я в ведении СС, будут проводить эту
благородную работу на  благо нашей нации,  на благо наших детей и  внуков,
которым  суждено  жить  в  век  чудесной и  благородной расовой  гармонии!
(Овация.)
     Главой  "Амерде"  стал   профессор  Мюнхенского  университета  Верст;
Гаусхофер -  научным руководителем. Ему вменялось в обязанность курировать
"изыскания таинственного в области оккультной практики".  Он также получил
личное задание фюрера:  привлечь Отто Скорцени для  организации экспедиции
по  похищению "Чаши  святого Грааля",  в  которой собрана кровь Христова и
которая, по преданию, приносит успех всем начинаниям ее обладателя.
     Вызвав Гаусхофера для беседы, фюрер начал говорить так, как он привык
- вещая, слушая лишь самого себя:
     - Провидение подсказало мне  путь,  который обеспечит нам  наименьший
риск  и  даст  наибольшее  благоприятствие на  первых  шагах.  Не  отрицая
мистического могущества "Чаши Грааля",  я  слышу Великие Слова о том,  что
решение главного может  прийти к  нам  только через  "Шимбалу",  через дух
Тибета. Умение отделять главное от второстепенного, громадное от большого,
гениальное от  мудрого позволит мне и  тому народу,  который призвал меня,
дать миру то, что не в состоянии ему дать ни один человек и ни одна другая
доктрина,  кроме доктрины национал-социализма. Национальное - всем немцам,
социальное - неимущим немцам; остальное -  п о с в я щ е н н ы м!
     И  вдруг  Гитлер заметил взгляд Гаусхофера.  Это  был  усталый взгляд
умного человека,  который все помнит и  никогда не  сможет забыть.  Гитлер
ощутил в  себе гнев и одновременно сладостное ощущение высшей силы,  когда
он  вправе приказать убить учителя и  его,  Гитлера,  ученики сделают это,
испытывая счастье оттого,  что могут служить ему.  Но он сразу же подумал,
что этот  п о с в я щ е н н ы й  - последний, кто владеет тайной "Агартхи"
и "Шимбалы".  И он,  этот последний,  всюду выступает со словами,  которые
возвеличивают  его,  Гитлера,  того,  который  смиренно  внимал Гаусхоферу
двадцать лет назад,  и  краснел  под  его  взглядами,  и  смущался  своего
яростного  красноречия,  в  котором  -  он  это  чувствовал  -  было много
провинциального.
     Гитлер -  как это часто бывало с ним -  увидел себя со стороны, и ему
показалось,  что  самое разумное молча улыбнуться Гаусхоферу,  положив ему
руку на плечо. Надо только пристально смотреть в глаза - глаза не лгут. Он
поступит так,  как ему подскажут глаза учителя. И он положил руку на плечо
Гаусхофера и ощутил вдруг, как тяжела его рука.
     ...Нельзя  верить  глазам  побежденных учителей.  Нельзя  верить тем,
считал Гитлер,  кто был у  твоего начала и  видел тебя маленьким и робким.
Таких  надо  уничтожать  и  устраивать им  торжественные похороны.  Гитлер
ничего не увидел в  глазах Гаусхофера,  кроме силы.  Магическая,  ощутимая
сила  застыла  во  взгляде  профессора.   Но  так  Гитлеру  казалось  лишь
мгновение.  Потом он подчинился этой силе и уже не понимал сам, что именно
эта  чужая  сила  повелела  ему  увидеть  в  глазах  Гаусхофера  любовь  и
преданность.
     ...Именно с этой минуты Гаусхофер стал мстить.  Он знал, как армия не
любит  Гитлера.  Он  знал,  что  фюрер окружен преданными ему  фанатиками:
Гессом,  Герингом,  Гиммлером, Геббельсом. Именно на Гесса он нацелил свой
первый удар.  Он  лишит фюрера того,  кто  вместе с  ним  начинал движение
национал-социализма.  Потом  сделает так,  чтобы  ушли  в  тень  Геринг  и
Геббельс.  Пусть рядом останется Гиммлер -  это ненадолго. И, когда Гитлер
будет один,  совсем один,  вот тогда он снова придет к нему, к Гаусхоферу,
придет тайно, тихо и смиренно, как блудный сын приходит к отцу. Библейский
отец простил; он, Гаусхофер, не простит. Просто так он простить не сможет.
     Именно Гессу он подсказал мысль о том, что Англию перед началом войны
на  Востоке можно склонить к  переговорам и  не вовлекать,  таким образом,
рейх в сражение на два фронта.  Он,  Гаусхофер,  знает, как надо влиять на
своих учеников. Он внушит Гессу идею, подчинив его своей воле. Пусть уйдет
Гесс  -  это,  пожалуй,  единственный человек,  готовый отдать за  Гитлера
жизнь.
     И Гесс начал готовиться к переговорам с Лондоном, игнорируя тот факт,
что Черчилль, хотя и заявил о своей давней неприязни к большевизму, все же
пришел к  власти под  лозунгом:  "Враг номер один -  Гитлер.  Всякий,  кто
вступит с ним в борьбу, автоматически станет нашим союзником!"


     Сочинив шифровку Шелленбергу о том,  что в Белграде, "по сведениям от
завербованного мною  Везича",  имеют  место  "постоянные русско-английские
контакты",  Штирлиц попросил санкцию на "продолжение работы с  югославским
полковником",  пользующимся большим авторитетом и имеющим широкие связи на
Балканах.


     Шифровка эта  была немедленно доложена Шелленбергом Гейдриху.  Тот за
своей,  естественно,  подписью,  без ссылок на фамилию Штирлица,  а уж тем
более его агента, переслал сообщение Гиммлеру. Рейхсфюрер ознакомил с этим
донесением Гесса.  Гесс  собирал по  крупицам все  материалы,  связанные с
русско-английскими  отношениями.   Он   лелеял  мечту  помирить  фюрера  с
англичанами.   Шифровка  Штирлица  подвигла  его  на  еще  более  активные
действия.  Гесс поручил Гейдриху запросить возможно больше подробностей из
Югославии.  Шелленберг сразу же  отправил шифровку Штирлицу.  Тот в  ответ
попросил  шефа   дать  указание  Веезенмайеру  оказывать  ему,   Штирлицу,
максимальную помощь в этой его работе.  Такое указание было передано часом
позже.


     - Вот  что,  милый Штирлиц,  -  сказал Веезенмайер,  -  пригласите-ка
сегодня на  ужин господина Везича.  Что вы все один да один,  надо бы и  о
своих товарищах помнить.
     - Слушаюсь...
     - Я  не  отдаю приказа.  Приказ продолжать с  ним работу я  вам отдал
ночью. Сейчас это дружеская просьба.
     - Я  рад,  что  вы  считаете меня  своим другом,  штандартенфюрер.  Я
горжусь этим.  Я умею ценить дружбу таких выдающихся людей, как вы... - Он
заметил в  глазах Веезенмайера искорки смеха и  нахмурился.  -  Я  не умею
льстить,  штандартенфюрер.  Наверно,  поэтому я  до  сих  пор  не  получил
повышения в звании.
     - Получите,  -  улыбнулся тот  своей открытой улыбкой.  -  Это я  вам
обещаю, Штирлиц. Дней через десять получите...
     - Когда вернемся домой?
     - Через  десять дней  Загреб станет нашим домом,  Штирлиц.  А  может,
несколько раньше.


          "Ц е н т р.
          Веезенмайер сообщил,  что в течение ближайших десяти дней Загреб
     "станет немецким".
                                                               Ю с т а с".


     Штирлиц,    однако,    не   предполагал,    что   его   сообщение   о
"русско-английских  контактах"  вызовет  еще  одну  реакцию  Шелленберга -
неожиданную, странную и столь же молниеносную.


                                                                "Штирлицу.
                                                          Строго секретно.
                                                            Вручить лично.
                                                  По прочтении уничтожить.

          По нашим сведениям, в Сараево, в отеле "Европа", живет профессор
     лингвистики  Шанхайского  университета  Чжан  Бо-ли.  Вам  необходимо
     встретиться  с  ним  и  провести  беседу.  Главные  интересующие  нас
     вопросы: согласен ли он с официальной расовой теорией НСДАП? Готов ли
     он  поддерживать  тесные  отношения  с нашими учеными,  работающими в
     области изучения Азиатского континента вообще и Китая в частности?

                                                              Шелленберг".


     Генеральный  консул  Фрейндт  смотрел  на   Штирлица  выжидающе:   он
передавал ему  уже  третью шифровку,  и  тот  не  считал нужным ни  словом
обмолвиться  о  содержании  указаний,   поступивших  из  Берлина.  Штирлиц
понимал,  что этим своим молчанием он унижает генерального консула и может
при определенных обстоятельствах лишиться его поддержки,  а  помощь такого
человека,  как Фрейндт,  имеет большое значение.  Однако Штирлиц понимал и
то,  что,  открой он Фрейндту содержание шифровок,  тот -  если он человек
гестапо -  может  сразу  же  сообщить в  Берлин о  "болтливости сотрудника
разведки и неумении хранить государственную тайну".
     - Как  звонить  в  Сараево?   Отель  "Европа"?   -  спросил  Штирлиц,
недоуменно пожав плечами после вторичного прочтения шифровки.
     - Что-нибудь  срочное?   -  поинтересовался  генконсул,  отыскивая  в
справочнике телефон отеля.
     - У них там семь пятниц на неделе.  Своих дел невпроворот, а тут... В
восемь утра -  одно,  в девять у Веезенмайера -  второе,  в десять у вас -
третье.
     - Телефон "Европы" 92-56.
     - Спасибо.
     Штирлиц заказал срочный разговор с  Сараево.  Связь  дали  через пять
минут.
     - Добрый день!  Скажите,  пожалуйста,  -  спросил Штирлиц портье, - в
каком номере живет господин Чжан Бо-ли?
     - Господин Чжан Бо-ли уже не живет здесь.
     - Господин Чжан Бо-ли уже не живет здесь,  -  удовлетворенно повторил
Штирлиц,  решив, что это достаточный повод, чтобы радировать Шелленбергу о
невозможности  встречи  с   китайским  ученым   из-за   ошибочных  данных,
переданных Берлином.
     - Он переехал в более дешевый отель,  - продолжал портье. - Номер его
телефона 25-41.
     "Будь проклят их сервис,  - озлился Штирлиц, - кто его тянул за язык?
Не живет в "Европе", и слава богу!"
     Он взглянул на генконсула и не увидел в его глазах той колючей,  хотя
и  уважительной  настороженности,   которая  была,   когда  тот  передавал
оберштурмбанфюреру СС  шифровку  из  Берлина.  Фрейндту  стало  ясно,  что
шифровка никак не касается работы его учреждения,  и он почувствовал,  что
Штирлиц неспроста позвонил в  Сараево из  его кабинета,  оказывая ему этим
знак истинно товарищеского доверия.
     - Я  отправлю телеграмму в  Берлин,  с вашего позволения?  -  спросил
Штирлиц.
     - Конечно. Ее немедленно зашифруют.
     - Не надо.  У  меня свой код.  А вот молнией пусть передадут,  за это
истинное спасибо вам.


                                                             "Шелленбергу.

          Идет активная  работа  с  Везичем  по  поводу  русско-английских
     контактов.  Провожу  беседы  с русским ученым Родыгиным,  который дал
     согласие сотрудничать с нами. Нельзя ли встретиться с китайцем позже?

                                                                 Штирлиц".


     Штирлиц не знал,  да и не мог, безусловно, знать о разговоре, который
состоялся  двадцать  седьмого  марта  между  Гейдрихом  и  Шелленбергом  о
возможном столкновении арийцев с азиатами на территории России,  где-то за
Уралом,  после победы над большевиками.  В суматохе дел Шелленберг не смог
проследить за шифровками, которые он отправил в Лиссабон, Виши и Цюрих. Да
и  Гейдрих забыл об  этом разговоре,  потому что фюрер требовал ежедневных
отчетов о том, как идет подготовка к югославской "Операции-25" и греческой
"Марита".   Однако  после   того,   как   Гальдер  доложил  Гитлеру,   что
передислокация войск  практически закончена и  что  сейчас пошел отсчет на
часы,  фюрер вновь вернулся к детальному рассмотрению плана "Барбаросса" и
в  разговоре с Гиммлером поинтересовался,  какие новости у специалистов по
Дальнему Востоку,  которые  анализируют возможность и  последствия встречи
вермахта  и  желтых  полчищ  на  территории России  после  блицкрига.  Это
особенно волновало Гитлера сейчас, поскольку агентура Риббентропа донесла,
что   министр  иностранных  дел   Японии  Мацуока  ведет   предварительные
переговоры с Москвой,  а цель этих переговоров, как предполагали эксперты,
- заключение пакта о нейтралитете с Кремлем.
     Значит,  надо думать обо всех силах на Азиатском континенте,  которые
могут оказаться для Берлина противовесом в его отношениях с Токио.
     Учитывая также сообщения о  контактах русских и  англичан в Белграде,
необходимо было выяснить все о  ситуации на Дальнем Востоке,  и  не только
сегодняшней,  очевидно,  но и  о той,  которая может возникнуть в будущем.
Фюрер   дал   понять   Гиммлеру,   что   оптимальным  вариантом  было   бы
противопоставление двум европейским фронтам мощного фронта в Азии -  этого
Россия не выдержит.
     Гиммлер вызвал Гейдриха;  тот,  в свою очередь, распек Шелленберга; и
сразу же  после разговора шефа РСХА с  начальником политической разведки в
разные города мира полетели шифровки с повторными запросами,  и в ответах,
полученных из  двенадцати стран мира,  фигурировала фамилия лингвиста Чжан
Бо-ли,   работавшего  ныне  в   библиотеках  Югославии  после  прохождения
трехмесячной практики  в  Софии.  Резидент СД  в  Виши  сообщил,  что,  по
сведениям,  полученным от  китайской  агентуры,  из  тех,  кто  учился  во
французских университетах еще до начала войны, Чжан Бо-ли относится к тому
типу  ученых,  которые  занялись  наукой,  будучи  отринутыми от  практики
политической борьбы,  ибо сначала он примыкал к  группе левых коммунистов,
потом  увлекся  великоханьской,  расистской доктриной,  а  затем  уехал  в
Европу,  чтобы написать монографию по  истории китайской лингвистики и  ее
первородстве в сравнении с японской иероглификой.


                                                                "Штирлицу.
                                                            Вручить лично.

          По поводу   китайского   ученого.   Извольте  выполнять  приказы
     немедленно и беспрекословно.
                                                              Шелленберг".


     Штирлиц, чертыхаясь, взял мощный "мерседес", любезно предложенный ему
генеральным консулом, потерял полчаса, разыскивая Родыгина, и только потом
выехал  из  Загреба.  Он  несся  по  узкой  горной дороге на  максимальной
скорости и через шесть часов был в Сараево. Город поразил его мощью мечети
Бегова джамиля,  протяжными криками муэдзинов,  возвещавших время  намаза;
паранджами на лицах женщин,  и ему даже показалось,  что каким-то чудом он
оказался в Константинополе, а не в сердце Боснии, близ подножия Черных гор
- очага славянской культуры на Балканах.
     Штирлиц позвонил к Чжан Бо-ли и договорился о встрече.  Они увиделись
в  маленьком кафе  на  узенькой,  чисто  мусульманской улочке  Куюнджилук.
Штирлиц рассчитывал, что разговор будет коротким и конкретным. Однако Чжан
Бо-ли,  великолепно говоривший по-английски и с большим трудом по-немецки,
не  торопился начинать  серьезную беседу,  рассуждая о  погоде,  ценах  на
антиквариат и  обилии  невесть откуда понаехавших цыган.  Поначалу Штирлиц
думал лишь о  том,  как бы скорее избавиться от него,  о  том,  как прошла
встреча Родыгина с  Везичем,  но  потом  разговор принял столь неожиданный
оборот,  что,  закончив его, он сел в машину и не сразу поехал в Загреб, а
сначала составил запись беседы в двух вариантах: краткую, из пяти абзацев,
для Шелленберга и развернутую - для Москвы.

          "После обязательной  вводной  части,  когда   собеседник   и   я
     "пристреливались" друг к другу,  мною был поставлен вопрос:  возможно
     ли в будущем столкновение - имеется в виду отнюдь не военное, но лишь
     географическое - рейха и Китая, арийской и великокитайской доктрины?
          - Рейх связан с Россией  договором  о  дружбе,  -  ответил  Чжан
     Бо-ли.
          Я сказал ему,  что рейх воюет с Англией и разгром  Англии  будет
     означать  начало  немецкого  проникновения  в  Индию,  которая  имеет
     двухтысячекилометровую границу с Китаем.
          - Великокитайская  доктрина,  -  заметил  мой  собеседник,  - по
     своему внутреннему механизму ничем  не  отличается  от  любой  другой
     концепции   национальной   исключительности.   Зороастр,   или  же  в
     европейской записи Заратустра,  говорил о богоизбранности  персов.  В
     ветхом  завете  заложена  идея "исключительности" иудеев.  Германские
     философы обосновывали богоизбранничество немцев,  историк Соловьев  -
     русских.
          Я сказал,  что во всякого рода исключительности два аспекта, ибо
     происходит смыкание индивидуального и общего: либо доктрину выдвигает
     личность, либо личность лишь оформляет то, что угодно массе.
          - Исключительность нации рождена историей человечества в дни его
     младенчества, когда всякий "чужак" приравнивался к врагу.
          Я согласился с китайским профессором, заметив, что восемьсот лет
     назад  англичанин  никогда  не  говорил  о  французе  "француз";   он
     определял его только одним понятием - френч дог*.  Видимо, добавил я,
     осознание национальной общности,  от которой всего лишь один  шаг  до
     теории национальной исключительности,  происходит в тот момент, когда
     можно отделить "нас" от "них".
          _______________
               * Французская собака (англ.).

          Чжан Бо-ли не  оспаривал  этой  точки  зрения,  подчеркнув,  что
     китайцам не приходило в голову,  что они желтые,  до тех пор,  пока к
     ним не пришли белые.
          - В  общем-то,  -  добавил  он,  -  возвращаясь к вашему первому
     вопросу,  надо сказать,  что встреча рас всегда конфликтна. Оборотная
     сторона познания д р у г и х  таит в себе зародыш чувства собственной
     исключительности, которое на первых порах всегда рычаг противостояния
     другой  расе,  однако  меня интересует более локальный вопрос:  чем и
     как, с вашей точки зрения, объясним внутрирасовый национализм?
          - В  прошлом,  -  ответил  я,  -  любой  мекленбуржец был братом
     другого мекленбуржца и всегда становился на его  защиту  потому,  что
     оба  противостояли  саксонцу  или  баварцу.  Если национальная группа
     находится в окружении других  национальных  групп,  тогда  этнический
     момент оказывается сильнее момента социального. Национальное сознание
     народов Югославии (многого здесь  можно  было  избежать)  диктовалось
     тем,   что  в  метриках  учитывалось,  кто  ты:  черногорец,  хорват,
     мусульманин  или  словенец.  Постоянное  подчеркивание   национальной
     принадлежности  неминуемо отпечатается в сознании поколений.  И порой
     получается так,  что национальный антагонизм  оказывается  следствием
     национальной самозащиты: способ сохранения национального духа рождает
     внутрирасовые конфликты.
          Чжан Бо-ли попросил проиллюстрировать это утверждение фактами из
     истории.  Я  привел  пример  не  европейский,  но  азиатский,   желая
     заставить  собеседника  активнее  включиться в разговор,  с тем чтобы
     точнее понять его "открытые",  "болевые" места.  Я привел в  качестве
     примера традиционную подозрительность вьетнамцев к Китаю, поскольку в
     течение почти тысячи лет "северная угроза" - единственная и  наиболее
     жестокая для Ханоя.
          Реакция собеседника была мгновенной и  плохо  скрываемой.  Желая
     перевести разговор в другую сферу, Чжан Бо-ли спросил:
          - А  кто,  по-вашему,  рождает  эмбрион  "национального   духа"?
     Интеллигент или производитель материальных ценностей?  Масса,  говоря
     иначе, или дух?
          - Мы вернулись к началу разговора, - заметил я.
          - Азия не боится возврата к началу,  - ответил Чжан Бо-ли, - ибо
     именно  начало  -  в  той  или  иной  форме  - определяет последующее
     развитие.
          Я ответил,  что,  с  моей точки зрения,  "эмбрион" национального
     духа - масса,  поскольку для толпы понятие "китаец" или  "вьетнамец",
     "славянин"  или "француз" нерасчленяемо на индивидуальность.  Для них
     это  "чужаки".  Но  очень  скоро  эта  тенденция  становится  орудием
     политической   элиты,   рычагом  противостояния  другой  национальной
     общности или же лозунгом для завоевания ее  и  уничтожения,  как  это
     было, например, с Маньчжурией, Монголией и Вье