л тяжелую,  гнетущую усталость. Он
заехал домой,  переоделся,  спустился в  снэк-бар и  выпил кофе с ломтиком
сыра.
     "Самое трудное начнется,  когда я привезу сюда Гроса,  -  подумал он,
расплачиваясь за кофе.  -  Тут включатся большие силы,  если только они не
прикончат его до моего приезда.  Они,  вероятно,  рассчитывают, что он сам
примет какую-нибудь гадость,  когда поймет, что оказался в кольце. Поэтому
брать его будем ночью,  без стука в дверь.  Но почему-то я думаю,  что они
пока не станут его убирать.  И потом: я же сказал секретарше, что для всех
я лег на два дня в госпиталь по поводу обострения язвы".
     О  том,  что его телефон -  и в прокуратуре и дома -  прослушивается,
Берг не  подумал.  Он  считал,  что это может быть сделано лишь с  санкции
отдела юстиции западноберлинского сената,  который -  Берг  был  убежден -
сейчас на это не пойдет; он недоучел лишь того, что телефонная сеть города
обслуживалась двумя  компаниями,  в  одной  из  которых  концерн Дорнброка
обладал контрольным пакетом акций.  ("Все революции, - говорил Дорнброк, -
проваливались  или  побеждали  в   зависимости  от   того,   удавалось  ли
бунтовщикам овладеть средствами связи").
     "Да,  надо же заехать к Марии,  - подумал Берг. - Странно, почему она
просила позвонить именно сегодня?"
     Он достал записную книжку и подошел к телефону, стоявшему на столике,
возле выхода из снэк-бара.
     - Здравствуй, Мария, это говорит старая жирафа...
     - Бог мой, здравствуй! Я решила, что мой дом уже совсем перестал быть
твоим!
     - Стоило не  позвонить каких-то  десять лет,  и  уже  такие  страшные
выводы... Если бы ты сейчас протерла пару морковочек, я бы к тебе заехал.
     - Я  протру тебе не  только пару морковок,  но  и  успею сделать твою
свеклу.
     - Тогда я пренебрегу метро и отправлюсь на такси.
     Он  ехал по улицам,  и  перед ним то и  дело возникало лицо жены.  Он
видел ее улыбающейся, тихой и нежной. Она всегда была такой, даже когда он
беспробудно пил. Мария была ее подругой.
     Муж Марии Карл был его товарищем по университету.  Он вступил в НСДАП
в 1939 году.  Они тогда собрались у Карла:  Ильзе,  Мария,  Берг и Ваггер,
который поселился в  Гонконге и,  приняв .английское подданство,  спокойно
приезжал в рейх как юрисконсульт музейного ведомства доминионов и колоний.
Ваггер уехал из Германии в тридцать третьем году и смотрел на них теперь с
некоторой  жалостью.  Он  обычно  привозил  продуктовые  подарки,  которые
унижали Берга щедростью.
     Мария поставила пластинку,  но никто не танцевал. Все молча сидели за
столом и  не  смотрели друг на друга,  потому что Карл пригласил их на эту
вечеринку, сказав по телефону:
     - Это  по  случаю  важного события в  моей  жизни...  В  партию  ведь
вступают только один раз...
     И  вот они сидели за  столом,  не  поднимая глаз.  Берг еще на  улице
выговорил Ильзе, когда она купила на последние гроши три красные гвоздики.
Жена пожала плечами: "Неудобно к друзьям идти без подарка".
     Молчание  затянулось.   Берг  налил  себе  "Эргешютце"  и  выпил,  не
дожидаясь, пока все разольют себе по второй.
     - Георг простужен, - по обычной своей манере улыбчиво пояснила Ильзе,
- ему необходимо как следует прогреть себя.
     - Да,  я простужен... Я весь заледенел изнутри... - сказал Берг, - но
сегодняшнее торжество .меня отогреет.  Мне  уже стало теплей!  Даже краска
заливает щеки от внутреннего тепла!
     - Сейчас у нас будет пирог с рыбой, - сказала Мария.
     - Вам  уже  прибавили карточек?  -  спросил  Берг.  -  Или  увеличили
содержание? Членам НСДАП надо быть сильными...
     За столом воцарилась гнетущая тишина...
     - Прибавили карточек,  - сказал Карл. - И добавили к окладу. Ты прав.
Надо же подкармливать членов движения, чтобы мы держали в руках таких, как
ты,  слюнявых интеллигентов.  Ты же знаешь,  что я  уже давно лелеял мечту
примкнуть  к   движению.   Еще   когда  мы   с   тобой  посещали  собрания
социал-демократов и выходили на демонстрации под красными знаменами. И вот
наконец моя мечта осуществилась!  А  разве ты не мечтаешь примкнуть к нам?
Разве тебя не воодушевляют великие идеи фюрера?!
     - Давайте потанцуем,  -  торопливо сказала Ильзе,  - какая прекрасная
музыка! Это английская пластинка? Снова нас балует добрый Ваггер?
     - Мне ненавистны идеи нашей сволочи,  и,  если ты  теперь донесешь на
меня, тебе прибавят еще пару карточек на два фунта рыбы в неделю, - сказал
Берг.
     - Ты дурак,  -  заметил Ваггер, - раньше этого я за тобой не замечал,
Берг.
     - Значит,  и ты эмигрировал по заданию Гиммлера? - удивился Берг. - А
я  думал,  ты действительно не можешь жить в этом вонючем болоте.  Ты ведь
разведчик Ваггер? Напиши и ты донос, а?
     - Ты очень смелый человек,  Георг,  -  сказал Карл.  -  Ты так грозно
обличаешь нацизм за  столом!  Ты  избрал себе  самый легкий путь  -  пить,
оскорблять друзей и  сострадать самому себе.  Только живем мы не в вонючем
болоте а в Германии. Какой бы она сейчас ни была, она останется Германией,
а не вонючим болотом.
     - Если бы  я  был  убежден,  что  моя граната взорвет Гитлера,  я  бы
привязал гранату к груди,  - сказал Берг яростно. - Ясно тебе?! Скажи, что
ты мне не веришь, ну скажи!
     - Я верю тебе, только где ты достанешь гранату?
     - Сам сделаю.
     - Из чего? Все вещества, могущие быть использованными как взрывчатка,
изъяты из продажи.  Может быть, правда, твои дружки из вайнштубе пообещают
тебе гранату,  а  гестапо последит за тобой,  и у них возникнет интересная
идея о заговоре,  который инспирируют англичане,  - Карл кивнул головой на
Ваггера,  -  а поддерживают оборотни,  пробравшиеся в партию, - и он ткнул
пальцем себя в грудь.
     - Следовательно, ты считаешь меня провокатором?
     Ильзе поднялась из-за стола и сказала:
     - Георг,  родной,  мы живем только благодаря тому,  что Карл и  Мария
дают мне ежемесячно пятьдесят марок из  его жалованья...  Нельзя же так не
любить людей, Георг!
     Берг  изумленно обернулся к  Ильзе -  она  обычно молчала или  весело
болтала о чем-то с подругами во время вечеринки, собирала со стола тарелки
или помогала хозяйке подать новое блюдо.
     - Я люблю людей,  Ильзе,  -  произнес он по слогам. - Но я терпеть не
могу тех, кто продает себя из-за куска хлеба.
     - И верно делаешь,  -  согласился Карл,  - я с тобой согласен. Я тоже
терпеть  не  могу  предателей,  которые  в  минуты  трагедии  пьют,  чтобы
успокоить себя и забыться в сладостном мираже... - Он посмотрел на Ваггера
и вдруг жестко усмехнулся:  -  Хотя я и продался не за хлеб,  а за рыбу...
Впрочем,  пользуясь твоей терминологией,  все равно мы как жабы в  вонючем
болоте.  Правда,  поскольку тебе из-за беспробудной пьянки не дают работы,
ты квакаешь громче других...
     Берг тогда отшвырнул стул и  ушел.  Он ходил по городу до утра.  Рано
утром он разбудил Карла.  Он запомнил, каким был Карл, открыв ему дверь: с
отвисшей челюстью,  бледный,  в длинной ночной рубашке.  Увидав Берга,  он
тяжело оперся плечом о косяк и сказал:
     - Идиот...  Ведь  еще  только пять...  Иди,  там  на  столе  остались
бутылки.
     - Ты обязан простить меня, Карл, я говорил как свинья.
     Они потом часто уезжали в горы вчетвером,  забирая с собой и детей. У
Карла и  Марии было трое мальчиков,  а  у  Берга девочка.  Ребята собирали
хворост.  Карл разжигал костер, потом жарили колбасу на ветках, вымоченных
в  ручье,  чтобы они как можно дольше не прогорали на белом пламени;  дети
прыгали через костер,  пели песни и играли в свои беззаботные шумные игры.
Карл иногда рассказывал о  том,  что происходит у  них на собраниях членов
НСДАП.  Лицо его тогда каменело,  хотя он показывал "весь этот балаган" до
того  уморительно,  что  Георг  катался по  траве  и  долго  потом не  мог
успокоиться, иногда даже плакал от смеха.
     Карл погиб на  третий день после того,  как его отправили на  фронт в
составе сухопутных СС. Это было летом сорок четвертого года, тогда в армию
забирали всех, кроме работников гестапо и функционеров "Трудового фронта".
А  через  месяц  после  его  гибели были  арестованы члены его  подпольной
антифашистской  ячейки  Мария  и  Ильзе.  Ильзе  в  тюрьме  умерла,  Мария
вернулась.  Ее дети погибли вместе с дочкой Берга во время бомбежки:  Берг
взял мальчиков после ареста Марии к себе.
     Мария долго лежала в  госпиталях,  потом три года пробыла в  доме для
душевнобольных, а когда вышла, правительство Аденауэра назначило ей пенсию
как  жертве нацистского произвола.  Пенсия была довольно большая -  третья
часть  той,  которую Аденауэр платил вернувшемуся из  тюрьмы гитлеровскому
гросс-адмиралу Деницу, и это позволяло Марии путешествовать: она старалась
как можно реже бывать в Германии.
     Берг виделся с ней не часто:  им обоим было трудно вдвоем, потому что
каждый из них вспоминал прошлое, от которого осталась лишь горькая память.
     ...Мария очень изменилась за  эти  годы:  Берг  поразился -  как  она
похудела. Но это молодило ее, и даже седые волосы казались париком; ничего
старческого не было в ее облике.  Они сидели за столом,  не включая света.
Берг  неторопливо прожевывал тертую  морковь  и  запивал  сухим  рейнским,
удивляясь собственной храбрости:  за  последние двадцать лет он  не брал в
рот ни капли спиртного - боялся запоя.
     - Ты молодеешь, Мария, и это не комплимент.
     - Знаешь,  только дороги могут отодвинуть старость, - ответила она, -
когда все  время ездишь и  ложишься спать,  иная,  что ночью тебя разбудит
будильник,  чтобы успеть на самолет, который идет черт знает куда и вообще
черт знает зачем ты  на  нем летишь,  тогда время замирает.  Это глупости,
когда говорят,  что в  семьях старость незаметна.  Может быть,  самим-то и
незаметно  приближение,  но  зато  со  стороны...  Я  похоронила  стольких
подруг...  Они сделались полными развалинами, потому что живут по порядку:
раз  ты  бабушка,  значит,  старуха,  и  надо  присматривать  местечко  на
кладбище. Живы, но уже мертвы... Ешь свеклу.
     - Спасибо.
     - Слушай,  Георг,  я  давно хотела тебя спросить и  никак не могла...
Почему тогда не смогли откопать детей?
     - В  тот  раз  прилетели внезапно.  Была низкая облачность,  никто не
думал,  что они прилетят.  Была самая сильная бомбежка -  в  феврале сорок
пятого...  Я  их до этого не водил в убежище...  Не знаю,  зачем я увел их
тогда в убежище...
     - Я встретила Ваггера...
     - Он писал мне. Я с ним говорил на днях по телефону... Он удивляется,
отчего ты отказываешься выступать с воспоминаниями о вашей борьбе...
     Мария долго не отвечала. Хрустнула пальцами, вздохнула.
     - Я не имею на это права,  -  сказала наконец она.  - На это имела бы
право Ильзе.
     - Потому что она погибла, а ты жива? Это чушь.
     - Не поэтому.  Я никогда не говорила тебе... Я знала, что Карл погиб,
и  все свалила на него.  А она ничего не сказала...  Ни слова не сказала о
Карле,  хотя я перестукивалась с ней и сообщила,  что Карл погиб...  И про
тебя ее  спрашивали,  им  хотелось иметь группу побольше...  Я  ведь из-за
этого потом легла в психиатрическую... Я не могла забыть ее во время очной
ставки.  И каждый раз, когда ты приходил, я вспоминала ее, поэтому я стала
убегать в Африки и Персии...
     - Зачем ты сказала мне об этом сейчас?
     - В газетах появилось сообщение, что ты уходишь...
     - И ты решила помочь мне продолжать драку?
     - Нет. Какая там драка... Просто ты еще не отомстил за нее.
     - Я  не  мщу,  Мария.  Если бы  я  мстил,  меня следовало бы гнать из
прокуратуры... И потом, какое отношение это мое дело имеет к Ильзе?
     - Прямое,  Георг.  Я  узнала на  фотографии моего следователя.  Его и
тогда звали Курт -  он  убит в  саду Гельтоффа.  А  следователем Ильзе был
Айсман.  Понимаешь?  Он  прижигал ей соски сигаретами.  Ты должен знать об
этом, Георг...
     - Не надо бы тебе так, Мария...
     - А  зачем ты спрашивал:  отчего я  не выступаю с  рассказами о нашей
борьбе?!
     - Прости...
     - Я  удивилась,  когда ты  сказал о  мести.  Об этом говорят нацисты:
"Нюрнберг - это месть победителей". Наказание зла - это месть, разве нет?
     - Нет. Нельзя так, Мария. Месть - это от зверства...
     - А когда твою жену пытали огнем? Это от чего?
     - Если хочешь отомстить врагу - старайся не быть на него похожим. Это
трудней,  чем отмщение.  Доказать по закону, что зверство есть зверство, а
звери  должны жить  в  клетках,  а  наиболее кровожадные умерщвляться,  но
опять-таки лишь по закону, - в этом я вижу свой долг перед памятью Ильзе и
Карла,  и перед детьми, и перед твоими страданиями... Мы обязаны выслушать
те  слова  и  доводы,  к  которым станут прибегать эти  звери.  Мы  должны
запомнить их доводы и сделать их известными каждой немецкой семье: вот чем
руководствовались респектабельные  звери,  когда  они...  пытали  огнем...
Пусть они говорят,  что выполняли приказ, это будет острастка для тех, кто
решится отдать подобный приказ в  будущем.  Пусть они  говорят,  что  были
исполнителями,  если мы  их  повесим,  это  будет острастка для  тех,  кто
захотел бы стать хорошо оплачиваемым палачом в будущем...
     Мария вдруг заплакала:
     - Георг,  родной, что ты говоришь? Кого повесили? Десятерых повесили,
а ведь у них в СС было семь миллионов,  только в СС!  И каждый третий  был
осведомителем гестапо!  Я прочитала у какой-то  юристки,  что  за  каждого
р а с с т р е л я н н о г о  наши палачи получили  лишь  от  десяти  марок
штрафа до часа тюремного заключения, Георг...


     Она  проводила его  до  выхода на  летное поле  и  долго махала сухой
загоревшей рукой -  до  тех  пор,  пока он  не  сел в  автобус,  увозивший
пассажиров к  самолету.  Она  шла по  аэропорту мимо смеющихся,  плачущих,
целующихся,  пьющих людей. Она прошла мимо телефонной будки, из которой на
штаб-явку  Айсмана звонил связник,  сообщавший,  "что  дядя уехал и  багаж
отправлен вместе с  ним".  Мария прошла мимо  того  человека,  сообщавшего
Айсману  данные,  которые позволят дать  радиосигнал мине,  отправленной в
багаже.  Как только самолет пересечет границу Германии -  на  границе есть
немецкие деревни, и не надо подвергать риску жителей, - самолет взорвется,
и обломки  его упадут на какой-нибудь итальянский хлев.  Итальянцы предали
Германию,  сдавшись американцам в сорок  третьем:  ничего,  пусть  десяток
черномазых  сгорят  в своих хлевах,  если на них рухнет самолет,  от этого
человечество не пострадает...


                                    2

     Исаев прислушался к  реву  самолета,  взлетевшего на  Темпельхофе,  и
посмотрел на часы.
     "Наверное,  Берг,  -  подумал он и усмехнулся, - хм, хм... раньше это
называлось "близится развязка".  Теперь я должен подготовить здесь прессу,
а  я  смертельно устал и хочу домой,  и все мне здесь осточертело,  а надо
улыбаться  и  играть  мои  старые  игры  в  настоящую заинтересованность и
соприсутствие в  разговорах,  а  мне хочется забраться в Удомлю к Мишане и
уснуть в стоге сена под дождем,  и побыть одному,  совсем одному,  хотя бы
дня три..."


     Он сидел в "Европейском центре", в редакции, и неторопливо отхлебывал
пиво из высокого стакана.
     - Это интересно, но где же обещанная сенсация? - спросил Гейнц Кроне.
- "Телеграф"  интересуется не  общими  вопросами,  связанными с  концерном
Дорнброка, а самим Дорнброком!
     Исаев пожал плечами.
     - Вы  считаете сенсацией лишь  то,  что  лежит на  поверхности.  Зря.
Читатель поумнел.
     - Это из области теории.
     - Ладно,  - согласился Исаев, - давайте перейдем к практике. Здесь, -
он положил руку на металлический пенал,  вынутый из редакционного досье, -
ваши материалы на концерны Дорнброка. Вы хорошо знакомы с ними?
     - В достаточной степени.
     Исаев отрицательно покачал головой.
     - Нет,  -  сказал  он.  -  Вы  не  знаете  своих  материалов,  Кроне.
Давайте-ка пройдемся по ним вместе, и я выскажу вам свою версию.
     - Согласен.
     - Вот...  Вырезка из "Ди вельт". Какой год? Мелкий шрифт, у вас глаза
лучше, посмотрите, пожалуйста.
     - Ноябрь тысяча девятьсот пятьдесят пятого.
     - Читаем:  "Событием последней недели было появление в художественном
салоне доктора Шерера председателя совета директоров концерна "Дорнброк К.
Г."  г-на Бауэра с  его очаровательной женой Анабеллой,  получившей только
что серебряную ракетку в  связи с  ее успешными выступлениями на теннисных
кортах Великобритании.
     Госпожа  Бауэр  покорила гостей  художественного салона  д-ра  Шерера
рефератом о новых тенденциях в мире живописи.
     Господин Бауэр сказал - после того, как утихли аплодисменты ценителей
и владельцев картинного бизнеса, - что все его "успехи в работе невозможны
без Анабеллы, она - мой добрый гений".
     - Ну и что? - спросил Кроне.
     - А  ничего,  -  ответил Исаев,  -  просто-напросто заметка для  ума.
Читаем дальше. Пятьдесят девятый год. Декабрь, нет?
     - Декабрь.
     - "Накануне рождественских праздников в  Западный Берлин из поездки в
Гонконг возвратился председатель совета директоров доктор Бауэр  с  женой.
Это был первый визит туда руководящего работника концерна "Дорнброк К. Г."
На  аэродроме Темпельхоф доктор  Бауэр  заявил  корреспондентам,  что  его
впечатлил  экзотический островной  город  своим  экономическим динамизмом.
Г-жа  Бауэр,  однако,  заметила,  что  некоторые аспекты жизни в  Гонконге
напоминали ей  собственное детство,  проведенное в  условиях  гитлеровской
диктатуры".
     - Но  ведь  тогда  еще  не  было  ни  ультраправых,   ни  ультралевых
молодчиков, - заметил Кроне, - книги они начали жечь позже.
     - К этому готовиться надобно,  милый Кроне, готовиться загодя, сугубо
серьезно. Только добро - внезапно, жестокость и гнусь всегда планируются.
     - Цитировать вас можно?
     - Валяйте. Под рубрикой "народная мудрость"... Ну-с, пойдем дальше...
Июль шестьдесят третьего.  Доктор Бауэр посетил Тайбэй, где вел переговоры
о  возможности поставки  химикатов  для  сельского хозяйства.  "Переговоры
проходили весьма интересно,  -  заявил доктор Бауэр,  -  и, надо думать, в
ближайшем будущем мы  начнем  цикл  деловых контактов с  нашим  партнером.
Думаю,  что  наш  наблюдательный совет поддержит инициативу,  предпринятую
мною и моими внешнеполитическими советниками".
     - Долго же он подкрадывался, - заметил Кроне.
     - Это  еще  надо проанализировать -  кто к  кому,  -  ответил Исаев и
попросил: - Передайте-ка мне ту вырезочку...
     - Из "Вельт"?
     - Нет, в белой папочке, там мюнхенская пресса.
     Исаев сильно потер глаза - устали от шрифта, надел снова очки:
     - Октябрь шестьдесят третьего. Читаем:
     "Нам стало известно, что на заседании наблюдательного совета концерна
"Дорнброк К. Г." председатель совета директоров доктор Бауэр внес проект о
перестройке структуры концерна,  предлагал заменить "К.  Г."  па "А.  Г.";
доктор  Бауэр  мотивировал  свое  предложение  о  перестройке концерна  из
"семейного" (К.  Г.)  в "акционерный" (А.  Г.) тем,  что за последние годы
"Дорнброк К.  Г."  стал  истинным  народным предприятием и  прежний  жупел
"семейного"  концерна  лишь  дает  повод  недоброжелателям в  сопредельных
странах Востока,  в  Азии,  Латинской Америке и Африке пугать общественное
мнение,  вызывая,  словно на спиритическом сеансе, зловещие тени довоенных
времен и  фигуру Круппа,  который прочно ассоциируется с  "империализмом и
нацизмом".  Доктор Бауэр утверждал,  что  в  будущем эта формальность,  не
меняющая,  по его словам, существа дела, станет мешать концерну налаживать
деловые связи в "третьем мире"..."
     - Интересно, - сказал Кроне. - Я ото пропустил.
     - В   системе  семейного  концерна  Бауэр   не   имел   шансов  стать
руководителем наблюдательного совета.  Его вершина -  совет директоров, то
есть практическое исполнение предписаний,  а  он переро