нам,  -  задумчиво сказал Шошич,  - это вице-губернатор Ивкович. Оппозиция
всегда  готова  подставить подножку  парламентскому большинству.  И  потом
Ивкович связан с Белградом. - Шошич налил ракию себе и Везичу. - Пока что,
во всяком случае. Попробуйте через него, а?


     Профессора Мандича  дома  не  было.  Горничная  сказала  Везичу,  что
"господин профессор сейчас работают в  университетской библиотеке".  Везич
нашел  профессора  в  маленьком  зале  для  преподавателей.   Тот  сначала
недоумевающе поглядел на  полковника,  потом недоумение сменилось детским,
неожиданным на его лице интересом, а потом Везич прочитал на лице историка
ужас.
     Профессор сидел  в  пустом  зале,  совершенно один,  обложенный горою
книг,  и  Везичу казалось,  что он чувствует себя неприступным и  сильным,
когда отделен от мира такой баррикадой фолиантов.
     - Немедленно уходите отсюда,  - шепотом сказал Везич. - Немедленно. И
скажите всем вашим друзьям,  чтобы они тоже уходили.  В  ближайшие два-три
дня начнутся массовые аресты.  Я Везич, редактор Взик говорил вам обо мне.
Это я  звонил вам.  Цесарец в  тюрьме.  Вам надо исчезнуть.  Эмигрировать.
Затаиться.
     - Эмигрировать и затаиться,  -  так же шепотом повторил Мандич.  -  А
драться будет кто? Кто будет драться?
     - Тише вы...
     - Здесь нет шпиков!
     - Есть.  Здесь  всегда  было  очень  много  шпиков.  В  библиотеках и
университетах нельзя жить без шпиков,  профессор.  Словом,  времени у  вас
нет.  Скажите друзьям,  что  все  картотеки на  коммунистов будут переданы
немцам.   И  сразу  же  пойдут  аресты.   Повальные.   Вторжение  намечено
послезавтра.  В Белграде празднуют пасху;  люди будут пьяны и беззаботны -
самое время начинать против них войну.
     - А если я истолкую ваши слова как полицейскую провокацию?  - спросил
Мандич.  -  Что,  если вы просто-напросто запугиваете?  Может,  вы хотите,
чтобы мы эмигрировали?  Может,  вы хотите расчистить поле для себя,  чтобы
вам никто не мешал творить ваше зло?! Так может быть?
     - Может быть и так.
     - Ну а почему в таком случае я должен вам верить?
     - Слушайте,  вы никогда не были функционером,  и слава богу, иначе бы
вы  сразу завалили организацию -  при вашем-то темпераменте.  Сообщите мои
слова своим товарищам. Они оценят эти слова правильно. Только сделайте это
сейчас же. Немедленно, профессор!
     "...Он мне не поверил,  - понял Везич, останавливая машину около дома
Ивана Кречмера, работавшего в "Интерконтиненталь турист-биро". - Он мне не
поверил,  и  его можно понять.  Я  не  так говорил.  С  ними надо говорить
по-иному.  Я  должен был  сказать,  что для продолжения борьбы сейчас надо
затаиться и уйти в подполье.  Тогда бы он поверил. А я говорил с ним как с
самим собой.  Чем  больше добра мы  хотим сделать другому,  тем  больше мы
стараемся отдавать ему свои мысли и этим приносим зло,  ибо каждый человек
живет по-своему".
     Из "Интерконтиненталь турист-биро" Везич поехал к Ладе.
     - Вот,  -  сказал он,  положив на стол билеты,  -  в три часа ночи мы
улетаем. Собирай чемоданы. Только самое необходимое. Я съезжу к приятелю и
вернусь.
     - У тебя нет приятелей,  -  сказала Лада. - У тебя никого нет, Петар.
Не езди.
     Он посадил ее рядом с собой.
     - Давай поскандалим,  а?  Мы  теперь муж  и  жена,  и  нам необходимо
периодически скандалить.  Иначе будет какая-то  чертовщина,  а  не  жизнь.
Давай, Ладица?
     Она улыбнулась,  и круглые глаза ее показались ему огромными,  потому
что в них стояли слезы.
     - Нет,  -  сказала она.  - Я не стану скандалить, не научилась этому.
Дура.  Надо было учиться.  Тогда бы ты остался. Мама говорила, что мужчина
благодарен женщине,  если она может настоять на своем.  А я не умею. Такая
уж я дура. В Швейцарии я с тобой разведусь. И снова нам станет прекрасно и
свободно...
     - Чтобы нам всегда было прекрасно, я должен иметь право смотреть тебе
в  глаза,  Лада.  Я  не смогу смотреть тебе в  глаза,  если не встречусь с
человеком,  который меня ждет. Эта встреча нужна не только ему, хотя и ему
она очень нужна.  Эта встреча нужна мне.  Я  не могу уехать,  если в  доме
пожар,  а люди заперты в комнате на последнем этаже и нет лестницы,  чтобы
спуститься. Понимаешь?
     - Я поеду с тобой, можно?
     - Нет.  Тогда я ничего не смогу сделать.  Вернее,  тогда не состоится
встреча.  Я должен был бы оговорить заранее,  что буду не один.  Люди моей
профессии пугливы, Лада.
     - Если бы ты был пугливый, ты бы не поехал.
     - Если бы  я  не  был пугливым,  -  медленно ответил Везич,  -  я  бы
уговорил тебя остаться здесь,  а не поддался тебе. А я с радостью поддался
тебе.  Я  испугался,  Лада.  Я  вернулся из Белграда испуганным.  Я теперь
никому не верю,  кроме тебя,  -  иначе я бы остался здесь. Понимаешь? Если
драться против кого-то,  надо верить тем, вместе с кем ты решил драться. А
я  не  могу,  я  не  умею  верить людям.  Полиция учит многому:  она  учит
осмотрительности,   хитрости,   анализу,  умению  расчленять  человека  на
составные части,  выделяя в отдельные папочки зло в нем, добро, увлечения,
слабости.  Она  многому учит,  а  научив,  убивает веру.  Я  только одному
человеку на свете верю -  тебе.  Поэтому я  и ухожу с тобой.  Убегаю...  С
тобой... Понимаешь?


     ...Рядом  с  Родыгиным сидел  невысокого роста,  очень  дорого одетый
человек, и сразу было видно, что он привык так одеваться, и привык к тому,
чтобы вокруг него  вились официанты,  и  привык встречать в  таких дорогих
загородных ресторанах своих гостей - сдержанным кивком головы и молчаливым
предложением занять место за столом.
     - Господин Абдулла, господин Везич, - познакомил их Родыгин.
     Везич и Абдулла цепко приглядывались друг к другу.
     - На  каком языке вы  предпочитаете говорить?  -  спросил Родыгин.  -
Господин Абдулла - мусульманин, он не знает сербскохорватского.
     - Сербскохорватского, - усмехнувшись, повторил Везич, - я бы на вашем
месте -  в  Загребе,  во  всяком случае -  не  обозначал таким образом наш
язык...  Или  бы  поменял  местами...  Я  готов  говорить на  немецком или
английском.
     - Французский вас не  устроит?  -  с  явным сербским акцентом спросил
Абдулла.  -  Немецкий и английский несколько сковывают меня.  Моя стихия -
латинские языки. Но, впрочем, я готов беседовать с вами на английском.
     - Времени у меня в обрез,  -  сказал Везич. - Я уезжаю, - пояснил он,
заметив вопросительный взгляд Родыгина. - Да, да, бегу. Но я обещал прийти
и пришел.  Что касается ваших единомышленников, их взяла "селячка стража",
это акция Мачека и  Шубашича,  которые таким образом готовятся к встрече с
новыми хозяевами.  Мне кажется,  этот их шаг продиктован желанием доказать
Берлину,  что  они не  дадут спуску вашим друзьям и  что незачем для этого
тащить в Загреб Павелича. Арестованные люди - карта в игре за власть.
     - Вы  убеждены,  что  эту  карту  будут  разыгрывать только  Мачек  и
Шубашич?
     - Не убежден.
     - Я тоже,  -  согласился Абдулла.  -  Я далеко не убежден в этом. Что
можно предпринять для их спасения?
     - Мне стало известно,  что вице-губернатор Ивкович готов к обсуждению
вопроса и может помочь вам.
     - С Ивковичем уже говорили.  Он занял верную позицию; он встречался с
Шубашичем, но губернатор отказался освободить Кершовани, Прицу и Цесарца с
Аджией. От кого вы, кстати, узнали имя Ивковича?
     - От Шошича. Вам это ничего не скажет.
     - Почему же,  -  усмехнулся Абдулла, - имя Владимира Шошича мне кое о
чем говорит.
     - Я пытался предупредить через Мандича,  что картотека на коммунистов
подготовлена к передаче новой власти. Вашим надо уходить.
     - Речь идет только о функционерах или о сочувствующих тоже? - спросил
Абдулла.
     - По-моему, речь идет обо всех тех, кто когда-либо разделял идеологию
большевизма. Обо всех поголовно.
     - Почему вы  решили уйти,  Везич?  Почему бы вам не остаться?  Не все
капитулируют, поверьте мне.
     - В Белграде был я, а не вы. С помощником премьера в Белграде говорил
я, а не вы...
     - Верно,  - согласился Абдулла, - я с помощником премьера не говорил,
я  говорю с  самим премьером.  Не  в  нем  ведь дело,  в  конце концов.  В
Югославии есть иные силы. Эти силы будут вести борьбу.
     - Но  я  боролся  против  э т и х  сил.  Я боролся против тех сил,  о
которых вы говорите,  - заметил Везич.  - Думаете,  об этом не  знают  все
в а ш и? Думаете, это легко забывается? Чувствовать себя ренегатом, причем
двойным ренегатом,  - можно ли  в  таком  состоянии  драться?  Я  пробовал
говорить с  в а ш и м и  в Белграде.  Меня отвергли, мне не поверили. Если
я потребуюсь и меня позовут и если я увижу толк  в  том  д е л е,  которое
призовет меня, я приду.
     - Как это понять?
     - Это просто понять.  Оставьте адрес,  по которому я  могу снестись с
вами.  Я напишу. Только пусть случится то, что должно случиться, и пусть я
увижу то,  что должно случиться после случившегося. Я хочу увидеть борьбу,
настоящую борьбу, понимаете?
     - Вы еще не встречали Штирлица?
     - Его нет. Я звонил по всем телефонам.
     - Не надо больше звонить, - попросил Абдулла.
     - Вы перестали им интересоваться?
     - Перестал.  Но я  очень интересуюсь вами.  И,  чтобы я  мог дать вам
номер своего почтового ящика в Мадриде или Лиссабоне,  мне нужна гарантия.
Вам этот адрес больше нужен,  чем мне,  полковник.  Вы,  по-моему, человек
честный,  и в полицию вас занесло не из корысти,  а по соображениям иного,
более  серьезного порядка.  Но  мой  адрес  вам  понадобится.  Когда здесь
начнется то, что должно начаться, вы не сможете спокойно и честно смотреть
в глаза Ладе...
     Везич задержал бокал с "Веселым Юраем" на половине пути.
     - Вы серьезно работаете, - сказал он.
     - Иначе не стоит,  -  жестко ответил Родыгин,  и  Везич заметил,  как
дрогнули в снисходительной улыбке губы Абдуллы.
     - Если бы вы решили остаться в  Загребе,  никакой гарантии от вас мне
не нужно, - продолжал Абдулла. - Но поскольку вы уезжаете, гарантия должна
быть дана в письменной форме.
     - Так я не умею,  -  сказал Везич. - Так я работал с проворовавшимися
клерками,  которых внедрял в марксистские кружки. Я не смел так говорить с
серьезными людьми...
     - Повторяю,  -  словно не  обратив внимания на  его слова,  продолжал
Абдулла, - мне нужно, чтобы вы написали на имя оберштурмбанфюрера Штирлица
коротенькую записку следующего содержания,  которое вас  ни  к  чему  -  в
конечном счете  -  не  обязывает:  "Я  взвесил ваше  предложение и  считаю
целесообразным принять  его  в  создавшейся  ситуации".  Подпишитесь любым
именем. Это все, что мне от вас нужно.
     - Вы должны объяснить мне, зачем вам это, господин Абдулла.
     - Мне это нужно для того,  чтобы,  оставаясь здесь, продолжать работу
против нацистов.
     - Что вам даст мое письмо?
     - Оно  даст мне Штирлица.  Он  сделал на  вас ставку,  и  вас по  его
требованию освободили из-под ареста. Если бы не он, с вами бы покончили. В
этом был заинтересован Мачек,  в этом были заинтересованы усташи,  которые
очень не любят Мачека, и в этом были заинтересованы наци, которые в равной
мере играют и с Мачеком, и с усташами.
     - Таким образом,  я передаю вам,  русскому резиденту, мое согласие на
сотрудничество с нацистами?
     - Да.
     - Напишите   мне,   в   таком   случае,   следующее:   "Я,   Абдулла,
представляющий интересы СССР,  получил  от  полковника Везича  расписку на
согласие фиктивно работать со  Штирлицем в  интересах рейха.  Это согласие
считаю целесообразным".
     - Хорошо.  Только я внесу коррективы,  - согласился Абдулла и, достав
из  кармана  "монблан"  с  золотым  пером,  быстро  написал  на  листочке,
вырванном из  блокнота:  "Я  получил расписку на  ваше согласие работать в
пользу рейха,  считая эту фиктивную работу необходимой в настоящее время -
в тактических целях. 71". - Такая редакция вас устроит?
     Везич прочитал листок,  протянутый ему Абдуллой, спрятал его в карман
и попросил:
     - Дайте блокнот.
     - Пожалуйста.
     - Я вырву два листа.  На одном я напишу ваш адрес, на другом - письмо
Штирлицу.
     - Адрес записывать не надо.  Адрес лучше запомнить.  Мадрид.  Главный
почтамт.  Почтовый ящик  2713,  сеньору Серхио-Эммануэль-Мария Ласалье.  О
вашем письме я узнаю через три дня, где бы ни находился.
     Везич быстро написал свое письмо Штирлицу и еще раз повторил вслух:
     - Сеньор дон Серхио-Эммануэль-Мария Ласалье, 2713.
     - Верно.  Пишите мне  лучше  по-немецки.  О  погоде на  Адриатике.  О
живописи Сезанна. Главное - письмо от вас. Это значит - вы готовы драться.
Еще один вопрос...
     - Пожалуйста. - И Везич взглянул на часы.
     - У вас же вылет в три, - сказал Абдулла, - еще масса времени.
     - Профессор Мандич уже  ушел на  конспиративную квартиру?  -  спросил
Везич,  поняв, что его весь день "водили" по городу люди этого маленького,
надменно спокойного человека.
     - Я не зря спросил вас о сочувствующих.  Нет,  он еще не ушел. Теперь
мы знаем,  что он тоже под ударом, и скроем его... Вы сообщили моему другу
о данных полковника Ваухника. Кто вам сказал о них?
     - Генерал Миркович.
     - Их два, Мирковича. Который именно? Боривое?
     - Да.
     - В связи с чем он сказал вам об этом?
     - Он понял мое отчаяние.
     - А вы не допускаете мысль, что он проверял вас? Может быть, он хотел
понять вашу реакцию? Вы ему больше вопросов не задавали?
     - Мы с вами в разведке, видимо, лет по десять служим, а?
     Абдулла улыбнулся доброй,  открытой улыбкой,  и Везич заметил,  какие
красивые у него зубы, словно у американского киноактера Хэмфри Богарта.
     - Это я как-то упустил, - тоже улыбаясь, согласился он.
     - Я сейчас вернусь, - полувопросительно сказал Родыгин, поднимаясь.
     - Да-да, - согласился Абдулла, - я жду вас.
     - Куда он? - спросил Везич.
     - Проверить, не смотрят ли за вами. На улице наши люди, они наблюдают
за теми, кто появляется здесь. Загород, сразу ведь чужих заметишь...
     - Вы остаетесь? - спросил Везич.
     - Не понял: вы имеете в виду этот кабак или Загреб?
     - Я имею в виду Югославию.
     - Да, мы здесь остаемся, - ответил Абдулла.
     - Идеализм - не ваша религия.
     - Именно потому и остаемся здесь, полковник. Мы готовы к войне.
     - И если бы я решил остаться...
     - Мы бы помогли вам, - ответил Абдулла, - мы умеем помогать друзьям.


     Абдулла нарушил правила конспирации.  Он  не имел права встречаться с
Везичем.  Но  по своим каналам он узнал о  той операции,  которую проводил
Штирлиц.    Абдулла   понимал,    как   важно   сейчас   Штирлицу    иметь
п о д т в е р ж д е н и е удачи в работе с Везичем, и только поэтому пошел
на  то,  чтобы нарушить правила конспирации - он был обязан вывести из-под
удара товарища.
     (Со Штирлицем он встречался трижды:  два раза в  Париже и  один раз в
Бургосе.  В  Париже Абдулла носил имя Мустафы,  а  в  Бургосе был сеньором
Ласалье,  который ворочал крупными финансовыми операциями на  брюссельской
бирже.)
     ...Той же ночью, выслушав Родыгина, Штирлиц еще раз перечитал записку
Везича и спрятал ее в карман.
     - Значит, говорите, Ваухник... Вы, надеюсь, еще не послали шифровку с
указанием точного дня нападения?
     - Шифровка ушла час назад.
     - Вам не поверят, - сказал Штирлиц, - и зря вы поторопились.
     У  него были основания говорить так.  Он  знал,  что Шелленберг лично
завербовал Ваухника,  словив его с помощью женщин ("Что бы делала разведка
без баб?  - смеялся потом Шелленберг. - Без баб разведка превратилась бы в
регистрационное  бюро  министерства  иностранных  дел").  Ваухник  узнавал
высшие военные секреты рейха.  Работал он  блистательно,  через  третьих и
четвертых лиц,  и  засекли его случайно,  получив ключ к коду югославского
посольства.  У  Гейдриха глаза  полезли на  лоб,  когда он  читал шифровки
Ваухника.  Он даже не решился доложить их Гиммлеру,  сообщив в  общих лишь
чертах,  что  в  Берлине существует канал,  по  которому уходит  секретная
информация.  На то,  чтобы открыть все связи Ваухника,  было потрачено три
месяца. Занимался этим лично Шелленберг. Он взял Ваухника с поличным и - в
обычной своей  стремительной манере  -  поставил его  перед  выбором:  или
сотрудничество  с  РСХА,  или  расстрел.  Ваухник  согласился  работать  с
Шелленбергом и передал ему все свои контакты с французами и англичанами.
     И вот теперь,  по словам Везича,  этот человек сообщил Белграду,  что
шестого  апреля,  именно  шестого,  рано  утром,  танки  Гитлера пересекут
границу Югославии.
     "Значит,  игра?  -  думал  Штирлиц.  -  Значит,  Гитлер хочет оказать
давление на Белград "операцией страха"? Значит, ни о каком военном решении
конфликта не может быть и речи?  Или,  наоборот,  чтобы усилить еще больше
панику и нервозность,  Шелленберг пошел на то, чтобы открыть Ваухнику дату
нападения?  А  может,  Ваухник  нужен  Шелленбергу в  будущем и  ему  дана
секретная информация,  чтобы поднять акции полковника?  В конце концов, за
два дня к  войне не подготовишься.  А человек,  который сообщил -  до часа
точно -  дату  нападения,  становится особо ценным осведомителем,  в  мире
таких раз-два - и обчелся. Причем, видимо, Шелленберг рассчитывал, и, судя
по всему,  рассчитывал верно,  что этой информацией будут интересоваться и
англичане и  американцы.  Подготовка Ваухника  к  внедрению к  англичанам?
Смысл?  Бесспорно,  смысл есть, и причем немалый. У Шелленберга в Британии
были маленькие агенты,  а  мечтал он о серьезном человеке,  который мог бы
иметь прямые контакты с  серьезными политиками на  высоком уровне.  Фигура
военного атташе Югославии для такой роли подходит вполне".
     На  продумывание  и   решение  вопроса  о   сообщении  Ваухника  ушло
мгновение:  когда  математик отдает годы  труда подступам к  проблеме,  на
заключительном  этапе  он  рассчитывает  колонки  цифр  легко  и   просто.
Разведчик  сродни  математику.  Если  Ваухник  действительно дал  Белграду
точную дату  удара,  тогда  гипотеза Штирлица правильна.  А  если  Ваухник
играет на дипломатии силы?  Если Гитлер пугает Белград?  Если он не начнет
драку,  а  приведет к  власти сепаратистов Мачека или Шубашича,  Павелича,
которые из  честолюбивых,  личных интересов готовы растоптать национальное
достоинство своего народа?! Тогда как?
     - Хорошо, - сказал Штирлиц, - давайте будем принимать ответственность
вдвоем.  Передайте мою шифровку тоже. Я подтвержу дату. Если уж ошибаться,
то  лучше  ошибаться вместе,  чем  одному оказаться доверчивым дураком,  а
другому  мудрым  прозорливцем.  Только  надо  добавить,  что  наши  данные
основаны на сигнале Ваухника.  Дома поймут,  что мы имеем в виду.  И очень
жаль, что ушел Везич.
     - Не он ушел, а его оттолкнули, - сказал Родыгин. - Он был в Белграде
у  одного человека...  А  тот стал отчитывать его и  оскорблять.  Везич не
знал,  что  этот  человек отошел  от  партии.  Я  бы  отнесся к  Везичу  с
подозрением, согласись он и после этого работать с нами. Но он вернется. Я
в это почему-то верю.
     - Ладно, Василий Платонович... Я пойду к "своим", - вздохнул Штирлиц.
- "Мои" волнуются,  как я  съездил в Сараево.  А вам завтра надо двинуть в
Белград и  выступить в  Русском доме  с  рефератом о  родстве германской и
белогвардейской  доктрин  в  национальном  вопросе.  Постарайтесь  поближе
сойтись с  Билимовичем,  он в прошлом был профессором университета святого
Владимира.
     - Сейчас он в Любляне.
     - Именно.  "Богоискатели,  евразийцы и возрождение России". Такую его
работу помните?
     - Как же,  как же,  -  в тон Штирлицу ответил Родыгин.  -  Его брат -
умница   поразительная,   бывший   ректор   Новороссийского  университета.
Математик первой величины.  Я в свое время пытался дать философский анализ
его  работы  "Об  уравнении  механики  по  отноше