том громоздились огромными снежными  скалами.  Они
были пробиты наискось сильными  сине-красными  лучами  заходящего  солнца.
Здесь,  в Азии,  они были какие-то особые,  эти облака.  В Европе они были
плоские,  а здесь громоздились, словно повторяя своей невесомостью грозные
контуры Гималаев.
     "Но все-таки Нора напутала в главном,  - подумал Люс, сделав еще один
глоток,  -  она смешала доброту с безволием.  Она решила, что я безвольная
тряпка,  и сказала мне,  что я женился на ней из-за ее наследства.  И этим
она угробила наш альянс,  именуемый католическим браком. Это значит, я жил
десять лет с человеком, который не верил мне ни на йоту. Хотя Паоло врав -
все от  комплекса...  Наследство папы-генерала...  Мы  получили от  него в
подарок "фольксваген", прошедший сорок две тысячи... Конечно, я женился на
этом "фольксвагене", на ком жег еще?! "Мы не можем разойтись, потому что у
нас дети!"  Но я  ведь плохой отец,  по твоим словам!  А ты отменная мать!
"Кому нужны твои фильмы?!  Кому?!" Все верно. Никому. Дерьмо, а не фильмы.
А  вот  этот может получиться.  Потому что  продюсеры под него не  дали ни
копейки...  А  тебе,  моя  радость,  придется пойти поработать в  оффис...
Триста сорок  марок  в  месяц  -  за  культурные манеры и  благопристойную
внешность.  Если человеку говорить десять лет,  что он  свинья,  он в  это
уверует - так, кажется, в пословице? Но я пока еще капельку верю в то, что
остаюсь человеком..."
     Он купил билет из Берлина с  десятичасовой остановкой в Венеции.  Там
он  сразу же поехал по главному каналу,  сошел на Санта Лючия,  не доезжая
остановки до площади Святого Марка,  чтобы еще раз -  второй раз в жизни -
пройти по махоньким улочкам,  мимо "Гритти", выпить чего-нибудь крепкого в
павильоне на  набережной,  который всегда пустует,  несмотря на  рекламу и
рисунки с обещанием самых дешевых блюд:  англичанам -  английских,  янки -
американских...  Этот  несчастный  павильон  всегда  пустует,  потому  что
Хемингуэй обычно пил в соседнем "Гарри".
     Там,  постояв на площади,  Люс мучительно вспоминал название римского
фонтана,  куда надо бросить одну монету,  чтобы вернуться в  Вечный город,
две - чтобы жениться на любимой, а три монетки надо кидать тому, кто хочет
развестись...
     "Почему я уперся в этот проклятый фонтан?  -  подумал тогда Люс. - А,
ясно,  просто здесь,  на Святом Марке, нет фонтана, а моя мещанская натура
вопиет против этого: такая громадная площадь - и без фонтана. А поставь на
ней фонтан -  все бы рассыпалось к  чертовой матери:  гармония разрушается
одним штрихом раз и навсегда".
     Он сел на пароходик,  который отходил на остров Киприани,  и поехал к
жене  и  детям.  Он  ехал  лишь  для  того чтобы сказать Норе о  разводе и
оговорить все формальности.
     ...Разговор на Киприани был долгим, хотя Люс уверял себя, что он едет
к ней на пять минут и на час - к детям.
     - Если ты  приехал только для того,  чтобы сказать мне о  разводе,  -
побледнев,  сказала Нора,  - тогда тебе незачем видеться с детьми: они все
понимают,  это садизм по отношению к ребятам.  Я к этому привыкла, но я не
думала, что ты можешь быть таким жестоким и по отношению к детям...
     "Хорошо бы взять с собой камеру,  -  думал он о постороннем, чтобы не
взорваться и не нагрубить, слушая вздор, который несла Нора. - Хотя лишний
груз...  Багаж  стоит  чертовски дорого...  А  сколько потребуется пленки?
Оставить в  номере нельзя -  засветят...  Нет,  надо надеяться на блокнот,
диктофон, а главное - на память. Но какая же сволочь этот Карлхен - как он
трусливо убежал от меня!  Есть фанатики-ультра:  правые и  левые.  А  этот
фанатичный центрист: во всем и всегда - с властью! С любой, но с властью!"
     - Когда я приехала от дедушки,  ты развлекался у проституток!  Да,  у
проституток в Мюнхене! Мне сказала об этом Лизхен!
     - Она  что  -  держала  свечку?  ("Берг  прав:  искусство  сейчас  на
распутье.   Нацистам  выгодно  такое   искусство,   герои   которого  поют
старогерманские песни и ходят в народных костюмах -  посмешище всему миру.
Это  же  не  ансамбль танца,  а  народ.  То,  что  позволительно ансамблю,
непозволительно стране.  Они  хотят  таким  образом сохранить традиции.  А
какие у  нас традиции?  От Фридриха Великого -  к Бисмарку,  а потом через
кайзера -  к Гитлеру. Сохранить традиции - дело этнографов; прогресс тем и
замечателен,  что разрушает традиции,  утверждая себя в новом. Керосиновая
лампа - нежная традиция ушедшего века...")
     - Мне ты  все время твердишь:  "экономия,  экономия,  экономия во имя
моей работы",  а сам кидаешь деньги на ветер со своими друзьями и шлюхами,
которые тебя предают на каждом углу!
     ("В Берлине сто тысяч углов, на каком именно? Что она несет?")
     - Кто тебе это сказал?
     - Мои друзья...
     - А мои враги,  -  закричал он, - рассказывали мне сто раз о том, как
ты утешаешься от моего садизма со своим доктором! Мой садизм - это когда я
не сплю с тобой... А я во время работы становлюсь импотентом! Ясно тебе?!
     ("Ничего,  пусть помолчит минуту, а то у меня голова начала кружиться
от ее слов и сердце жмет...  Так можно довести до инфаркта... А может, она
психически больна?  Слава богу, молчит... Почему я думал о традициях?.. Ах
да...  Берг...  Старики хотят,  чтобы мы  делали такие же фильмы,  как те,
которыми они умилялись в немом кино...  Пусть тогда ездят на лошадях, а не
на машинах. Все наши лавочники боятся лезть в технику - они в ней ни черта
не понимают, потому что неграмотны, а в кино лезут все, это же так легко -
делать кинематограф!  Старому лавочнику неинтересно читать книгу о молодом
физике, ему непонятен мир этого нового человека; ему хочется читать о себе
самом,  чтобы все было ясно и просто: порок наказан, добродетель, капельку
пострадав, восторжествовала. "Детишки, подражайте добродетели, видите, зло
отвратительно!"  Вот так они и цепляются за штанину прогресса.  И выходит,
что "нога техники" шагнула черт-те куда,  а "нога духа" - в болоте, потому
что за нее уцепились старые лавочники.  Им бы о  своих детях подумать,  но
они не могут - честолюбие не позволяет: "Глупая молодость, что она смыслит
в  жизни?!" Так и подталкивают своих детей к бунтам!  Черт,  теперь сердце
зажало... А, это она снова о том, что я развратное животное...")
     - Зачем же  ты  тогда живешь со мной?  Разве можно жить с  развратным
животным? Ты ведь такой гордый человек...
     - Какой же ты негодяй! Разве бы я жила с тобой, если б не дети?!
     ("Если я сделаю этот фильм,  я принесу больше пользы детям, чем когда
она возит их на пляжи...  Это заставит их определить позицию в  жизни -  с
кем они?  Детям не будет стыдно за меня...  Это ужасно, когда детям стыдно
за родителей...  Сын Франца смеется над отцом в открытую: "Наш лакей пишет
очередной трактат о пользе виселиц в борьбе с коммунизмом". Так и говорит.
Но при этом покупает машины и девок на деньги отца.  И ни во что не верит.
И о стране говорит "загаженная конюшня".  Я бы застрелил такого сына...  А
Франц  только  смущенно  улыбается  и  продолжает  писать  свои  лакейские
трактаты...")
     - Хватит,  Нора.  Это  нечестно...  Я  ведь  не  устраиваю слежку  за
тобой...  А  мог  бы...  И  я  все  знаю  про  этот самый порошок в  нашей
спальне... Хватит...
     Потом были  слезы;  она  говорила,  что  надо  забыть "все  гадости и
глупости прошлого". А он повторял только одну фразу: "Нора, все кончено".
     Втайне -  сейчас в  самолете он признался себе в этом -  он надеялся,
что все еще может наладиться.  Но  он  повторял свое "Нора,  все кончено",
потому что он  и  верил и  не верил ее обещаниям "начать все наново -  без
идиотских сцен".  Она  снова начала плакать,  а  потом,  зло прищурившись,
сказала ему: "Ты женился на мне из-за наследства..." Тогда он повернулся и
вышел. Она закричала вдогонку: "Люс! Фердинанд! Фред! Вернись! Иначе будет
плохо!  Вернись!" Раньше это действовало -  "сумасшедшая баба, повесится в
туалете", - и он возвращался. Сейчас, перепрыгивая через три ступеньки, он
бежал вниз,  словно за ним гнались,  и в ушах звучало:  "Ты женился на мне
из-за наследства,  а когда я сказала тебе, что отец ничего мне не оставил,
ты пришел с разводом!"


     Руки перестали дрожать, телу стало тепло, а ноги сделались горячими -
все  те  шесть  часов,  что  он  добирался до  римского  аэропорта и  ждал
самолета,  пальцы ног были ледяными, бесчувственными. Только сейчас, когда
самолет перевалил Гималаи и он крепко выпил,  многочасовое ощущение холода
оставило Люса.
     "Из моих восьми картин,  - подумал он, снова прикладываясь к бутылке,
- пять я сработал для того,  чтобы Нора не чувствовала разницы между домом
ее  родителей и  моим  домом...  Я  смущался  своей  бедности  и  старался
выполнить ее желания еще до того, как она их загадывала... Она забыла, что
ее  папа получал ежемесячно деньги от  армии,  а  мне надо было каждый раз
срывать с  себя  кожу  и  прикасаться обнаженными нервами к  току  высокой
частоты -  только тогда срабатывает искусство. Я шел на компромисс с собой
ради нее. Я прикасался к току, и мне было больно, но я вместо правды делал
сладкий суррогат,  чтобы она с  детьми ездила к  морю.  Я  продал себя раз
пять. А ведь я держал в руках правду... Все, хватит. Горе не беспредельно.
Только счастье не имеет пределов...  Что же,  -  грустно улыбнулся Люс,  -
назову эту, если получится, просто "4". Без "1/2" - я никогда не работал с
соавторами.  Господи,  никогда мне не было так пусто, как сейчас. Раньше я
думал не о себе, а о том, что будет с Норой и детьми, если меня не станет.
Почему я  должен всегда думать об этом?  Нет,  Люс,  эту картину ты будешь
делать, не думая о том, что будет с ними... Ты будешь делать ее только для
того,  чтобы подраться насмерть с  теми наци,  которые вновь хотят править
страной!  Предать себя можно не только в городе, под пыткой, но и в любви,
а это самое страшное предательство, потому что здесь все зависит от самого
себя, Люс... Или не Люс... Какая разница - что я, один такой на свете?"
     "В день своего приезда Л. посетил директора античного музея Ваггера и
остановился у него на ночь. Ваггер эмигрировал из Германии в 1933 году. По
убеждениям   близок   к   левому   крылу   социал-демократии,    постоянно
переписывается с  прокурором  Бергом.  Наутро  вместе  с  Джейн  Востборн,
работающей  в  музее  в  качестве  реставратора  (жена  начальника  отдела
американской контрразведки в консульстве,  англичанка, рождена в Лондоне в
1935 году, в Штатах жить отказалась), Ваггер и Л. посетили редакции газет,
освещавших переговоры и  визит в  Гонконг и Пекин г-на Д.  После этого они
отправились в кабаре, где выступал "мюзикл Шинагава", и опросили всех, кто
знал об отношениях Исии и Д.  Ряд проведенных мероприятий по прослушиванию
дает все возможности предполагать выход Л.  на узловые, многое объясняющие
моменты,  связанные с  визитом Д.  в  Кантон и Синьцзянь.  Предполагается,
во-первых..."
     В  этом  месте  глава  концерна "Чайна бэнкинг корпорейшн" мистер Лим
отложил документ,  напечатанный на  тоненькой голубоватой рисовой бумаге -
на  такой  бумаге  в  двух  экземплярах  печатались  совершенно  секретные
материалы концерна.  Один экземпляр уничтожался сразу же  после того,  как
его просматривал мистер Лим, а второй с нарочным переправляли на материк.
     - Что вы собираетесь делать "во-первых", меня не интересует, - сказал
Лим  помощнику по  вопросам  общей  стратегии,  -  это  прерогатива службы
безопасности.  Но то,  что он ходит вокруг узловых вопросов,  конечно,  не
может нас очень-то уж радовать. Подумайте, как поступить, - я в этих делах
не советчик...


                                    2

     Помощник по  вопросам общей стратегии вызвал шефа службы безопасности
концерна и раздраженно сказал:
     - Мистер Лао,  пожалуйста,  не  просите меня впредь знакомить босса с
вашими материалами.  В конце концов,  это ваша прерогатива -  безопасность
концерна.  Если  вы  считаете необходимым поставить в  известность мистера
Лима о  чем-то своем,  запишитесь к нему на прием,  в этом я смогу оказать
вам содействие.
     Лао ехал в своем громадном "додже" и мысленно чертыхался, разглядывая
затылок шофера.  Затылок был  коротко подстрижен,  и  на  нем  ясно  видны
темно-коричневые родимые пятна.  Пятна были странной формы.  Если смотреть
на них сощурившись, они напоминали контуры Латинской Америки.
     "Сволочи,  -  думал мистер Лао,  - они все хотят делать моими руками,
чтобы в  случае провала оставить меня один на один с  законом.  Они теперь
вроде бы вообще ничего не знали про Люса,  один я знаю про него все! Очень
меня интересует этот выродок! Если мы делаем одно дело, так всем за него и
надо отвечать.  Лучший образчик иерархической бюрократии: "Я не хочу знать
ничего о ваших методах, меня интересуют вопросы общей стратегии!"
     Мистер Лао  закурил и  с  отвращением посмотрел на  себя в  зеркальце
шофера.
     "Я  тоже  хорош,  -  подумал он,  поняв,  отчего  смотрел на  себя  с
отвращением.  - Я боюсь замахиваться на мистера Лима даже в мыслях и топчу
лишь  моего  непосредственного руководителя.  Важно сейчас держать себя  в
руках и  не походить на них в том разговоре,  который предстоит провести с
Хоа".


     - Вы убеждены, что он пойдет с вами?
     - Да, мистер Лао.
     - Почему вы так убеждены в этом?
     - Потому что он европеец...  Они все доверчивы,  как неразумные дети,
мистер Лао.
     - Это неверно. Они далеко не так доверчивы, как вам кажется. И потом,
он не европеец...
     - Он белый, мистер Лао.
     - Он не европеец, - раздраженно повторил Лао, - он немец.
     - Я  имел дело с  немцами.  Они отличаются от европейцев лишь одним -
они умеют пить.  Англичане сразу же заливают в  себя тонну пива,  делаются
откровенными хамами и унижают нас;  американцы бьют по плечу и обнимаются;
французы предлагают вступить в  противоестественную связь,  а немцы пьют и
пьют, а потом шагают смотреть злачные места.
     - Где вы закончите с ним вечер?
     Хоа позволил себе поправить мистера Лао:
     - Ночь. Я закончу с ним ночь. За Даблексроуд есть интересный дом, где
собираются матросы,  сделавшие своей профессией гомосексуализм. Они были у
врачей,  и  те  ввели им  в  мышцы груди стеарин,  и  теперь они похожи на
громадных женщин.  Они  очень нежные и,  перед тем  как  отдаться клиенту,
рассказывают о своих плаваниях в дальние страны.
     - Разве он гомосексуалист?
     - Нет.  Но  я  рассказал ему,  что знаю место,  где он может наглядно
познакомиться с уродством колониального империализма.  "Такого, - сказал я
ему,  - вы не найдете в Европе. Только в Сингапуре или в Макао, но в Макао
это  опаснее,  потому  что  там  португальские колониальные власти  боятся
заходить в злачные районы,  а в Сингапуре много полиции... только у нас на
острове вы увидите этот ужас воочию и без риска для жизни..."
     - Я не хочу, чтобы у нас были неприятности с полицией, Хоа.
     - Я тоже не хочу неприятностей с полицией, мистер Лао. Во двор сможет
въехать автофургон.  Я подам его задом,  а там очень узкий дворик. И поеду
на свой сампан. Один. И выйду в море - тоже один.
     - А  если он уже сказал своим знакомым,  что именно вы пригласили его
на Даблексроуд?
     - Ну и что? Матросы подтвердят, что я привел его туда, а шофер такси,
который будет мною заарендован на  эту  ночь,  подтвердит,  что мы  вместе
пришли.  Но он скажет,  что я  вышел оттуда через пять минут один,  и  это
будет правда.  Он отвезет меня домой,  этот шофер.  А  потом я  вернусь на
Даблексроуд,  но уже на своем фургоне. Я заеду во двор - я же говорил вам,
что там узенький темный двор.  Я скажу ему,  что пора в отель, и поведу по
черной лестнице к фургону.  Он -  первым,  а я -  вторым.  Закричать он не
успеет,  ибо,  когда шило  пробивает сердце,  наступает мгновенный паралич
дыхательного аппарата.
     - Значит,  когда вы будете подниматься за ним по черной лестнице, вас
увидят?
     - О нет, мистер Лао. Я пошлю за ним Чжу.
     - Кто это?
     - Он работает по двору...  Я  плачу ему деньги.  Это мой человек.  Он
войдет в заведение, а не я. Я буду ждать Люса на втором этаже и скажу, что
сегодня возможен налет полиции и лучше отсюда уйти.  Люс говорил мне,  что
ему не нужны скандалы. Помните, когда я предложил Люсу запросить полицию -
что  за  драка была с  американцами у  мистера Дорнброка,  он  не  захотел
обратиться в официальные инстанции...
     - Этот Чжу проверен вами достаточно хорошо?
     - Да.
     - Вы проверяли его родных, знакомых?
     - Да.  Я  это  делал в  течение трех  лет.  Я  давно присматривался к
Даблексроуд,  и Чжу,  занимающийся двором,  привлек меня прежде всего. Там
очень темный маленький дворик...
     - А когда Чжу увидит, как вы закончите это дело, он не дрогнет?
     - Я думал об этом,  мистер Лао.  Он может дрогнуть. Поэтому я попрошу
его  остаться в  заведении после того,  как  он  отправит ко  мне Люса,  и
дождаться прихода моего друга мистера Баума,  и  сказать ему,  что я  буду
ждать мистера Баума в автофургоне на углу.
     - И мистер Баум покажет в случае нужды, что вы были в фургоне один?
     - Да.  Потому что  тело Люса будет лежать под циновками,  а  сверху я
набросаю несколько плетеных мешков.  Из-под  свежей рыбы.  Таким  образом,
мистер Баум подтвердит,  что я был один. А Чжу, когда его спросят, скажет,
что человек, которого я просил спуститься...
     Лао перебил:
     - Чжу не должны спрашивать об этом. Чжу должен так передать Люсу вашу
просьбу,  чтобы  никто  другой этого  не  слышал и  не  видел.  Чжу  может
рассказать,  что выполнил лишь одну вашу просьбу: он нашел мистера Баума и
передал ему, что вы ждете на углу в своем автофургоне.
     - Я позволю себе не согласиться с вами,  мистер Лао. Очень извиняюсь,
мистер Лао.  Но заведение расположено на пятом этаже, а на черной лестнице
по  две  двери  на  каждом  пролете.   Там  живут  три  порочные  женщины,
находящиеся  под  надзором  полиции,  семья  прокаженного индуса,  который
сейчас  скрылся,  семья  Чавдарапанга,  который дважды сидел  в  тюрьме за
грабежи,  и вдова Ли,  занимающаяся нищенством. Все двери имеют замки; они
могут быстро отпираться и  так же быстро захлопываться...  Ведь когда есть
много версий, тогда исчезает та единственная, которая ведет к истине...
     - Сколько стоит вся операция?
     - Это очень сложная операция, мистер Лао.
     - Она будет стоить не дороже пятисот долларов?
     - Она будет стоить не дешевле тысячи...
     - Какие доллары вы имеете в виду, Хоа?
     - Американские, мистер Лао.
     - Тогда я вынужден отказаться от ваших услуг.
     - Мне очень обидно огорчать вас,  мистер Лао,  но  вряд ли кто-нибудь
другой возьмется за эту работу... Все-таки он не наш...
     - Эту  работу  выполнит  любой  безработный  моряк  за   сто  местных
долларов.
     - Вы  совершенно правы,  мистер Лао,  но,  если  этого моряка возьмет
полиция,  он назовет ваше имя,  а для того,  чтобы потом доказать, что это
клевета,  вам придется уплатить адвокату еще тысячу долларов...  Поверьте,
мистер  Лао,  я  очень  дорожу  вашим  добрым  отношением и  не  посмел бы
попросить у вас ни цента больше того, чем все это стоит. Поверьте мне. Оно
рискованное, это дело... Ведь Люс ходит здесь вокруг ваших интересов...
     - Откуда это вам известно?
     - В противном случае зачем бы он вам понадобился?
     - Словом, я плачу семьсот долларов, это максимальная цена.
     - Я  не  смею  вести  с  вами  торговлю как  с  купцом,  занимающимся
розницей,  мистер Лао.  Я  точно взвесил все "за" и "против".  Согласен на
восемьсот долларов лишь из-за моего к вам глубокого уважения.
     "Ну что ж,  - подумал Лао, - этого пора менять. Он начал торговаться,
а  это тревожный симптом.  Вероятно,  его следует убрать,  когда он  будет
везти тело к порту. Это сделает Чанг. Я не хотел п