слава богу,  -  сказал Штирлиц.  -  Я  рад,  что вы  наконец
прозрели.
     - Прозреть-то я прозрел, но я не стану служить вам. Если бы я прозрел
чуть раньше,  я  бы  знал,  что мне делать.  Сейчас поздно.  Понимаете?  Я
опоздал на поезд...
     - Машина-то у вас есть?  -  усмехнулся Штирлиц. - Поезжайте в Белград
не  на  пропущенном поезде,  а  на  машине.  Скажите,  что война на  носу,
скажите,  что Белград, начнись война, сотрут с лица земли бомбовым ударом,
скажите, что Веезенмайер работает в Загребе с сепаратистами. Пусть протрут
глаза и примут меры,  а потом -  желательно завтра, хотя нет, не завтра, а
сегодня,  ведь  уже  два  часа -  возвращайтесь в  Загреб,  найдите меня и
скажите, что вы согласны на мои предложения. Думаю, центральное начальство
санкционирует вашу игру с человеком из группы Веезенмайера - лучше поздно,
чем  никогда.   Соглашаясь  на  мои  предложения  -   а  они  просты,  эти
предложения:  дружить со мной,  вот и все,  -  вы должны знать,  - Штирлиц
впервые за весь разговор посмотрел прямо в глаза Везичу, - что в ближайшее
время   Германия   будет   заинтересована  в   друзьях,   которые   смогут
информировать ее  об  истинных намерениях итальянского союзника.  Судя  по
всему,  наш союзник возьмет верх в  Хорватии:  не Мачек,  говоря иначе,  а
Павелич.  Мачек аморфен,  до сих пор он не принял решения. А Павелич будет
служить Муссолини.  Играть же на противоречии двух сил - Италии и Германии
- выгодно вашей родине.  В Белграде вы должны для себя выяснить:  ждут они
войны,  готовятся к ней или надеются договориться с Берлином?  Согласны ли
они пойти на серьезные переговоры с  Москвой?  Думают ли они защищать свою
страну?  Вы  должны выяснить это со  всей определенностью,  потому что сие
касается не  вас  лично  -  от  этого будут зависеть все  ваши  дальнейшие
поступки,  а  ваши поступки должны помочь вашей родине.  Нет?  А для того,
чтобы  вы  смогли оказать ей  реальную помощь,  надо  решить,  какую линию
поведения вам следует занять по отношению к нам. Вы ведь не знаете сейчас,
как  вам  поступать  со  мной  и  с  моими  друзьями.  Нет?  А  вам  нужно
п о н я т ь,  и тогда вы примете решение,  Везич,  г л а в н о е  решение.
Тогда, и никак не раньше.
     Не дожидаясь ответа,  Штирлиц пошел к машине.  Ему не нужен был ответ
Везича -  он  внимательно следил за его лицом.  Легко иметь дело с  умными
людьми:  если не произойдет непредвиденное, Везич, вернувшись из Белграда,
найдет его  сегодня.  Ждать надо часам к  семи вечера,  так скорее всего и
будет - дорога все же неблизкая.


     - Василий Платонович, - сказал Штирлиц, разбудив Родыгина; он приехал
к нему сразу же после беседы с Везичем.  -  Передайте радистам,  чтобы они
были Очень осторожны. За мной сейчас могут смотреть, значит, и вы попадете
в поле зрения. А вы можете привести их к рации.
     - Мы работаем через цепь. Я не знаю, где наша рация.
     - Что вы такой желтый?
     - Печень.
     - Лечитесь?
     - На какие шиши? Лекарство золото стоит.
     - Из Москвы денег не могут прислать?
     - Я работаю не за деньги,  господин Штирлиц,  - произнес Родыгин чуть
не по слогам. - Не надо мерить всех людей на свой аршин...
     - Вы знаете машину Везича? - чуть помедлив, спросил Штирлиц.
     - "Линкольн" черного цвета.
     - Именно.
     - Их в Загребе всего несколько штук, таких "линкольнов".
     - Так вот у  меня к вам просьба.  Очень большая просьба.  Пожалуйста,
часа в три-четыре выезжайте к Песченецу,  на Белградскую дорогу,  и там, у
поворота, где повешен знак "стоп", остановите "линкольн" Везича.
     - Везич в тюрьме, господин Штирлиц. Мы это выяснили через товарищей.
     - Я  только что отправил Везича в  Белград.  Днем,  а  может быть,  к
вечеру,  он должен вернуться.  Словом,  начиная с  трех часов вам надо его
ждать там.  И остановить.  Перегородите дорогу своим мощным велосипедом, -
усмехнулся Штирлиц.  -  Сшибать он вас не станет. Он сочтет вас, вероятно,
германским агентом.
     - Я б на его месте сшиб агента.
     - Разведка,  как и хирургия,  суть профессия,  Василий Платонович.  А
профессия подвластна законам. По законам разведки агент интересует службу,
если он  живой.  Если он  ценен,  его  холят и  нежат,  а  если он  пень и
бестолочь, от его услуг отказываются. Дурак и бестолочь умирает в постели,
окруженный сонмом внуков,  а умницу,  если он надумает шалить, прикончат -
вполне могут сшибить на пустынном шоссе.
     - Порой мне кажется, что говорю с соплеменником, только по-немецки.
     - Почему? - насторожился Штирлиц (ему часто снился один и тот же сон:
Шелленберг говорил кому-то,  кто стоял к  нему спиной:  "Я хочу узнать все
связи Штирлица,  а  уж  потом будем его  брать.  Пусть ему кажется,  что я
ничего не подозреваю, пусть считает, что водит меня за нос. Он же русский,
он не может понять нашу логику").
     - Немцы  рубят  мысль,  -  ответил Родыгин,  -  хотя  очень дотошны в
доказательствах. Вы говорите образно, как русский.
     - А вы, случаем, не панславист?
     - Панславизмом  грешили   сторонники  самодержавия.   Как   идеология
панславизм умер в начале века. Его теперь будет усиленно воскрешать Гитлер
для оправдания расистского пангерманизма.
     - Любопытно.  - Штирлиц еще раз подумал, что надо последить за собой:
действительно,  все его коллеги в  РСХА говорили иначе,  а Шелленбергу как
раз нравилась манера Штирлица,  но ведь может появиться кто-то еще, кому в
отличие от бригаденфюрера его манера не понравится,  а  если еще к тому же
этот некто будет знать русский,  то  последствия окажутся пагубными.  -  Я
хотел вас спросить, Василий Платонович...
     - Пожалуйста.
     - Почему вы поселились именно в Загребе? Это была ваша воля или...
     - Я хотел этого сам. Вам ничего не говорит имя Юрая Крижанича?
     Штирлиц  мгновение раздумывал,  что  ответить.  Двадцать  лет  назад,
работая в  пресс-группе Колчака,  он жил в Тобольске в том доме,  где,  по
преданиям, был поселен Юрай Крижанич.
     - Пожалуй,  нет,  -  ответил Штирлиц.  - Это имя связывается у меня в
памяти с семнадцатым веком всего лишь.
     Родыгин внимательно посмотрел на Штирлица.
     - А  с  именем русского царя Алексея Михайловича это  имя  у  вас  не
связывается?
     - Не связывается, - ответил Штирлиц. - Я ведь не славист.
     - Глупо  чувствуешь себя,  когда говоришь человеку про  то,  что  ему
известно.
     - Иногда это целесообразно:  человек точнее всего открывается,  когда
слушает то,  что ему хорошо известно.  Дурак перебьет, а честолюбец начнет
поправлять в мелочах.  Я,  например, часто рассказываю людям, которые меня
интересуют, старые анекдоты.
     - Сейчас вы говорили не как русский,  а  как римлянин,  а еще точнее,
как член ордена доминиканцев...  Я  ведь не сбежал из России.  Я  уехал на
Запад смотреть,  сопоставлять, углублять образование. Но поначалу и здесь,
и дома меня считали чуть ли не шпионом,  я уж изменником во всяком случае.
Я  же просто хотел больше понять,  а  поняв,  служить.  Наверно,  я путано
говорю, да?
     - По-моему, нет. Я, во всяком случае, вас понимаю вполне.
     - Так  вот Крижанич.  Славянин.  Полукровец -  хорватская и  сербская
родня.   Католик.   Патриот   России   как   матери   славянства.   Посему
правонарушитель:   и  для  католического  Ватикана,   и  для  православной
Московии.  Изгнанник и  по  приказу  далекой  конгрегации,  и  по  ведению
патриаршего Кремля. А на самом деле? Кем он был на самом деле?
     - Кем?
     - С  одной стороны,  католик Крижанич совершает высший грек,  отрицая
примат духовной власти над светской.  С другой,  он,  славянин, не считает
православных еретиками, а всего лишь заблудшими, которых обманули греки. С
одной стороны,  он,  как славянин, обуреваем идеей объединения всех славян
вокруг Московии.  С  другой,  как  католик,  выступает против объединения,
которое  бы  свершилось  под  эгидой  православного  патриарха.   И   этот
несчастный странник  борется  за  унию,  которая  формально  бы  примирила
церкви,  а  фактически объединила славянский мир.  О  нем писали в  России
по-разному, но особенно точно писали некрасовцы. Они про него писали, что,
мол,  невежество вооружилось против умного и  честного человека,  обвинило
его  в  злонамеренных покушениях на  православную веру,  на  монархическую
власть царя,  на спокойствие народа; ему поставили в вину и то, что он был
иноземец,  хотя он горячо восставал против этого определения, и уделом его
стала ссылка.  Задаром пропали все его стремления и  ревнивое желание дать
силу  и  славу народу,  которому он  не  был  даже  своим.  А  доминиканцы
посчитали своего сербскохорватского сводного брата изменником делу  ордена
и подвергли унижению недоверием.  И там измордовали, и здесь. Обидно ведь.
Из  теплых краев  тайком,  обманув братьев,  бежал  в  Россию,  славянскую
матерь,  а  там его в  ссылку упекли.  Вернулся чудом,  а  его в монастырь
заточили. Каково? Сюжет шекспировский, милостивый государь, шекспировский.
Нашим что  не  понравилось?  Отчего царь Алексей оскорбился?  Оттого,  что
Крижанич  против  теории  "третьего  Рима"  выступил.   А  ведь  правильно
выступил. Пророк-то Даниил предсказывал разрушение римского государства, а
потому тот,  кто  мечтает наречь Москву "третьим Римом",  тот  погибели ее
желает.  Москва -  она  и  есть  Москва,  и  того  хватит,  слава богу!  А
доминиканцы его мордовали потому,  что он  их  за  схоластику и  догматизм
поносил, не считал нужным молчать, когда был не согласен. Вот и разберись:
можно  ли  служить двум  идеям?  Или  это  прямехонький путь  на  голгофу?
Разбираюсь.
     - И как?
     - Не печатают меня.  Ни те,  ни эти не печатают. "Те" - я имею в виду
загребских католиков, "эти" - белградских православных. И те и эти требуют
точности:  либо он католик и хорват, так вознеси его и восславь, и докажи,
что в Московию он ездил затем лишь, чтобы обратить заблудших славян в лоно
ватиканской истины;  либо он  истинный серб и  надел тогу католика,  чтобы
служить славянскому делу,  которое было,  есть и будет православным. А вот
чтобы напечатать про  ч е л о в е к а  Крижанича  во  всей  его  мятущейся
разности, нет,  не хотят.  Не требуется разность, однолинейность потребна.
Не наука пошла нынче и не искусство, а сплошная внешняя политика.
     - Много уже написали?
     - Два шкафа.
     - Домой оправить не хотите?
     - Боюсь,  что  наши наивные атеисты посчитают мою работу апологетикой
церкви.
     - А вы не бойтесь.
     - Эмиграция приучает всего бояться,  господин Штирлиц.  А  пуще всего
самого себя.  Она комплексы порождает,  эмиграция-то.  Страшные,  доложу я
вам, комплексы.
     - Вы  замечаете,  что  говорите по-немецки так,  как говорят русские,
давно покинувшие родину?
     - Мне рекомендовано продолжать говорить именно таким образом.
     "Готовят к передислокации в Германию,  -  понял Штирлиц.  - Видно, не
зря и наши так интересуются русской эмиграцией".
     - Про Крижанича интересно. Обидно, если ваш материал останется втуне.
     - Сделанное не пропадает.
     - Как сказать.  Написанное слово обязано быть напечатанным. Ничто так
не стареет, как слово или мысль, не отданная людям, Василий Платонович.
     - Вы кто по образованию?
     - Физик.
     - Ого! И где обучались?
     - В Германии. Ладно. Исповеди мы отнесем на свободное время. Итак, вы
остановите Везича...
     - Если я остановлю Везича...
     - Без "если",  -  отрезал Штирлиц,  чувствуя, что говорит сейчас так,
как говорят немцы.  -  Вы  дождетесь его,  даже если он  приедет в  восемь
вечера, и остановите его, и откроетесь ему.
     - Что?!
     - Вы скажете, что связаны с русскими. И объясните, что готовы оказать
ему  поддержку,  если  он  согласится  дать  мне  письменное  согласие  на
сотрудничество с  РСХА.  Обговорите детали с  вашей  здешней цепью.  Везич
может потребовать доказательств,  не  моя ли вы "подставка".  Если хотите,
пригласите кого-нибудь из своих здешних друзей.
     Штирлиц,  начав игру,  уже  сообщил Шелленбергу о  согласии Везича на
сотрудничество,   но   он   знал,   что  бюрократический  аппарат  требует
фактического подтверждения,  дабы занести полковника в  свою картотеку под
соответствующим номером и псевдонимом.
     Не  получи  Штирлиц  письменного согласия Везича  -  оно  может  быть
написано в  любой форме,  но обязано быть адресованным ему,  -  в  Берлине
будут крупные неприятности: теперь в игру включен и Веезенмайер.


          "Ц е н т р.
          Настойчиво рекомендую   найти   возможность   для   ознакомления
     итальянцев с работой группы Веезенмайера в Загребе. Это - я убежден -
     вызовет серьезные трения между Берлином и Римом.
                                                               Ю с т а с".


          "Из Белграда.  Принято  по  телефону  от собкора А.  Потапенко в
     21.40 (ТАСС).
          Английские и  американские  газеты,  пришедшие сегодня в столицу
     Югославии,  как всегда,  пестрят броскими заголовками, однако на этот
     раз  жирным шрифтом набраны не британские или немецкие,  а сербские и
     хорватские имена, названия боснийских и далматинских городов. Главная
     тема,  обсуждаемая "китами" западной прессы,  формулируется коротко и
     ясно:  "Будет война между Югославией и  Германией  или  нет?"  Единой
     точки зрения нет.  "Ньюс кроникл" и "Санди таймс" пророчествуют,  что
     война начнется в ближайшие недели,  в  то  время  как  осмотрительная
     "Файнэншл   таймс"   склонна   считать,   что   Германия  ограничится
     демонстрацией силы на югославских границах и, таким образом, добьется
     тех   результатов,  в  которых  заинтересован  Берлин.  На  все  лады
     дискутируется вопрос  о  позиции  "Кремля  в  создавшейся  ситуации".
     Корреспондент  "Ивнинг  стандарт"  Дэйвид  Кайнд  в  беседе  со  мной
     утверждал,  что Москва "не рискнет занять твердую позицию,  поскольку
     Югославия  не  имеет  с  Россией  общих  границ  и удалена от Украины
     значительно  более,  чем,  например,  Болгария,  куда  введены  танки
     Гитлера,  не  говоря уже о Румынии и Словакии".  Однако корреспондент
     "Вашингтон пост" Джордж Робертс судит иначе:  "Трудно  поверить,  что
     Кремль  относится  к  ситуации  на  Балканах  с  тем  же  олимпийским
     спокойствием,  с каким советская пресса  печатает  сводки  "последних
     известий".  Наркоминдел  немедленно  реагировал  на  акции  Гитлера в
     Болгарии и Румынии, направив ноты, беспрецедентные по своей резкости.
     То,  что Кремль хранит молчание в эти дни, свидетельствует о том, что
     Сталин сидит за  "счетами",  "калькулируя"  степень  риска  и  предел
     терпения.  По той позиции, какую займет Москва в югославском кризисе,
     западные демократии смогут выстроить относительно  реальные  прогнозы
     на  ближайшее  будущее.  Если  Сталин  промолчит  на  этот  раз,  то,
     следовательно,  Гитлер одержал серьезную дипломатическую  победу  над
     Кремлем.  Если же Москва займет твердую позицию в связи с югославским
     кризисом,  то следует считать,  что русский  медведь  поднимается  на
     задние  лапы.  Трудно  судить,  насколько  это испугает экспансивного
     германского диктатора,  однако Лондон такую акцию  будет,  бесспорно,
     приветствовать. Вашингтон тоже".
          Корреспондент "Нью-Йорк  таймс"  прямо  заявляет,  что  по   той
     позиции,  которую  займет  Москва,  "можно судить о том,  возможен ли
     вообще диалог  между  Кремлем  и  западными  демократиями  не  только
     сейчас,  но  и в будущем.  Не в Белграде,  Берлине и Лондоне решается
     вопрос будущего.  Будущее сейчас решается в  Кремле,  и  весь  мир  с
     нетерпением  ждет  этого  решения.  Если  Москва  займет  нейтральную
     позицию или - хуже того - закроет глаза на происходящее,  то, значит,
     факт  тайного  сговора  между  Советским  Союзом  и  Германией станет
     очевидным для всего мира".
          Обзор югославской и германской прессы,  в которой позиция Москвы
     никак не дискутируется,  прилагаю.
                                                                Потапенко.

          Позвоните ко мне домой,  пусть  мама  пришлет  килек  и  черного
     хлеба".


     Белград оглушил Везича.  Здесь все было иначе, чем в Загребе. И толпы
оживленных людей  на  площадях,  и  армия,  патрулировавшая главные улицы,
правительственные учреждения и  посольства,  и тон газет,  продававшихся в
киосках,  -  все  это  было иным,  тревожным,  но  именно эта тревожность,
соединенная  с  ощущением  освобождения от  чего-то  такого,  что  изнутри
тяготило народ, вселила в Везича надежду.
     Он знал,  по какому адресу ему надо идти.  Он помнил этот адрес. Член
компартии адвокат Славко Губар  доставил в  свое  время много забот Везичу
своими выступлениями в университете.  Он был самым левым и непримиримым из
коммунистов, с которыми Везичу приходилось сталкиваться.
     Губар не сразу вспомнил его,  а вспомнив, не смог сдержать себя. Лицо
его сделалось презрительно-насмешливым, и он распахнул перед Везичем дверь
в большой кабинет, обставленный мебелью старинного красного дерева.
     - Чем обязан визиту полицейского офицера? - спросил Губар. - Надеюсь,
теперь у властей нет ко мне никаких претензий?
     - Полицейский офицер пришел к  вам  не  как представитель власти.  Я,
скорее, пришел к представителю будущей власти.
     - Продолжаем игру в провокации?
     - Любая талантливая провокация требует времени,  - ответил Везич, - а
времени у нас нет.
     - У "нас"? У кого это у "нас"?
     - У югославов.
     - У  югославов есть время,  а  вот ваш час пробил,  это действительно
правда.
     - Хватит вам, - поморщился Везич. - Я хочу, чтобы вы меня выслушали и
сразу же предприняли какие-то шаги.  Но с  соблюдением осторожности;  если
вас посадят, то меня расстреляют.
     - Поменьше патетики,  полковник.  Все  эти  ваши  штучки давным-давно
известны.
     - Слушайте,  Губар, у меня ведь тоже есть нервы. Я пришел к вам как к
человеку,  представляющему партию.  Ту партию,  которая сейчас может стать
ферментом порядка во  всеобщем бедламе!  Я  специально приехал из Загреба.
Понимаете?  Мне не к  кому больше идти.  Кругом неразбериха и паника.  А в
Хорватии сепаратисты ждут момента,  чтобы ударить в  спину Югославии!  Там
уже нет центральной власти! Там живут по своими законам!
     - Чего вы от меня хотите?  Чтобы я открыл вам адрес подпольного ЦК? К
счастью, мне этот адрес неизвестен. Я разошелся во взглядах с руководством
и  не  поддерживаю  с  ними  контакта.   Достаточно  вам?  Могу  я  теперь
чувствовать себя спокойно?
     - Вы не верите мне,  -  убежденно и устало сказал Везич.  -  Я боялся
этого больше всего.  И  самое страшное заключается в том,  что я не вправе
винить вас.  Ну,  хорошо,  ладно,  хорошо,  тогда я  попрошу вас об  ином:
устройте мне встречу с вашими товарищами. Давайте поедем к ним вместе. Или
пойдите за ними, а я стану ждать вас здесь.
     - Ну зачем эти наивные разговоры?  -  снисходительно хмыкнул Губар. -
Вы же понимаете нереальность ваших предложений, полковник...
     - Слушайте,  Губар,  ваш пророк, Сталин, подписал договор с Гитлером.
Считайте меня Гитлером,  подпишите со мной договор,  он вам более выгоден,
чем мне.  Я рискую всем,  Губар.  Вы рискуете малым:  пусть проследят ваши
люди, они убедятся, что вас не "водит" полиция.
     Какое-то мгновение Губар смотрел на Везича серьезно и изучающе.
     "В  общем-то,  если он  не  врет,  -  подумал Губар,  -  у  меня есть
очевидный повод помириться с организацией.  "Помириться",  - усмехнулся он
своей  мысли,  -  какое доброе,  детское слово.  И  снова начнется прежняя
жизнь,  когда не принадлежишь себе, когда не знаешь, что тебя ждет завтра.
Пусть лучше они сами говорят с  ним.  В конце концов их обвинения в "левом
робеспьерианстве" може