л медленно и  осторожно снимать с  него наручники,  но они не
слезали  с  распухших  желто-синих  кистей,  и  Дидо  успокаивал  Цесарца,
нашептывая ему тихие и ласковые слова.
     - Ты, Дидо? - спросил Цесарец, но голоса своего не услышал. Он понял,
что слова его рождаются в нем и звучат,  но выйти наружу не могут,  потому
что язык стал таким большим, что, кажется, заполнил собою весь рот.
     - Потерпи еще чуть-чуть, - сказал Евген Дидо Кватерник, - сейчас тебе
будет больно, но это последняя боль.
     Цесарец видел капли пота, которые появились на лбу Дидо.
     "Неужели он тратит так много сил,  чтобы открыть наручники? - подумал
Цесарец.  - Или он не привык смотреть на страдания так, как ему приходится
смотреть сейчас?  Он убил короля Александра и Барту, а потом убил тех, кто
убил короля,  но  он  убивал их  не  своими руками,  и  он  не видел,  как
Владо-шофер  валялся  на  Ля  Каннебьер  и  как  он  кричал,  когда  толпа
втаптывала его в  землю и  когда ему выбили зубы и  у него изо рта хлынула
кровь,  и  когда кто-то отбил ему почки длинным ударом в  ребра;  он же не
видел этого,  и  он  не  может себе этого представить,  значит,  он боится
видеть страдание,  он палач,  который задумывает казнь,  проверяет ногтем,
хорошо ли отточен нож гильотины,  но уходит в  тот момент,  когда казнимый
слышит падение тяжелой стальной бритвы и  не  может  крикнуть,  потому что
ужас перерезает ему горло на мгновение раньше, чем нож отсекает голову. Не
казнь ведь страшна -  ожидание.  Не тот страшен палач,  который казнит,  а
тот,  кто дает право на казнь.  Ведь казнят не человека -  идею. А кто дал
право этому потному, красивому, молодому и крепкому Дидо казнить идею?"
     - Вот и все,  - сказал наконец Евген Дидо Кватерник и стал похожим на
молоденького зубного  врача,  который  впервые  вырвал  коренной во  время
воспаления надкостницы. - Очень больно?
     Цесарец пошевелил пальцами и  понял,  что  это  он  только  в  мыслях
приказал своим пальцам пошевелиться.  Они не  двигались,  его пальцы,  они
были как отварные сардельки, а ногти в крови, синие.
     "Почему же у меня ногти в крови?  - подумал Цесарец. - Ах, это сейчас
стала  выступать кровь,  когда  он  снял  наручники.  Кровь перестала идти
из-под  ногтей,  когда они  вытащили иголки,  потому что  сразу же  надели
наручники и наручники пережали вену,  а сейчас она снова работает, а кровь
так больно пульсирует в кистях,  ищет выход и выходит сквозь те отверстия,
которые остались после того,  как  они загоняли мне иглы и  смотрели мне в
глаза, как я кричу и как теряю сознание..."
     Цесарец разлепил толстые сухие,  растрескавшиеся губы, поднял с колен
чужие  огромные пальцы и  прикоснулся ими  к  лицу  Дидо  Кватерника.  Тот
отшатнулся и,  схватившись за  лоб,  на  котором  осталась  кровь,  быстро
поднялся с колен.
     - Что ты? - тихо спросил он. - Ты что?
     - Спасибо, - прошептал Цесарец. - Спасибо, Дидо.
     - Теперь я Евген,  -  ответил он,  и испуг на его лице исчез. - Это в
эмиграции я был Дидо. Теперь я Евген Кватерник, а не Дидо.
     Цесарец,  продолжая смотреть на  него со  странной и  нежной улыбкой,
покачал головой.
     - Нет,  -  прошептал он,  и  шепот его был низкий,  басистый,  не его
шепот, - ты не Кватерник. Разве палач может быть героем?
     - Я вырвал тебя из рук палачей,  Август. Я так спешил вырвать тебя из
их рук. Я успел.
     "Не может быть,  чтобы закон наследства имел силу абсолюта, - подумал
Цесарец как бы со стороны и  поэтому очень точно.  -  Если он несет в себе
черты  деда,  черты  великого своего деда,  тогда,  значит,  я  написал не
драму-исповедь,  а драму-ложь. Я обманул себя, а после этого обманул всех,
кто  читал  мою  драму  и  кто  смотрел ее,  когда  Бранко  Гавела  сделал
спектакль...  Нет...  Я  никого не обманул.  Дидо мог прийти сюда только с
Гитлером и  с Муссолини.  Сам он прийти не смог бы.  А мой Кватерник,  наш
Кватерник,  конечно, понял, что приходить в страну можно только самому, не
надеясь на  Париж или  Вену.  Надо приходить к  народу и  знать,  что тебя
распнут,  но нельзя принести свободу,  если тебя привели под охраной чужих
штыков,  и  это понял мой Евген и  не понял этот Дидо.  Палач жалеет врага
только для того, чтобы вымолить прощение для продолжения своих палачеств".
     - А  кто  были  те?   -  спросил  Цесарец,  с  трудом  ворочая  своим
непослушным, шершавым, как рашпиль, языком. - Кто меня пытал?
     - Сербы,  -  деловито ответил Дидо  и  достал из  кармана спортивного
пиджака массивный золотой портсигар. - Хочешь курить?
     Цесарец покачал головой и  проводил глазами этот тяжелый и  скользкий
золотой портсигар, когда Дидо опускал его в карман.
     - Значит,  они  врали,  когда  говорили,  что  работают  в  "селячкой
страже"?
     - Это показалось тебе.  Август.  Это галлюцинации.  Так бывает, когда
человек измучен, сверх меры измучен.
     - Ты скажи им,  чтобы они так подолгу не пытали,  Дидо. Они так долго
мучают, что смерти ждешь как блага.  П р е д е л...
     - Что? - не понял Дидо.
     - П р е д е л, - повторил Цесарец. - Надо во всем соблюдать предел.
     - Есть хочешь?
     - Нет.
     - Сейчас придет парикмахер. Тебя побреют. И врача я уже вызвал. Какой
костюм тебе принести? Белый? На улице солнечно.
     - Ты зачем так говоришь?
     - Как?
     - А так.
     - Ты свободен,  Август.  Я освободил тебя. Слышишь? Ты выйдешь вместе
со мной.  Мы пойдем на площадь и станем слушать, как поет и смеется народ.
Потом мы  пойдем в  Каптол.  Мы  увидим,  как  люди рады свободе.  Как они
счастливы услышать слова  Анте.  Ты  услышишь его  слова  вместе со  мной.
Август.  Мы боролись,  и вы боролись.  Мы боролись против одного и того же
врага  -  против  сербской  монархии,  против  белградской  диктатуры.  Мы
победили,  Август.  А сейчас мы вместе будем строить новую Хорватию.  Тебе
есть что делать в  новой Хорватии.  В конце концов,  и вы и мы -  с разных
сторон и разными методами - сражались за одно и то же: за свободу нации.
     Цесарец покачал головой.
     - Мы не сражаемся за свободу н а ц и и, Дидо. Мы сражаемся за свободу
Людей.
     - Ладно, - улыбнулся Дидо, - доспорим обо всем этом в газетах. Теперь
ты  волен  писать  все,  что  хочешь!  Ты  теперь  живешь  в  Хорватии,  в
Независимом государстве Хорватии, Август!
     - И я свободен писать все, что захочу?
     - Все. Абсолютно все, Август.
     - И ты напечатаешь то, что я хочу написать?
     - Обещаю тебе, Август.
     - Тогда  скажи,  чтобы сейчас напечатали в  вашей газете мою  статью,
ладно?
     - Это будет честь для нас.
     - А заголовок, знаешь, какой будет у моей статьи?
     - Какой?
     - Он   будет  очень  красивым,   этот  заголовок,   Дидо.   Он  будет
замечательно красивым.  Я  его всю жизнь слагал,  этот заголовок.  Знаешь,
каким он будет? "Да здравствует Советская Хорватия!"
     ...Когда командир комендантского взвода,  выстроенного для проведения
казни, предложил Огнену Прице надеть на глаза повязку, тот ответил:
     - Вы банда. Обыкновенная банда. А я привык смотреть в глаза бандитам.
     После  первого залпа  Прица и  его  друзья рухнули возле белой стены,
пахнущей солнцем,  теплом и морем.  Они падали молча,  медленно,  и только
Отокар Кершовани не упал,  как все остальные. Он не был убит - пуля прошла
сквозь плечо,  -  и  он  почувствовал запах  своей крови,  которая дымно и
размеренно вместе с дыханием выплескивалась на грудь.
     - Научитесь сначала стрелять,  - сказал Кершовани и медленно пошел на
строй усташей,  и шаги его были гулкими и тяжелыми,  и усташи сухо лязгали
затворами, и пятились назад, и смотрели на своего командира, а тот смотрел
на  них,  а  потом  самый  молодой усташ,  тот,  который охранял Цесарца в
подвале, закричав что-то, побежал навстречу Кершовани, и взгляд Отокара не
отталкивал,  а притягивал его к себе,  и он зажмурился,  и выбросил вперед
руку,  и,  только чувствуя, как пистолет уперся во что-то мягкое, нажал на
курок...
     ...А Цесарца не расстреляли.  По приказу Дидо Кватерника его насмерть
забили  длинными и  тонкими  деревянными палками.  Дидо  впервые  в  жизни
наблюдал  казнь,   и   проводили  ее   усташи,   получившие  инструктаж  у
Зонненброка,  но они отказались от методов гестапо и  казнили Цесарца так,
как им того хотелось,  -  долго и  мучительно,  наслаждаясь его мучениями,
считая,   видимо,  что  чем  отчаяннее  страдает  враг,  тем  сильнее  они
становятся.
     ...Штирлиц стоял на  площади в  Загребе и  наблюдал,  как вооруженные
усташи  силой  загоняли людей  в  храм  на  торжественный молебен в  честь
великого фюрера;  звучал Бах,  звуки  органа вырывались сквозь стрельчатые
окна,  и огромная скорбь была окрест,  потому что музыка,  рождающая слезы
высокого счастья, сейчас вызывала слезы горя.



                        Москва - Белград - Загреб

                                   1978







                         Мадрид - Бургос - Москва


                         Юлиан Семенович Семенов

                               ТРЕТЬЯ КАРТА

                               (ИЮНЬ 1941)

                                  Роман



     ГАННА ПРОКОПЧУК                                                   (I)
     _____________________________________________________________________

     Женщина медленно шла по городу,  который теперь был другим,  несмотря
на то что по-прежнему синяя дымка стояла над Монмартром и  сияли на жарком
июньском солнце купола храма ("Боже мой,  ведь  здесь все  было другим год
назад,  всего триста шестьдесят пять дней назад!"),  и речь горожан, как и
раньше,  казалась беззаботной из-за того,  что французы умеют смеяться над
своими слезами.
     Женщина свернула в маленький парк Монс Элизе. Тяжелые балки солнечных
лучей чернили пыльную листву платанов.  Раньше здесь всегда слышался гомон
звонких детских голосов,  и  Ганна любила приходить сюда и сидела,  закрыв
глаза,  и  ей казалось,  что сейчас,  вот-вот сейчас,  на колени вспрыгнет
Янек,  обовьет ее  шею  своими теплыми руками,  а  затем подбежит младший,
Никита,  станет отталкивать Янека,  сопеть курносым своим носиком и  потом
заплачет:  если ему что-то не удавалось сразу, он всегда плакал так горько
и безутешно, что сердце разрывалось.
     Но  сейчас в  парке детей не было,  и  никто не прогуливал пуделей на
зеленых газонах,  и  старушки с  седыми волосами не  сидели с  вязаньем на
острых коленях,  и  юноши не  играли в  свои странные металлические шары -
таких игр никогда не было в Польше.  Пусто было в парке и тихо, одно слово
- оккупация...
     "Только бы  снова не думать об этом проклятом "зачем",  -  испугалась
Ганна.  -  Так можно сойти с ума.  Да,  я идиотка и последняя дура,  да, я
поступила глупо,  преступно,  но  нельзя все время думать об этом,  нельзя
постоянно казнить себя - тогда я лишусь сил и уж ничего не смогу сделать".
     Ганна заплакала,  потекли быстрые слезы; она увидела себя со стороны,
открыла сумочку,  достала платок, высморкалась ("Никитка так же сморкается
- жалостливо"),  поглядела  в  маленькое  зеркальце на  покрасневшие веки,
припудрилась,  подвела  ресницы  и  подставила  лицо  жаркому,  пепельному
солнцу.
     "Нельзя приходить туда с зареванным лицом,  -  сказала она себе.  - Я
должна  выглядеть  красивой.  Чиновники  помогают  только  привлекательным
женщинам.  Они не  любят опустившихся просительниц и  страшатся истеричек.
Все  чиновники хотят быть дипломатами,  они  мечтают на  раутах с  послами
болтать,  они о фраках мечтают и файф-о-клоках...  Это архитектура помогла
мне понять людские характеры,  - удивилась своей мысли Ганна. - А ведь это
так,  действительно это так.  Легкость и красота стекла, алюминия и бетона
не просто облегчают конструкцию -  они облегчают жизнь,  потому что делают
ее   красивей.   Корбюзье   прав:   архитектура  -   главный   воспитатель
человечества; если людей "обречь" на красоту вокруг них, они станут лучше,
они  не  смогут поступать так,  как  поступают,  когда  живут  в  каменных
казематах,  где  нельзя двигаться свободно,  и  видеть свое  отражение,  и
чувствовать солнце,  постоянно чувствовать солнце... Будь проклята эта моя
архитектура и мои солнечные города -  кому они нужны сейчас? Мне нужны мои
маленькие,  их  сердитое сопение,  когда  они  лезли  ко  мне  на  колени,
отталкивая друг  друга,  мне  нужно босое шлепанье их  ножонок,  когда они
крались ко мне по утрам,  высунув свои розовые языки от страха,  счастья и
напряжения,  -  только бы не разбудить меня,  только бы прыгнуть ко мне на
кровать,  и залезть под одеяло, и уткнуться своими курносыми носенками мне
в уши, и замереть счастливо... Ой, сейчас я снова заплачу, а через полчаса
надо быть там,  а  зареванной бабе обязательно откажут,  и я сойду здесь с
ума, в этом тихом, пустом и теперь уже чужом городе..."
     Среди  русских и  украинских эмигрантов ходили  слухи,  что  редактор
"Парижского вестника"  Богданович  создает  особый  отдел,  который  будет
помогать с  пропусками,  чтобы люди могли вернуться в те места,  откуда их
разметало за последние два года войны.
     Ганна решила пойти к Богдановичу: хоть он русский, а не поляк, но все
же  он  должен понять ее лучше,  чем немец,  да и  язык немецкий она знает
слабо: а французские чиновники лишены всякой силы - выполняют лишь то, что
им предписывают оккупационные власти.
     В  редакции,  которая помещалась на  Ваграме,  Ганну принял секретарь
редакции  Сургучев,  участливо выслушал ее  просьбу,  попросил подождать в
приемной, предложив почитать газету.
     - Господин  Богданович  освободится  через  десять  минут.   Как  это
по-украински,  -  улыбнулся он,  - будь ласка? Так, кажется? Будьте ласка,
обождите его здесь.
     Ганна  поблагодарила  его  такой  же,   как  у   него,   обязательной
воспитанной улыбкой  и  раскрыла  газету.  Машинально,  наметанным  глазом
человека, который умел создавать формы, она отметила, как нелепо сверстаны
полосы -  полное нарушение пропорций.  Она  всегда чувствовала пропорцию и
свет.   Ее  проекты  получали  первые  призы  на  международных  конкурсах
архитекторов в  Гааге и  Париже,  поэтому-то  она  и  приехала в  Париж из
Варшавы,  бросив Ладислава и мальчиков, из-за того, что Ладислав сказал ей
тогда:  "Или мы,  или твоя работа",  -  и нет ей прощения, потому что надо
было согласиться с ним, и мальчики тогда были бы рядом, и ничего ей больше
не нужно, только б чувствовать их подле себя. Ладислав мог не понимать ее,
даже  обязан  был  ее  не  понимать,  ведь  никогда еще  и  никто  не  мог
по-настоящему понять друг друга:  мужчина -  женщину, женщина - мужчину, и
ей  надо  было  смириться с  этим,  а  она  решила  тогда,  что  мальчики,
повзрослев,  поймут ее  правоту,  и  вот  теперь она должна сидеть в  этой
душной,  маленькой приемной,  читать газету,  которая сделана безвкусно, с
нелепо  громадным  подвалом  какого-то  Монастырева  о  "великом  идеологе
национал-социализма,  выдающемся трибуне  и  борце  докторе Геббельсе",  и
стараться найти логику в  статье полковника Карташова.  Ганна стала читать
шепотом,  чтобы ей были понятнее русские слова -  лишь произнесенное слово
делается по-настоящему твоим:  "Не  дай  вам  бог  сказать о  поджигателях
войны,  что  это  масоны.  Помилуйте,  все наши "передовые" гг.  Милюковы,
Бунины  и   Осоргины  начнут  травить  вас   общественным  презрением  как
мракобеса!  Но мы не боимся этих кличек и заявляем, что войны нужны только
большевикам,  евреям и масонам,  войну поджигают масоны, и ведут ее только
одни они!"
     - Госпожа Прокопчук? - Ганна услыхала за спиной негромкий голос. - Вы
хотели видеть меня?
     - Здравствуйте,  господин Богданович.  Благодарю за  то,  что  у  вас
нашлось для меня время.
     - По-русски вы не говорите? Я плохо понимаю вашу мову...
     - Я не знаю никакой мовы,  - резко ответила Ганна. - Я знаю свой язык
- украинский... Может быть, мы объяснимся по-польски?
     - Нет, нет, ляхов я тоже не понимаю. По-немецки?
     - По-французски, пожалуйста.
     Богданович чуть поморщился:
     - Ну что же,  давайте по-французски. Что вас привело ко мне? Я в свое
время читал о ваших солнечных городах... Вы ученица Корбюзье?
     - Да.
     - Рождены в России?
     - Нет. Я родилась в Кракове, а потом жила в Варшаве.
     - Варшава -  русский город.  Он входил в  состав империи,  -  заметил
Богданович. - Итак?
     - В Кракове остались мои дети.  Семья...  Я бы просила вас помочь мне
вернуться туда. Мальчикам нужна мать, особенно в такое тревожное время...
     - Вы правы,  вы правы,  госпожа Прокопчук. Мать нужна детям всегда, а
особенно в трудное время. По национальности вы...
     - Украинка. Польская подданная.
     - Ваш муж?
     - Лесной инженер Ладислав Стахурский...
     - Поляк?
     - Да.
     - А почему вы пришли к нам, госпожа Прокопчук?
     - Мне казалось, что...
     - Что вам казалось? - Богданович начал ставить вопросы быстро, словно
он допрашивал женщину. - Что вам казалось?
     - Мне думалось, вы, как славянин, сумеете понять меня...
     - Мы занимаемся русскими, госпожа Прокопчук. Только русскими. Если бы
вы были русской подданной, мы бы завели на вас карточку и вошли в сношение
с немецкими властями.
     - К  кому я  могу обратиться,  господин Богданович?  Посоветуйте мне,
пожалуйста...
     - Когда мы  обращались за помощью к  украинцам,  они не считали своим
долгом помогать нам советом, госпожа Прокопчук.
     - Я обращаюсь к вам как мать...
     - В наш век, увы, следует разграничивать и это понятие.
     - Матерь божия была одна, - оказала Ганна, чувствуя, что сейчас снова
заплачет. - Разве можно в чем-либо винить матерей?
     Богданович озлился, лицо его снова как-то неуловимо дрогнуло,
     - Тех, которые оставляют своих детей, да.
     Ганна поднялась - резко, словно ее ударили:
     - Мне казалось, что в газете работают интеллигентные люди.
     - Вы  не  ошиблись.   Интеллигентные  люди  имеют  право  и   обязаны
отстаивать свою точку зрения. Повторять общепризнанное - удел черни. У вас
все?
     - Да. У меня все. Я хочу сказать вам на прощание, что бог накажет вас
за вашу черствость, господин Богданович.
     - Мне отмщение,  и аз воздам.  - Богданович тоже поднялся, после того
как цепко и ернически оглядел фигуру женщины. - Честь имею.
     Ганна шла к  выходу,  чувствуя на  спине,  шее,  ногах,  на  волосах,
уложенных без этого омерзительного, ставшего модным перманента, неотрывный
взгляд Богдановича.
     "Сейчас он  окликнет меня,  -  подумала женщина,  взявшись за  медную
холодную  ручку,   чересчур  дорогую  и   вычурную  на  плохо  окрашенной,
потрескавшейся двери, - я знаю, что он сейчас скажет".
     - Госпожа Прокопчук... - Богданович кашлянул негромко.
     - Да, - ответила Ганна, не оборачиваясь.
     - Вы можете оставить свой телефон. При случае я постараюсь обговорить
ваш вопрос с немецкими властями.
     Ганна медленно повернула голову, и взгляды их встретились.
     - Я  оставлю мой  телефон представителю немецкой власти,  -  ответила
Ганна, - мне не нужны посредники.
     Богданович усмехнулся:
     - Как знаете.  Во всяком случае,  принимая решение,  они обратятся ко
мне за консультацией.
     - Так ведь я украинка...
     - Как же,  как же...  Но украинского отдела в Париже нет, слава богу.
Так что решайте. Мне, во всяком случае, было бы любопытно навестить вас.
     ...Два года назад,  когда Ганна решила принять приглашение, пришедшее
из  Парижа,  и  уехала от  Ладислава и  мальчиков,  муж сказал,  что будет
считать ее отъезд окончательным разрывом, и она устало согласилась с этим,
потому что  бесконечные ночные разговоры (попытки объяснить ему,  что едет
она не из-за прихоти и не потому, что ищет каких-то новых ощущений, а лишь
по  необходимости работать) до  того  утомили  обоих,  что  стало  ясно  -
пр