тлером договором о дружбе и ненападении,
- рассеянно закончил Ковалич,  дождавшись,  пока солдат из тюремной охраны
поставил на столик кофе и вышел из кабинета,  -  Франция разгромлена.  Где
силы, на которые можно опереться в борьбе за свободу?
     - Знаете что,  майор,  -  быстро выпив свой кофе,  сказал Аджия,  - я
привык в  разговоре с людьми вашей профессии четко формулировать вопросы и
ответы. Давайте сформулируем ваш вопрос: чего вы от меня хотите?
     - Холодные вы люди,  - вздохнул Ковалич. - Все вы заражены неверием в
души человеческие.  Если полицейский, значит, обязательно враг. Человеком,
по-вашему, полицейский быть не может?
     - Ну что вы! Как можно?! Полицейский такой же человек, как и я, но вы
вначале  совершенно  правильно  заметили:   либо  он,  сиречь  полицейский
Ковалич, меня, либо я, сиречь коммунист Аджия, его.
     Ковалич  сделал  маленький  глоток  из   чашки,   которая  была   еще
миниатюрней, чем у Аджии, и спросил:
     - А вы свой кофе залпом махнули, боялись не успеть - отберу?
     - Вот это вы поняли совершенно точно.
     - Я  не  только это  совершенно точно  понял.  Я  многое точно понял,
Аджия.  Я  ведь могу сделать вам плохо.  Вы  же  вышли из левой оппозиции,
выпестованы социал-демократией, а этого ваши товарищи о-ох как не любят.
     - Компрометация возможна лишь в том случае,  -  откинувшись на спинку
кресла, отчеканил Аджия громко и раздельно, словно математическую формулу,
- если человек,  которого скомпрометировали, сломится на этом и подтвердит
то,  что  з а  н е г о  сказали.  Если же человек не сломлен внутренне, он
обязательно заявит  протест,  когда  он  сможет сделать это  публично.  Он
посвятит жизнь борьбе с  этой ложью,  и компрометация обернется бумерангом
против тех,  кто компрометировал.  В том случае,  если за человека говорят
то,  что противоречит его убеждениям,  и  не дают ему возможности публично
подтвердить это,  компрометация просто-напросто нецелесообразна и является
свидетельством слабости  и  неумелости  карательных органов.  Такого  рода
компрометация будет выгодна вашим противникам,  то  есть  моим  товарищам,
оставшимся на воле...
     - Почему так?
     - Вы же прекрасно знаете почему,  - ответил Аджия, - и не надо играть
в эдакую незаинтересованную рассеянность, господин майор.
     - Я   не   понимаю,   почему   ваша   компрометация   будет   выгодна
"товарищам"...
     - Потому что вы  научили нас крепко верить друг другу.  Потому что вы
научили нас  держаться друг  друга.  Потому что  вы  заставили нас  пройти
должную школу в  ваших тюрьмах,  и  мы  друг друга не  продаем ни за чашку
кофе,  ни  за  добавочную пайку баланды.  А  вот  когда и  если мы  начнем
продавать друг друга,  когда и  если мы перестанем друг другу верить,  вот
тогда можете три дня не выходить на работу и  праздновать победу.  Словом,
членом "национал-коммунистической партии Хорватии" я  не  стану,  господин
майор.
     - Не  станете,  -  повторил Ковалич.  -  А  название для новой партии
придумали весьма любопытное,  Аджия. Спасибо за идею. Такая идея стоит еще
одной чашки кофе. Не откажетесь?
     - Ни в коем случае.
     - В камере очень сыро?
     - Да, признаться. Это не Адриатика.
     - Как  раз  Адриатика ночью -  самое что  ни  на  есть  сырое место в
Хорватии.
     - Насколько я знаком с геополитической доктриной Муссолини и Гитлера,
Адриатическое  побережье  останется  хорватским  до  тех  лишь  пор,  пока
существует Югославия.
     - Что за  чепуха!  Хорватия не может жить без выхода к  морю,  и  это
отлично понимают в Риме и Берлине.
     - Ну-ну...
     - А про сырость в камере я не зря спросил,  Аджия.  Я спросил об этом
корыстно.
     - Так и я вам небескорыстно ответил.
     - Видите ли,  в  чем дело,  -  словно бы не слыша последних его слов,
продолжал Ковалич, - вместе с вашей группой арестован Август Цесарец. Я не
хочу делить лавровые венки,  но  из всех вас,  из интеллектуальной головки
партии, он все-таки самый талантливый. Вы согласны?
     - Бесспорно.
     - Он,  Назор и Крлежа -  самые блестящие литераторы нашей родины,  не
так ли?
     - Именно так.  Надо надеяться,  что  вы,  такой гуманный полицейский,
посадите Цесарца в сносную камеру.
     - Я хочу, чтобы он вообще вышел из тюрьмы.
     - Если вы  хотите этого,  не  предлагайте ему  тех  условий,  которые
только что предлагали мне.
     - Я хочу, чтобы вы уговорили его выйти из тюрьмы.
     - Просто  так  взять  и  выйти  из  тюрьмы?  Или  предварительно надо
постучать в дверь камеры?
     - Ему не надо ни поддерживать нас,  ни выступать против нас. Ему надо
сделать шаг в сторону. Ему надо просто писать пьесы и романы. И не лезть в
политическую борьбу. Цесарец нужен Хорватии как великий писатель, а не как
обыкновенный коммунист.  Я молю бога,  чтобы он проявил благоразумие. И вы
должны в этом помочь хорватам. Вы, Аджия, больше некому.
     Ковалич  говорил правду.  Он  действительно любил  писателя Цесарца и
преклонялся  перед  ним.  Он  действительно  пытался  сделать  все,  чтобы
сохранить Цесарцу жизнь.  Он, впрочем, не был уверен, что ему удастся это,
потому что  сразу же  после ареста Цесарца увезли из  Загреба,  и  где  он
сейчас находился,  не знал никто.  Ковалич мог только предполагать, что им
занимается лично  Евген  Дидо  Кватерник.  Дидо  умел  ломать террористов,
которые не раз смотрели смерти в глаза.  Цесарца он,  конечно, сломит, но,
сломав его как идеолога,  он  может уничтожить в  нем и  тот талант божий,
который так  дорог  Коваличу.  Впрочем,  не  одному  ему  среди  тех,  кто
преследовал Цесарца всю жизнь.
     ...Странный это парадокс - любовь палача к жертве.


     Ковалич осмотрел ладную фигуру, открытое сильное лицо Огнена Прицы и,
прикрыв ладонью рот, чтобы скрыть деланную зевоту, сказал:
     - Вот  вам перо и  бумага,  садитесь и  пишите своим друзьям,  что вы
будете жить до тех пор,  пока они станут соблюдать лояльность по отношению
к нам...
     - К вам? К майору Коваличу?
     - Я представляю власть.
     - Чью?
     - Повторяю,  вы  взяты в  качестве заложника.  Вы  взяты на основании
распоряжения бана Шубашича.  Вы будете сидеть в тюрьме, и ни один волос не
упадет с вашей головы до тех пор,  пока коммунисты сохраняют лояльность по
отношению к власти.  Естественно,  если придет другая власть,  они обязаны
сохранить такую же лояльность и по отношению к ней.
     - Вы предлагаете мне подлость только для того,  чтобы услыхать отказ,
так вас надо понимать?
     - В  общем-то  именно  так.  Еще  одно...  Вместе с  вами  арестованы
Кершовани,  Аджия и Цесарец.  Вы не знали об этом?  Да, да, они здесь. Они
могут  быть  освобождены,  поскольку  хорватская  власть  заинтересована в
сохранении национальной интеллигенции.  Даже  приятно,  знаете  ли,  иметь
своих  хорватских "анфан терриблей".  Их  можно освободить.  Я  говорю вам
правду,  Прица.  Я при этом говорю открыто,  что вы, как серб, обречены на
заключение.  Если только ваши соратники не начнут террора: тогда мы казним
вас с  оповещением в  печати.  Так же честно я  признаюсь вам в  том,  что
Аджию,  Цесарца и Кершовани можно освободить. Я уже беседовал с Кершовани.
Поговорите с  ним  вы.  Все-таки  живая собака лучше мертвого льва,  а?  Я
устрою вам встречу, не возражаете?
     - Не возражаю.
     - Вы будете советовать Кершовани выйти из тюрьмы?
     - Конечно.
     - Вы не спрашиваете меня об условиях, которые я предложил ему?
     - Зачем?  Подлых он не примет.  Разумные я посоветую ему принять.  Вы
правы, живой лев лучше, чем мертвый пес.


     - Что  значит  "отречение"?   -  Ковалич  пожал  плечами.  -  Что  вы
повторяете это словно заклинание?!  Я не требую от вас отречения!  Отнюдь.
Не  мне  учить вас  марксизму,  этому обучают вас в  Москве.  Вы,  кстати,
считаете московский марксизм марксизмом? Я же не веду протокола, отчего вы
молчите? Да или нет?
     - Да, - ответил Кершовани.
     - Слава богу, я услышал ваш голос. Раньше я слушал вас только один на
один с  диктофоном,  когда мне проигрывали записи ваших бесед с  друзьями.
Так вот,  о московском марксизме,  Кершовани...  Сталин заключил договор о
дружбе с Гитлером. Это что, отречение? Или творческое развитие марксизма?
     Кершовани внимательно из-под  толстых стекол  своих  круглых очков  в
жестяной оправе  посмотрел на  этого  сытого,  большелицего,  розовощекого
человека,  и Ковалич не смог уловить, чего больше в этом взгляде: боли или
ненависти.  Он  понял,  впрочем,  что  сейчас,  за  все  время его бесед с
арестованными коммунистами,  он  нанес  первый серьезный удар  противнику.
Обидно,  что  это случилось с  хорватом Кершовани.  Лучше бы  эту их  боль
проверить на  сербе Прице или евреях Рихтмане или Крайском:  те  обречены,
даже если отрекутся. Но их возможное отречение он обернет против Кершовани
и Цесарца с Аджией.  Это великолепно, когда в группе один дрогнет - первый
шаг по лестнице, ведущей к успеху.
     - Я не слышу ответа,  -  сказал Ковалич,  предлагая Кершовани пачку с
"требинцем",  настоящим герцеговинским табаком, желтым, тонким, пахучим. -
Курите,  курите,  -  он подвинул Кершовани листки папиросной бумаги, - чем
виноват табак, попавший в руки тюремщика? Диалектика, Кершовани, будьте же
диалектиком,   право.   Нельзя  винить  объект  из-за  его  принадлежности
субъекту.  Вы ведь не обвиняете Рембрандта в  клерикализме за то,  что его
патронировал папский двор.
     - У вас есть документы, подтверждающие этот патронаж?
     "Слава богу,  что он не говорит больше о  пакте Москвы с Берлином,  -
подумал Кершовани,  -  надо увести его от  этой темы,  потому что нет хуже
пытки,  чем  говорить об  этом с  врагом.  Не  объяснять же  ему стратегию
отступления,  необходимость фактора времени,  не  объяснять же ему тактику
большевистской революции, столкнувшейся с национал-социализмом? Хорош бы я
был,  продолжи  он  эту  беседу!  И  ответить  ничего  нельзя,  и  молчать
невозможно. Разве можно молчать, когда режут по живому?"
     - А  вам  знакомы  документы,  подтверждающие отсутствие такого  рода
патронажа? - спросил Ковалич.
     - Сохранились письма  Рембрандта.  Если  умение  держать  художника в
состоянии постоянной нищеты,  лишь  изредка подкармливая его,  есть  форма
патронажа, тогда, вы правы, его заботливо патронировали.
     - Так  ведь власть не  ведает,  как  вести себя с  теми,  кто отметен
печатью таланта,  на  сей счет рецептов нет.  Можно лишь нащупывать канву,
основную линию поведения в процессе взаимного узнавания. Дай иному таланту
все блага, и он забросит кисть или перо, и мир потеряет гения.
     - А кто определяет меру талантливости?
     - Сначала  это  должен  определить купец.  Я  нарочно огрубляю ответ,
Кершовани.  Да,  да,  купец!  Тот, кто решится дать молодому, неизвестному
творцу  деньги  под  будущую работу.  Купец  является неким  буфером между
властью и  народом,  ибо  он  знает  нужды рынка и  рискует больше других,
вкладывая деньги в новое и непризнанное. Таким образом, создав художника -
предоставив  ли  ему  бумагу,   наборщиков,   линотипы  или  же  обеспечив
мастерской,  красками, кистями, холстом, мрамором, выставочным залом, - он
отдает его в руки общества. Общество же - явление аморфное, оно становится
обществом тогда лишь,  когда происходит разделение на  ячейки,  на  края и
районы,  когда страсти сдерживаются жандармерией и  тюрьмами,  когда споры
решаются в судах, третьими людьми; когда отношения с другими общественными
образованиями  устанавливают  умные   землепроходцы,   именуемые  послами,
которые  отчитываются  в  проделанной  работе  перед  королем,  премьером,
диктатором,  парламентом,  и  те  уже в  зависимости от  той или иной меры
целесообразности приводят в действие армии,  ввергая общество в войну, или
же,  используя мощь своих армий,  вступают в блоки с другими армиями,  для
того чтобы, объединившись, сохранить мир.
     - А при чем здесь купцы?  - рассмеялся Кершовани, подумав о том, как,
верно,  мучался этот майор над  учебниками обществоведения,  как кричал на
жену,  когда она приставала к  нему с  вопросами о  завтрашнем ужине,  как
чванился среди с в о и х  тем, что осилил такую премудрость, и как привык,
видимо,  к постоянному интересу со стороны тех,  кому он служил, поскольку
среднее  руководящее звено  чиновничества в  фашистских  и  полуфашистских
государствах отличается четкой исполнительностью,  которой интеллектуализм
только  вредит,   а  потому  неугоден,  хоть  и  занятен  -  что-то  вроде
диковинного зоологического экспоната.  Подумав об этом,  Кершовани пожалел
Ковалича:  у него порой бывали странные приступы острой жалости к тем, кто
его мучал.  Однажды он испугался, не мазохизм ли это, не развился ли в нем
за  десять лет каторги некий комплекс,  но по размышлении здравом пришел к
выводу,  что  никакой  это  не  комплекс  и  что  сострадание к  палачу  -
естественное,  пожалуй,  состояние у  такого  узника,  который принял свой
крест добровольно,  ибо верит в  победу своей идеи и считает тех,  кто его
идее противостоит, людьми жалкими, слепыми и несчастными. Он вспомнил, как
четыре  года  назад  его,  закованного в  кандалы,  перевезли из  тюрьмы в
Сремской  Митровице  в  каторжный централ  Лепоглаву за  то,  что  он  был
инициатором забастовки протеста  против  жестокого  режима,  и  бросили  в
одиночку,  приковав к полу,  словно зверя,  стальной цепью. В этот же день
привели  туда  студентов и  профессоров Загребского университета,  которые
штудировали семинар по вопросам "тюремной юриспруденции". Сначала студенты
смотрели на него,  избитого и продрогшего, сквозь глазок, а потом железную
скрипучую  дверь  камеры  распахнули  (кожа  у  него  покрывалась цепкими,
шершавыми  "цыпками",   когда  эта  дверь  визжала,   такими  же   цыпками
покрывалась кожа,  когда он в детстве ходил босиком по ковру),  и студенты
вместе  с  профессорами смотрели на  него  и  молчали,  и  было  слышно их
дыхание,  и он заставил себя улыбнуться, и ему хотелось помахать им рукой,
но  руки были прикованы к  полу,  и  он  испугался,  что  улыбка его может
показаться жалкой,  и тишина,  которая была такой густой и слышной, что он
даже мог различить, кто как дышит, стала невыносимой.
     Вопрос профессора Лавринича прозвучал словно спасение:
     "Вы же интеллектуал, Кершовани, а не фанатик. Вашу публицистику знают
в Европе. Как вы можете служить идее, которая никогда не победит?"
     Кершовани тогда мысленно поблагодарил профессора Лавринича,  и ощутил
спокойствие в  себе,  и  не  испытывал чувства стыда за свое бессилие,  на
которое  с м о т р е л и,  как в цирке, и он ответил:
     "Я служу моей идее именно потому, что я интеллектуал, а не фанатик".


     Свернув  "требинец"  в  тонкую  длинную  цигарку,  Ковалич  задумчиво
повторил вопрос Кершовани:
     - При чем здесь купцы?  А купцы здесь при том,  что они осознают свою
принадлежность  д а н н о м у  обществу.  Они живут в мире реальном,  а не
выдуманном, и пользу хотят приносить конкретности, а не утопии.
     - Может быть, человечество творчеством своим, мыслью, устремленностью
все же приближает эту самую утопию,  делая с  ее помощью хотя бы несколько
более сносным существующее?
     - Человечеству предлагают утопии.  Пожалуйста,  я  с  этим  согласен,
работайте  над  своей  утопией,   пытайтесь  приблизить  ее  к   хорватам,
старайтесь сделать их жизнь более сносной.
     - Утопия -  это когда есть идея,  а нет факта.  Я же знаком с фактом,
когда утопия превратилась в реальность.
     - Царство труда и свободы в России, - съязвил Ковалич.
     - Именно.
     - Значит, вы намерены служить только той реальности? Судьба хорватов,
ваших кровных братьев, вам неинтересна?
     - Я  понимаю вашу заинтересованность ролью купцов в  системе мирового
прогресса,  -  вздохнул Кершовани,  -  вы ставите свои вопросы конкретно и
четко,  как купец.  Вы  не  правы,  майор.  Судьба хорватов и  сербов меня
волнует,  очень волнует;  как же меня может не тревожить их судьба, если я
сам хорват, рожденный в Италии и поэтому лучше вас знающий, что такое быть
чужаком!
     - Именно этих слов я  от  вас и  добивался,  Кершовани.  Я  не требую
отречения от  ваших идеалов -  я  достаточно хорошо знаю  вашу  биографию,
чтобы требовать невозможного.  Служите своей идее,  но только помните, что
по крови вы хорват.
     - Благодарю за совет.
     - Все. Вы свободны, господин Кершовани.
     - Не понимаю...
     - Вы свободны,  -  повторил Ковалич.  -  Вы только напишете маленькую
декларацию:  "Я,  Отокар Кершовани, хорватский коммунист, озабочен судьбой
моей  хорватской родины и  в  эти  тревожные дни  хочу быть вместе с  моим
народом, чтобы разделить с ним все тяготы и радости".
     - Два вопроса, майор.
     - Пожалуйста.
     - Первое. В декларации, которую вы изволили мне зачесть, сказано, что
я  хорватский  коммунист.  Это  ошибка.  Я  югославский коммунист,  майор.
Второе: значит ли, что девять членов компартии Югославии, среди которых не
все  хорваты,   арестованные  вместе  со  мной,  будут  освобождены  после
подписания такого рода декларации?
     - Судьбой  сербов  и  евреев,  принадлежащих к  вашей  партии,  будет
заниматься Белград. Я уполномочен заниматься только хорватами.
     - А что, Хорватия уже отделилась от Югославии?
     Ковалич долго смотрел на  Кершовани,  осторожно пуская табачный дым к
потолку.  Он  вспоминал  донесения  службы  наружного наблюдения,  которые
сообщали о поведении Кершовани на воле,  когда он был освобожден из тюрьмы
- всего  несколько  месяцев  назад  -  после  десяти  лет  каторги.  Перед
освобождением сокамерники  подарили  ему  костюм  -  тот,  в  котором  его
арестовали,  сгнил  от  хранения на  тюремном складе.  Следить  поэтому за
Кершовани было легко -  костюм,  который ему подарили,  оказался велик,  и
человек,  известный Европе  теоретик,  владевший умами  молодежи в  бурные
двадцатые  годы,  шел  по  улицам  Загреба  как  бродяга:  рукава  пиджака
болтались,  закрывая пальцы,  брюки трепались по мостовой,  и он то и дело
подтягивал их,  явно  смущаясь этого своего вынужденного,  чисто тюремного
жеста.  Полицейские, которые "вели" Кершовани по Загребу, удивились, когда
он долго стоял около светофора,  не решаясь перейти улицу,  а  потом вдруг
повернулся  и  побрел  домой,   то  и  дело  испуганно  озираясь.   Данные
телефонного прослушивания все  объяснили:  Кершовани позвонил своему другу
адвокату Ивану Сеничу и  сказал,  что он  не  смог прийти,  потому что его
пугают  шум  улицы,   скорость  машин  и  обилие  людей,  которые  куда-то
торопятся,  громко говорят,  не  опасаясь окрика надзирателя,  обнимаются,
пьют  вино в  кафе и  смотрят на  него странно изучающе.  Но  через неделю
Кершовани  снова  включился в  работу,  начал  издавать  газету  "Хрватска
наклада" и  журнал "Израз".  Его и  взяли-то в типографии на Франкопанской
улице,  в  маленькой тесной каморке,  где он вычитывал корректуру перевода
"Материализм  и  эмпириокритицизм",  который  Прица  и  Пьяде  сделали  на
каторге...
     "А ведь зря затеяли мы с ним все это, - подумал вдруг Ковалич. - Зря.
Он издевается надо мной,  ставя свои вопросы.  Он слепой фанатик, и нечего
строить иллюзии".
     - Нет, Хорватия не отделена от Югославии, - медленно ответил Ковалич,
- просто мне казалось, что в трудные для хорватов времена вам, хорватскому
интеллектуалу, надо было бы отказаться от своих утопий и подумать о судьбе
народа. Видимо, я ошибся. Вы живете в другом мире и служите чужой идее.
     - А чьей идее служите вы?
     - Кершовани,  вспомните свое  детство в  Истрии,  подвластной Италии.
Вспомните, как вас унижали сербы, когда Хорватия была подвластна Белграду.
Вспомните вашу жизнь, Кершовани. Вспомните Нану...
     ...Когда его осудили на  десять лет каторги,  он  написал письмо Нане
Шилович,  своей жене. Она была самой блистат