человек устроит наших контрагентов при
     условии, что мы передадим две бомбы из пяти,  которые  предполагается
     произвести в следующем году, в распоряжение лиц, стоящих в Гонконге и
     Пекине за министром Лимом, для охраны  своих  национальных  границ  в
     случае вторжения противника.) Однако неожиданно для меня и  для  м-ра
     Лима,  сносившегося  накануне  с  д-ром  Бауэром,  г-н   Дорнброк-сын
     отказался подписать протокол, который бы давал санкцию на  увеличение
     количества ученых в совместной работе над  Н-оружием.  Генерал  задал
     вопрос: "Является ли эта точка зрения личным мнением г-на  Дорнброка,
     или  же  это  мнение  большинства  членов   наблюдательного    совета
     концерна?" Г-н Дорнброк в резкой  форме  ответил,  что  "наш  концерн
     является семейным концерном и  мнение  большинства  утверждается  или
     опротестовывается отцом. Впрочем, без моего согласия, - добавил он, -
     окончательное решение любого вопроса  невозможно".  Генерал  поставил
     вопрос в иной плоскости. "Следовательно, - заметил он,  -  дальнейшее
     продолжение переговоров вам представляется нецелесообразным?" Я ждал,
     что Дорнброк-сын решится на проведение оправданно жесткого курса - по
     всему  было  видно,  что  генерал  согласится  на  наш  приоритет   в
     дальнейших  теоретических  поисках  и  вопрос  будет  стоять  лишь  о
     передаче финансистам Гонконга и Пекина двух или трех бомб. Однако г-н
     Дорнброк-сын  ответил  в  том  смысле,  что  дальнейшие    переговоры
     бесполезны.  Собеседники  были  явно  обескуражены  таким   поворотом
     событий, неожиданным как для меня, так и для м-ра Лима, поставленного
     в  крайне  затруднительное  положение.  Таким  образом,    переговоры
     прерваны, и  ответственность  за  срыв  переговоров  лежит  на  нашей
     стороне.  Мы  будем  вынуждены  удовлетворить  все    претензии    по
     неустойкам, которые предъявят нам м-р Лим и те господа, с которыми он
     сотрудничает. Жду указаний.
                                             15 часов 52 минуты. Аусбург".


     Ваггер высадил Люса за два квартала до университетского клуба.
     - Присмотритесь к Уолтер-Брайтону,  -  посоветовал Ваггер, - вы с ним
все время пикируетесь,  а  старик совсем не  так уж плох.  Звоните завтра,
быть может, придут известия для вас...


                                    5

     Люс  взглянул на  часы,  вспомнив о  встрече с  Хоа.  Он  засиделся в
университетском клубе профессоров. Все-таки Уолтер-Брайтон был надоедливым
собеседником.
     Ваггер привез Люса в клуб потому, что Ганс Дорнброк дважды был здесь.
Спрашивать о  Дорнброке в открытую Люс не хотел.  Он вообще никому,  кроме
Ваггера,  не говорил о цели своей поездки.  "Отдыхаю, смотрю мир, я раньше
не был в Азии,  это восхитительно - какой резервуар людских и промышленных
мощностей; да, контрасты поражают, здесь бы снимать ленты о колониализме -
не  нужны  декорации,  картина могла бы  получиться отменной,  обязательно
черно-белой,  поскольку противоречия разительны,  а  сшибка  добра  и  зла
яростна  -  только  черно-белое  кино,  только!"  Он  исподволь подходил к
интересующему  его  вопросу,  после  долгих  часов  бесполезных,  как  ему
казалось,  словопрений. Порой Люс выключался, особенно если собеседник был
нуден и неинтересен;  Люс лишь кивал головой, а сам анализировал те факты,
которые ему удавалось собрать за  день.  Пока что с  фактами дело обстояло
плохо.  Он  пошел на риск:  попросил Джейн узнать у  своих приятелей,  как
здесь  проводил время  Дорнброк.  Он  поначалу не  хотел этого делать,  но
Ваггер  ему  сказал  что  женщина  эта  странная,   но  честная,  он  имел
возможность дважды убедиться в ее порядочности.  "Не обращайте внимания на
ее мужа.  Он шпион,  но кто сказал,  что жена шпиона тоже из породы ищеек?
Она не общается с ним,  что-то у них неладно.  Она им тяготится, Люс. Я не
думаю,  что дядя Сэм приставил ее к вам.  Он вами,  конечно, интересуется,
вездесущий дядя Сэм,  но только,  мне кажется, она ему не служит. Мне было
бы обидно ошибиться..."
     Люс   закурил  и   заставил  себя  вернуться  к   беседе:   профессор
Уолтер-Брайтон  продолжал  свой  часовой  монолог  о  функциональной  роли
закономерности в истории прогресса.
     - Профессор,  не  надо гневить бога!  -  Люс поморщился.  -  О  какой
закономерности вы говорите?!  Неужели прошлая война была закономерна?  Или
то,  что сейчас делается во Вьетнаме?  Неужели закономерны нацисты у  меня
дома?  Неужели голод,  фашизм,  дикость,  бомбежки угодны  закономерности,
запрограммированной - через наши гены - неким высшим разумом?!
     Уолтер-Брайтон попросил себе  еще  стакан  пива,  отхлебнул глоток  и
сказал:
     - Наше с вами мышление разнится в способе, но едино в выводе. Мы идем
разными  путями  к   единственно  верному  доказательству,   закрепленному
формулой.  Я готов подстроиться к вашему способу мышления.  Более того,  я
разовью этот ваш способ...  Видите,  я  не называю методом то,  что обязан
называть методом,  а,  подстраиваясь к  вам с  самого начала,  называю это
способом...  Это то же,  что эсперимент называть опытом.  В этом громадная
разница -  эксперимент и опыт...  Итак, я продолжаю вашу мысль: "Профессор
Уолтер-Брайтон, о какой закономерности вы говорите!"
     - Это уже было... - сказал Люс. - Это мой метод, а не ваш способ...
     - Всегда  считал немцев выдержанной в  отличие от  нас,  американцев,
нацией...
     - Простите. Умолкаю.
     - Только не навсегда,  -  заметил Уолтер-Брайтон и продолжал:  -  Так
вот,  после того,  что уже было вами сказано,  я стану говорить за вас то,
чего вы еще не говорили...  Не успели сказать -  уговоримся считать так...
Эйнштейн ведь  начал свою теорию с  вольного допуска:  "Предположим,  есть
бог..." Так чего же не договорил Люс,  разбивая доводы Брайтона? "Какая, к
черту,  закономерность,  -  не договорил мистер Люс.  - Не далее как месяц
назад  взорвали бомбу.  Все  было  подчинено этому  взрыву,  даже  расчеты
прогнозов в гидрометеорологическом центре: синоптики считали, что ветра не
будет и  облако уйдет вверх,  к низким слоям атмосферы,  а потом воздушные
потоки  рассеют  радиоактивные  осадки  в  безлюдных  районах  океана.  Но
случилось непредвиденное:  воздушные потоки,  зародившиеся за  три часа до
взрыва  бомбы  где-то  около  Гренландии,   переместились  в   Азию  и  со
стремительной,  невероятной,  непредугадываемой скоростью понесли облако к
густонаселенным районам,  и  десятки не родившихся еще гениев,  а подчас и
незачатых  были  убиты  волею  случая...  Непредвиденные  потоки  воздуха,
которые пока  бесконтрольны и  неуправляемы,  смогли убить двух  Моцартов,
которые родились бы  в  начале следующего века,  одного Ганди,  которому в
момент смерти было семь минут,  и  он  умер,  потому что облако прошло над
нашим городом (я  сам  наблюдал его движение).  Резерфорда,  который сосал
материнскую грудь в Гонконге,  и Христа, который играл в пряталки со своей
сестрой в Маниле. Она, его сестра, останется в живых, потому что случилось
глупое  чудо:  он  облучился,  а  она  нет...  Вообще-то,  первыми  гибнут
талантливые -  это закон,  увы...  Следовательно,  - должен продолжать мой
друг Люс,  - одно облако, рожденное одним взрывом ядерной бомбы, уже убило
семь человек,  искалечило сорок и  убьет в  течение ближайших трех лет еще
человек  двести  -  триста,  по  самым  грубым  подсчетам...  О  какой  же
закономерности развития вы  тут болтали,  американец?!"  Но американец вам
ответил,  -  сказал Уолтер-Брайтон,  -  это уже я говорю,  - пояснил он, -
закономерность   всегда   рождается   случайностью;   всякая   случайность
обязательно выражает какую-то закономерность. Ньютон случайно посмотрел на
яблоню и вывел закон земного притяжения. Но ведь он не случайно смотрел на
яблоню -  дурак смотрит на нее чаще,  чем гений;  он попросту размышлял, и
все   его  душевные  и   физические  порывы  были  предопределены  заранее
рассчитанной программой научного подвига, лишь поэтому фиксация случайного
сделалась первоосновой закона, определяющего бытие...
     Уолтер-Брайтон снова отхлебнул пива  и  в  тишине,  которая была  еще
более  явственной  оттого,   что  под  потолком  мерно  крутились  лопасти
пропеллера, разгонявшие влажный горячий воздух, добавил:
     - А мои соплеменники во Вьетнаме...  Я не думаю их оправдывать, спаси
меня бог, это позор Америки. Что же касается новых нацистов в Германии, то
это ваша забота,  дорогой Люс.  Я свое отбомбил в сорок пятом.  Мы помогли
стереть с  лица  земли  Гитлера.  Так  отчего  же  сейчас снова  появились
гитлеровцы? Случайность? Или закономерность?


                                    6

     В вестибюле отеля Люса ждали журналисты.
     - Что вас будет интересовать? - спросил он, - Подробности берлинского
дела? Тогда разговор у нас не пойдет - об этом уже писали наши газеты.
     - Вы сейчас в Азии,  - заметил высокий молодой китаец с диктофоном на
плече.  - Мы не любим резкостей сначала, мы, впрочем, умеем быть резкими в
конце.   Почему  вы  решили,  что  нас  интересует  берлинское  дело?  Нас
интересуете вы - художник Люс.
     - Режиссера легко купить,  сказав ему на  людях,  что он художник,  -
вздохнул  Люс.  -  Мы  все  страдаем  комплексом неполноценности,  который
замешан на избыточности честолюбия в каждом из нас.
     - Значит,  поговорим? - улыбнулся журналист и обернулся к коллегам: -
Пошли, ребята, Люс зовет нас.
     Они спустились в темный бар; глухо урчал кондиционер, было прохладно,
и  Люс отчего-то вспомнил тот бар в  Ганновере,  где собрались старички из
"лиги защиты чистой любви",  и подумал,  как давно все это было и каким он
тогда был другим.
     - Мистер Люс, я представляю газету "Дейли мэйл", меня зовут Ли Пэн, -
сказал  пожилой,  в  шелковом черном  костюме,  седоватый человек,  -  мне
хотелось бы спросить вас: почему вы пришли в искусство?
     - Вопрос ваш необъятен. Мне трудно ответить на ваш вопрос. Вообще-то,
я  не умею говорить.  Хорошо говорят поэты и критики...  Видимо,  человека
приводит в  искусство желание самовыразиться.  Весь  вопрос в  том  объеме
информации,  которым начинен человек.  Что  он  может  выразить?  Исповедь
хороша,  если с ней пришел в мир Руссо.  Или шофер,  который отдаст себя в
руки биофизиков, чтобы те записали на магнитофонную ленту, что живет в нем
ежеминутно. Человек весь соткан из противоречий, в нем легко уживается зло
с добром.  И он,  человек,  всегда склонен видеть в себе добро. Я не хотел
обидеть шофера, простите меня.
     - Мистер Люс, вы сказали о комплексе неполноценности. Каждый художник
страдает им?
     - Категоричность вопроса предполагает категоричность ответа,  а  я не
знаю,  что  вам  ответить.  Не  просите меня  отвечать за  всех.  Было  бы
замечательно, научись каждый отвечать за себя.
     - Вы индивидуалист?
     - Художник не  может  быть  индивидуалистом,  поскольку он  стремится
выразить  себя  не  стене,   а  людям;  каждый  художник  ищет  аудиторию;
разобщенность   двадцатого   века   подвигнула   искусство   на   рождение
кинематографа: некто точно учел жажду зрелищ и гнет скуки...
     - Значит, потребитель создает нужное ему искусство?
     - Вам бы  за круглый стол интеллектуалов,  -  усмехнулся Люс,  -  они
великолепно  пикируются  и  точны  в  рапирных  ответах:  я  имею  в  виду
руководителей интеллектуалов и критиков. А вообще-то вы правы: потребитель
рождает искусство.  Шекспира родил королевский двор,  как,  впрочем,  и он
впоследствии  родил  новый  метод  королевского  правления,   ибо  владыки
прислушиваются к мнению художника,  даже после того, как они отдали приказ
казнить его.
     - Вы боитесь владык?
     - Я боюсь конформизма.  Владычество предполагает личностность,  а это
уже  кое-что,  поскольку есть  возможность либо  утверждать явление,  либо
бороться против  него.  Конформизм,  как  высшее  проявление утилитарности
двадцатого века,  безлик,  а  потому  могуч.  Можно  бороться с  ветряными
мельницами -  их было в Кампо де Криптано не более сорока штук. Невозможно
бороться с комформизмом - он суть порождение машинной цивилизации.
     - Значит,  положение безвыходное,  если вы не можете бороться с  тем,
чего вы больше всего боитесь?
     - Положение трудное,  -  ответил Люс.  - Я не обольщаюсь, я выхода не
предложу.  Выход,  видимо,  будет предложен самим прогрессом,  это явление
саморегулирующееся.  Я боюсь отнести себя к элитарному слою общества,  это
одна из форм расизма,  однако,  с моей точки зрения, лишь элитарный слой в
обществе,  выступающий в качестве некоего арбитра,  морального арбитра, не
позволит обществу остаться аморфным.
     - Кого вы относите к элитарному слою общества? Только художников?
     - Если рабочий мыслит,  он по праву может считаться элитой в элите. Я
считаю  отличительной  чертой  элитарности  умение  мыслить  революционно,
вровень с прогрессом,  с наукой. Извечные ценности морали, которые несет в
себе  элитарная прослойка,  -  я  отношу  сюда  не  только людей  высокого
искусства и науки, но и тех, кто свято следует извечным принципам, - могут
спасти человечество от того духа приспособленчества,  который предполагает
конформизм.  В  условиях конформизма слабые надевают личину силы  чтобы не
быть  освистанными,  а  всякое  отклонение  от  стандарта  несет  человеку
моральную,  а  подчас и  физическую гибель -  нет  ничего страшнее слепоты
общества,  это страшнее,  чем истинная слепота одного человека.  И  если я
что-либо  ненавижу,   так  это  конформизм  -   оборотную  сторону  любого
тоталитарного государства, нацистского в первую очередь.
     - О  вас  пишут как  о  крайне левом.  Вы  действительно примыкаете к
ультралевым?
     - Я   не   очень-то   согласен  с   делением  искусства  по  принципу
унтер-офицерской  всезначимости.  Достоевский считался  крайне  правым,  а
Вагнера причислили к лику ультра.  Страшно, когда бездарь одевается в тогу
левого...
     - А когда талант примеряет пиджак правого?
     - Мне нужны ордена и регалии для того, чтобы защищать мое искусство.
     - Какими орденами вы награждены, мистер Люс?
     - Я цитировал Стендаля.
     - Что, с вашей точки зрения, определяет меру талантливости художника?
     - Объем  информации,  заложенный  в  его  произведении.  Человечество
здорово поумнело за последние годы.  Необходимо соответствие, я бы сказал,
опережающее  соответствие  художника  и   общества.   Нельзя   формировать
общественное мнение,  находясь  в  арьергарде знания.  Трудно  делать  эту
работу,  состоя в рядах; этот труд допустим только для тех, кто вырвался в
авангард мысли.  Могут, конечно, не замечать, кидать камнями или улюлюкать
- тем не менее правда за авангардом.
     - Вы против традиций? Вы отвергаете Томаса Манна?
     - Традиции, если они талантливы, всегда авангардны.
     - Над чем вы сейчас работаете?
     - Я хочу снять интеллектуальный вестерн.
     - Тема?
     - Я  ищу  тему,  -  ответил Люс,  сразу же  поняв,  что  этот  вопрос
маленькой  фарфоровой  китайской  журналистки был  продиктован из  Берлина
через мистера Лима.
     - Вас  не  смущает презрение интеллектуалов -  "серьезный Люс" ушел в
жанр вестерна?
     - Меня  не  смущают мнения.  Как  правило,  боятся  мнений  люди,  не
уверенные в себе, в своей теме.
     - Ваш интеллектуальный вестерн будет затрагивать вопросы политики?
     - Не знаю. Пока - не знаю.
     - А  в  принципе  -  вы  не  боитесь  политики в  искусстве?  Высокое
искусство чуждо политики, оно живет чувством, не так ли?
     - Феллини как-то  сказал мне:  "Люс,  если  вы  не  будете заниматься
политикой,  тогда этим придется заняться мне". Я пообещал Феллини еще года
два спокойной жизни.  Феллини и Стэнли Крамер -  две стороны одной медали,
которую нелегально чеканят во всем мире, посвящая ее истине.
     - Я  читала  критические статьи,  посвященные вам,  мистер  Люс.  Вас
бранили за  то,  что  вы  следуете в  своем  творчестве дорогой обнаженной
публицистичности.  Поэтому  вас  относят  к  разряду  деловых  художников,
прагматиков и конкретистов, творцов второго сорта. Вас это ранит?
     - Художник,  даже если он занесен официальной критикой в  ряд творцов
второго сорта, работающих предметно и прагматично, все равно есть человек,
живущий без кожи.  Меня бы очень ранило это мнение,  не знай я отношения к
моей работе самой широкой аудитории. Я - вратарь, и мои ворота защищают не
три бека, а миллионы моих сограждан.
     - В  своем фильме "Наци в  белых рубашках" вы обрушились на господ из
организации фон  Таддена.  Так  ли  страшны  эти  люди?  Являются  ли  они
представительной силой у вас на родине?
     - Лучший  способ изучить явление -  это  сконцентрировать внимание на
крайних явлениях, ибо в них четко и перспективно заложена тенденция.
     - Вы говорите сейчас как политик...
     - Всякий художник -  хочет он  того  или  нет  -  политик.  Трепетный
художник,  живущий вне  политики,  как правило,  обречен на  гибель,  если
только не случайное стечение обстоятельств,  когда сильные мира сего -  от
литературы,  политики^ или экономики - почему-либо обратят внимание на это
явление и окажут ему свое покровительство.
     - Вы исповедуете какой-нибудь определенный метод в кинематографе?  Вы
следуете   кому-либо?   Вы   стремитесь   быть   последователем   какой-то
определенной школы?
     - Следуют  школе  честолюбцы от  искусства.  Старые  мастера  кичливо
ссылаются на  школу учеников,  выдвигая,  кандидатуры своих питомцев на те
или  иные премии.  В  искусстве нельзя следовать образцам.  Последователем
быть можно, а подражателем - недопустимо.
     - Вы убеждены, что ваше искусство необходимо людям?
     - Не убежден.  Я прагматик,  и порой меня одолевает мысль,  что, быть
может,  мир  в  силах  спасти гений физика и  математика,  который подарит
человечеству  средство  защиты  от   уничтожения.   Искусство  обращено  к
личности, научно-технический прогресс - к обществу.
     - Зачем же в таком случае вы живете в искусстве?
     - Потому что я выполняю  свой  долг  перед  собственной  совестью.  Я
воспитывался во время нацизма,  а нацизм многолик и всеяден, а у меня есть
дети. Я боюсь за них, и я в ответе за них перед богом.
     - Вы  считаете,  что  нацизм можно проанализировать,  используя форму
интеллектуального вестерна?  - снова спросила китаянка. - Почему бы вам не
избрать иную форму, конкретную, построенную на фактах сегодняшнего дня?
     Люс ответил:
     - Спасибо за  предложение,  я  буду  думать  над  ним.  До  свидания,
господа, мне было чрезвычайно интересно с вами...


                                    7

     ...Он зашел в  свой номер,  разделся,  влез в  ванну и  долго лежал в
голубой холодной воде.  Потом  он  докрасна растерся мохнатым полотенцем и
убавил кондиционер.  В номере уже было прохладно,  и он подумал, что когда
выйдет на улицу к Хоа,  то в липкой ночной жаре снова схватит насморк.  Он
все время мучился насморками:  и  в Сингапуре,  и в Тайбэе,  и в Гонконге.
После прохлады закупоренного номера,  где мерно урчит кондиционер,  липкая
жара  улицы,  потом холод кондиционированного такси -  и  жара,  страшная,
разрывающая затылок жара, пока дойдешь от такси до холодного аэропорта или
до кабака, где кроме кондиционеров под потолком вертятся лопасти громадных
пропеллеров, разгоняющих табачный дым.
     "Я похудел килограмма на три,  -  подумал Люс,  упав на низкую мягкую
кровать,  -  прихожу в норму. Кто это говорил мне, что если ты жирен сверх
нормы, то это вроде как целый день носить в руке штангу. Выходит, я каждый
день таскаю штангу в десять килограммов".
     Он посмотрел на часы,  лежавшие на тумбочке: Хоа будет ждать в десять
тридцать.
     "У  меня  еще  тридцать  минут,   -   подумал  Люс.  -  Можно  успеть
поработать..."
     Лю