал-социализм  должен  стать  знаменем  будущего
поколения,  а  патриотизм;  не Гитлер должен сделаться богом,  а Роммель -
можно  расплатиться именем убитого для  того,  чтобы  живой  Гитлер был  в
каждом из  нас.  Сохранить память о  фюрере нельзя теми методами,  которые
предлагал хромой,  - это утопия.  Мы,  понимавшие всю  сложность  проблем,
стоявших  перед  рейхом,  когда  к власти пришел фюрер,  - после инфляции,
разрухи,  голода,  "Рот-фронта",  - мы понимали необходимость репрессий  и
концлагерей.  Но  когда  об  этом  во  всю  мощь  начнет  говорить  немцам
пропагандистская машина оккупантов, народ Германии проклянет фюрера, забыв
все то,  что он им дал. Лишь небольшая часть фанатиков будет рвать глотки,
восславляя его;  остальные предадут еще до того,  как  петух  прокричит  в
первый  раз.  Союзники  -  и в этом парадокс - будут с двух сторон долбить
гитлеризм:  ни Сталину,  ни Трумэну не нужна  Германия  Гитлера,  то  есть
мощная  единица  силы.  Западу  нужна  Германия,  включенная  в  орбиту их
эгоистических интересов.  Сталину нужна Германия "Рот-фронта".  В этом,  и
лишь только в этом я вижу не выход, нет, я вижу лишь лазейку в будущее. Вы
должны звать к демократии, а не к диктатуре, ибо, лишь расшатав демократию
еще  более  разнузданной  демократией,  мы  сможем  подвести  обывателя  к
требованию:  "Дайте нам железного канцлера,  который будет гарантом нашего
будущего!"
     Науман кое-что  записал в  потрепанную записную книжку,  попрощался и
исчез. Дорнброка вскоре арестовали. Пообвыкнув в тюрьме, он нашел Наумана.
Тот был на свободе -  его даже не допрашивали. Встречу устроил Джон Лорд -
и  не  в  камере,  а,  как просил Дорнброк,  в  тюремном садике,  во время
двухчасовой утренней прогулки.
     - Ну как вы поживаете?  -  спросил Дорнброк и, взяв Наумана под руку,
повел  по  двору.   -  Старые  идеи  перестали  преследовать  вас  или  вы
по-прежнему вспоминаете прошлое?
     - Если прошлое можно забыть, значит, его не было.
     - Красиво. И верно, в общем-то очень верно. Я хотел спросить вас: как
вы мыслите свое будущее?
     - Вы, конечно, знаете о "немецкой партии"?
     - Это блеф.  Вы  пытаетесь сделать национал-социалистическую немецкую
партию. Не выйдет. Подготовка создания социалистической имперской партии -
еще больший блеф.  Нельзя в  политике показывать кончик фаллоса;  не  надо
партии заявлять себя организацией защиты сильных. Не надо гальванизировать
труп.  Ставьте на будущее. Нужна партия, которая в своем названии имела бы
два слова:  "демократия" и  "нация".  Мои друзья говорили,  что вы,  когда
встречаетесь  с  единомышленниками,  цитируете  Геббельса  и  вздыхаете  о
Гитлере:  "Это был настоящий вождь!" Не надо бы вам этого делать,  если вы
действительно храните в сердце верность.  своим учителям... Идти в будущее
следует по  пути,  обозначенному Гитлером,  но под другими знаменами...  Я
слышал,  что вы гонитесь за количеством,  -  это неразумно. Не надо делать
ставку на  стадо;  ищите тех,  кто  прошел серьезную школу промышленности,
банка, науки. Партия, которая в будущем придет к власти, должна отказаться
от  роли  всезнающего пророка -  применительно к  экономике,  естественно.
Никто не вправе претендовать на роль всезнающих мессий...  Когда сейчас вы
пытаетесь утверждать,  что  фюрер  проиграл  потому,  что  его  "обманывал
аппарат", вы оказываете ему медвежью услугу - канцлер должен ходить пешком
по своей стране, без сотни вооруженных эсэсовцев, которые заслоняют его от
народа...  Мы  ведь ходим по  цехам наших заводов,  не  опасаясь запачкать
брюки...
     Науман  встретился  со  своим  бывшим  подчиненным по  СС  Госсом  на
следующий день.
     - Старик говорил мудрые вещи,  Госс.  Он  говорил так,  будто он не в
тюрьме,  а у себя дома. Он не из хвастунов, но я верно понял: скоро мы его
будем  встречать у  тюремных  ворот  с  национальным флагом.  Он  согласен
финансировать  наше  движение.   Следовательно,   главный  вопрос:  аренда
помещений, типографии, кадровые работники - отпадает сам по себе. Остается
расхождение:  он хочет диктовать нам свои условия, и многие из его условий
мы  примем.  Но  он хочет сделать нас своими шавками;  он хочет,  чтобы мы
таскали ему  каштаны из  огня.  А  мне этого очень не  хочется делать.  Он
хочет,  чтобы наши идеи работали на его индустрию,  а  я  хочу,  чтобы его
индустрия работала на нашу идею.
     - Здесь возможен компромисс.
     - Не убежден...  Не знаю...  Он, когда вернется в свой картель, сразу
же  войдет  в   орбиту  мировых  экономических  связей.   И  его  подомнут
американцы.  А для них судьба Германии -  ничто.  Они не станут воевать за
наш Эльзас,  Бреслау,  за наш Кенигсберг. Мы - станем. Так что поглядим. А
пока  выполняем его  предписания и  берем на  вооружение его  программу...
Вызывайте этого капитана... Как его зовут? Я забыл.
     - Тадден. Адольф фон Тадден.
     - Да,  Тадден.  У  него  хорошее  имя,  я  вспоминаю имена  по  линии
ассоциативной связи,  -  заметил Науман,  -  и  готовьте его к делу,  надо
думать о  партии,  в  названии которой будет  слово  "демократия".  Он,  в
общем-то,  самая хорошая кандидатура: сестру казнили эти "проклятые наци",
а  сам  сидел  в  тюрьме  у  красных в  Польше,  да  и  дядя  -  уважаемый
евангелист...  Вы  убеждены,  что история с  сестрой не повлияет на него в
будущем?
     - Убежден,  - ответил Госс. - Он истинный немец. При фюрере он ощутил
величие государственного могущества,  а это незабываемо.  Он был капитаном
победоносной армии,  а  теперь он  "проклятый немец".  Нет,  он никогда не
изменит своему прошлому...
     - Хорошо,  -  заключил Науман,  -  согласен.  Теперь второе: Дорнброк
просил заняться линией его защиты через нашу прессу. Я думаю, это дело для
вас. Причем его трогать не надо. Будем валить тех свидетелей, которые дают
обвинение против старца...


                                    3

     После того  как  Нюрнбергский трибунал приговорил Дорнброка к  девяти
годам  тюремного заключения,  он  через  своих  юрисконсультов уволил всех
сотрудников, которые на процессе давали показания не в его пользу.
     Каждому из  этих  сотрудников был  вручен синий  пакет с  типографски
отпечатанным текстом:  "Благодарим вас за работу,  в ваших услугах концерн
более не нуждается. С наилучшими пожеланиями".
     Подпись была неразборчивой.
     Когда  уволенные обратились с  жалобой  в  оккупационную союзническую
комиссию  и  к  властям  Бизонии,   Дорнброк  -   опять-таки  через  своих
юрисконсультов -  ответил,  что в  связи с  декартелизацией и  сокращением
объема работы он  крайне ограничен в  средствах и  не может платить деньги
людям, которые практически теперь ни за что не отвечают.
     Уволенные  обратились  в  суд,  требуя  восстановления  на  работе  и
компенсации.   Дорнброк  уполномочил  юрисконсультов  отстаивать  интересы
концерна,  а  сам  с  еще  большей,  скрупулезной  настойчивостью  занялся
изучением проблемы атомной промышленности и  связанных с ней судостроения,
ракетостроения, а также электронно-вычислительного планирования.
     Однако  его  бывшие  служащие нанесли ему  неожиданный удар:  в  суде
первой инстанции увольнение было признано противозаконным -  это  со  всей
возможной тщательностью доказал адвокат Бауэр.
     - Кто этот Бауэр? - спросил Дорнброк Джона Лорда.
     - Молодой  парень...  Его  никто  не  считал  звездой,  он  занимался
разводами...  Из баварской деревни,  окончил технологический и юридический
факультеты университета. Отец у него давно умер, дядя имеет одну корову, а
сам он лишь в  сорок пятом отпраздновал свое двадцатилетие...  Я  попробую
свести ваших юристов с  полковником Радтке -  видимо,  мы сможем протащить
его на пост заместителя шефа контрразведки.


     ...Бауэр вошел к Радтке вызывающе спокойно.
     - Садитесь,  господин Бауэр, добрый день, рад познакомиться с вами, -
сказал полковник.
     - Добрый день,  -  сухо ответил Бауэр.  -  Чем  вызвана необходимость
нашей встречи?
     - Тем,   что  мы  с  вами  делаем  одно  дело.  Охраняем  конституцию
республики.  Я -  в тиши этого кабинета,  вы - под юпитерами кинохроники в
зале земельного суда.  Итак,  мой первый вопрос:  являетесь ли  вы  членом
Коммунистической партии Германии?
     - Конечно нет.
     - Ого? Не просто "нет", а "конечно нет"! Отчего такая категоричность?
     - Я христианин.
     - В  своем выступлении по делу об увольнении сотрудников Дорнброка вы
говорили следующее. - Радтке надел очки, взял со стола папку, раскрыл ее и
начал  читать:  -  "Даже сейчас,  когда демократия гарантирована законом в
нашей   республике,   нацистский   преступник   Дорнброк   из-за   решеток
ландсбергской тюрьмы  продолжает чинить расправу с  неугодными ему  людьми
лишь за то, что они сказали правду!" Это ваши слова?
     - Мои. Что вы можете оспорить в этом утверждении?
     - Многое,  -  ответил Радтке.  -  Во-первых,  Дорнброк не  нацистский
преступник...  Он военный преступник...  Если бы он был нацистом, он бы не
отделался таким мягким приговором. Его вина - это вина солдата, который во
всех  случаях  обязан  быть  патриотом своей  родины,  то  есть  выполнять
приказания вышестоящего командира.  Командир Дорнброка рейхсминистр Шпеер,
настоящий нацистский преступник, тут спору нет, отдавал ему приказы... Как
мог  Дорнброк  не  выполнить приказа  в  условиях  гитлеровской диктатуры?
Назовите мне хотя бы одного серьезного человека,  имевшего вес в обществе,
который бы ослушался приказа министра?
     - А Тиссен?
     - Тиссен? Тот самый банкир Тиссен, который десять лет платил Гитлеру,
а потом дезертировал в стан врага? Он сейчас в почете, но лично я отношусь
без симпатии к  тем,  кто воевал с режимом,  отсиживаясь в бернских отелях
или в лондонских разведцентрах. Мужество фельдмаршала Вицлебена мне ближе.
Далее, господин Бауэр. - Полковник снова открыл папку.
     И  Бауэр подумал:  "Проклятие...  Я могу драться на людях,  а один на
один с  начальством робею,  делаюсь беспомощным и  ничего не могу ответить
путного.  Мой дед был такой,  и отец тоже...  Крестьяне взрываются лишь на
следующий день после того, как их оскорбили".
     - Вы утверждаете, - продолжал полковник, - что Дорнброк из-за решетки
тюрьмы уволил своих сотрудников. Это нарушение конституции, и мне хотелось
бы  пресечь подобного рода  деятельность осужденного военного преступника.
Какими фактами вы располагаете?
     - На этот вопрос я не буду отвечать...
     - Это ваше право, господин Бауэр, однако, если Дорнброк привлечет вас
к  суду за  ложные обвинения,  вам  придется давать объяснения при публике
либо,  если вы  очень дорожите источником информации,  сесть в  тюрьму,  в
камеру неподалеку от Дорнброка, - рассмеялся полковник.
     - Если  я  скажу,  что  эти  данные  ко  мне  поступили от  одного из
сотрудников оккупационных держав?
     - Вы поддерживаете с ним контакты по официальным каналам?
     - На этот вопрос я не стану отвечать.
     - Тогда,  возможно, вы ответите мне, кто обратился к вам с просьбой о
защите уволенных?
     - Советник Доре.  Он уволен, хотя проработал в концерне двадцать пять
лет.
     - Он обратился к вам по чьей-либо рекомендации?
     - Меня это не интересовало.
     - Какой гонорар вы получили за работу?
     - Мои гонорары известны казначею нашей адвокатской гильдии.
     - Мне  важно  знать:   получили  ли   вы   какое-либо  дополнительное
вознаграждение? Вам, вероятно, неизвестно, что сын советника Доре работает
в  восточном секторе и является членом компартии?  Вам известно,