ежнее,   привычное,   принадлежащее  только  им  двоим  кончилось,  ушло
безвозвратно.
     В  Париже она  находила вначале счастье и  спокойствие в  творчестве:
работала  в  огромной  архитектурной мастерской,  и  проекты  ее  вызывали
восторг у  коллег.  С  первого гонорара она  отправила деньги  в  Краков и
письмо Ладиславу -  доброе,  грустное,  с просьбой приехать с мальчиками в
Париж.  Считала дни, раскрашивая их в разные цвета. Она верила, что каждый
день  недели имеет  свой  особый цвет:  суббота -  это  обязательно густая
зелень с  проблесками легкой и  яркой  желтизны;  среда -  день  перелома,
предтеча субботы,  резкие оранжевые линии; воскресенье - это грустный день
для тех, кто творит, а не работает, и для Ганны это был самый плохой день,
ибо он  отрывал ее  от постоянной увлеченности делом,  а  она еще не имела
достаточно денег,  чтобы снять себе мастерскую,  оборудовать ее и работать
по  воскресеньям -  тогда бы  и  этот день был  зеленым,  ведь нет  ничего
прекраснее зеленого цвета,  потому что  это  весна,  или июньское лето,  и
тишина, и пение птиц - невидимых, но близких.
     Через две недели, когда четырнадцать листков бумаги были закрашены ею
в  цвета  счастливого  ожидания,  из  Кракова  возвратились деньги  -  без
какого-либо объяснения.  В  тот же вечер она ужинала с  коллегами и  после
уехала с Мишелем Шенуа к нему,  в Иври. На рассвете она тихонько поднялась
с  кровати и  попросила Мишеля не звонить до понедельника.  Она поехала на
телеграф и отправила телеграмму в Краков:  "Если хочешь,  я вернусь". Но и
на эту телеграмму Ладислав не ответил.  И тогда у Ганны началась странная,
пустая, обреченная жизнь - по ночам и счастливая, отрешенная, испепеляющая
- днем, в мастерской.
     Мишеля она больше видеть не хотела, потому что он был чем-то похож на
Ладислава:  такой же большой, нескладный, обидчивый - она боялась увлечься
им;  ведь если в браке прожито десять лет, тогда это накладывает отпечаток
на все последующее: привычка - вторая натура.
     Ганна хотела уйти от себя,  от прежней Ганны, она хотела, чтобы разум
ее освободился от постоянной тоски.
     Она знала,  что мужчин к ней влекло право, завоеванное ею, редкостное
у  женщины  право  свободы поступка.  Она  видела,  что  здесь,  у  них  в
мастерской,  женщины рассматривали мужчину как  свое будущее,  как гаранта
своего,  и  это  мужчин пугало,  потому что  люди  жили какой-то  шальной,
странной жизнью,  быстро влюблялись,  так же быстро расставались с любовью
или с тем,  что любовью казалось,  ибо ощущение тревоги было постоянным, и
каждое  утро  -  рассветное,  серое,  сумеречное,  солнечное,  счастливое,
тяжкое,  -  любое утро  было  таким неизвестным,  что  будущее становилось
явным,  лишь когда чрезмерно бодрый диктор парижского радио начинал читать
сводку последних известий, - "слава богу, еще один день без войны".
     А  когда утром первого сентября Ганна подошла к приемнику,  повернула
белую кругляшечку и бодрый голос диктора сообщил, что сейчас Гитлер бомбит
Варшаву,  она странно посмотрела на человека,  который лежал в ее кровати,
курил,  тяжело затягиваясь черным "Галуазом",  и  спокойно,  как о  ком-то
другом,  подумала о себе:  "Вот и пришло ко мне возмездие.  Вот и остались
Янек с Никиткой одни.  А я дрянь.  И все мои проекты -  ерунда, потому что
все уже давно шло к тому, чтобы разрушать, а не строить".
     Она тогда заварила кофе,  очень крепкий,  сама пить не стала -  горло
все  время  перехватывала спазма;  смотрела на  своего приятеля задумчиво,
отстраненно, а на прощание сказала ему:
     - Знаешь, у тебя уже нет лица. На меня смотрит череп.
     В их архитектурной мастерской,  однако,  жизнь продолжалась такая же,
как и прежде:  сыпались заказы из Америки,  Бразилии, Аргентины и Мексики;
по  вечерам мужчины (многие из  них  ждали призыва и  уже  загодя ходили в
полувоенной форме  -  это  было  модно)  разбирали женщин  (которые теперь
по-другому смотрели на них -  война заставляет иначе любить тех, кто будет
защищать тебя с  оружием в  руках) и  разъезжались по  кафе,  которые были
открыты так же,  как и  в августе,  только на окнах появились черные шторы
светомаскировки.
     Ганна  теперь  никуда  не  ездила:  все  свободные  часы  и  дни  она
просиживала в организациях Красного Креста,  в американском консульстве, в
японском посольстве,  стараясь получить разрешение на въезд в  Польшу,  но
нигде и  никто не  мог помочь ей  или,  быть может,  не хотел.  А  потом в
швейцарском отделении Красного Креста молоденький, очень нервный и быстрый
клерк,  маленького роста, с обезьяньим лицом, предложил Ганне поужинать, и
тогда, добавил он, "мы поговорим о вашем деле более подробно".
     Он увез ее к себе,  и Ганна,  с трудом скрывая отвращение, осталась у
него,  а  через два  дня,  когда она  пришла за  пропуском,  ей  сказали в
представительстве, что Пауль Фроман срочно уехал в Берн в связи с болезнью
его ребенка и вернется, видимо, не раньше чем через три месяца.
     "Кому же  верить?  -  думала сейчас Ганна,  вернувшись в  пустой Монс
Элизе. - Кого просить о помощи?"
     Она  вспомнила прыгающее лицо  Богдановича,  его  быстрые  пальцы,  и
чувство омерзения овладело ею.
     "Да,  -  решила она, - надо идти к немцам. Больше не к кому. А если и
они откажут,  я пойду пешком на границу,  я не знаю,  что стану делать, но
только я должна все время что-то делать, иначе я сойду с ума".
     И  впервые вдруг  она  разрешила себе  услышать тот  страшный вопрос,
который родился в  ней в день бомбежки Варшавы:  "А что,  если их уже нет,
моих мальчиков? Что, если я осталась одна?"
     И  этот второй вопрос показался ей  таким страшным,  что  она ощутила
т я ж к у ю   брезгливость к себе,  как в ту первую ночь,  когда поехала к
Мишелю  и  легла  в  его  широкую,  холодную  и  скрипучую кровать с синим
балдахином,  наивно полагая, что отречение от прошлого принесет избавление
в  будущем.  Можно  отринуть любимого или врага - нельзя отвергнуть самого
себя, и невозможно забыть прошлое.
     ...В  таинственной и непознанной перекрещиваемости человеческих судеб
сокрыто одно из главных таинств мира.
     Отец  Исаева-Штирлица,  профессор  права  Петербургского университета
Владимир Александрович Владимиров, уволенный за свободомыслие и близость к
кругам  социал-демократии,   был  женат  на   Олесе  -   дочери  ссыльного
украинского революционера Остапа Никитовича Прокопчука.
     Там же, в Забайкалье, родился у них сын Всеволод.
     Отбыв ссылку,  Остап Никитович Прокопчук с  сыном Тарасом вернулся на
Украину,  а потом,  опасаясь нового ареста,  переехал в Краков.  Здесь,  в
Кракове,  Тарас женился на голубоглазой,  черноволосой Ванде Крушанской, и
накануне первой мировой войны у него родилась дочь Ганна.
     Остап  Никитович  и  Тарас  написали  в  Петербург  письмо,   сообщая
Владимиру Александровичу Владимирову, что у Всеволода появилась двоюродная
сестра, но письмо это адресату доставлено не было, потому что Владимиров с
сыном в это время был в швейцарской эмиграции.
     А   потом  началась  война,   свершилась  революция,   и  лишь  тогда
двадцатилетний Всеволод Владимиров, не Максим Исаев еще, а уж тем более не
Штирлиц,  узнал от  члена коллегии ВЧК  Глеба Ивановича Бокия,  что есть у
него в Польше сестра Ганна,  оставшаяся сиротой -  Остап Никитович погиб в
пятнадцатом году,  а сына его,  Тараса, расстреляли в восемнадцатом. Найти
девочку и  привезти ее в Россию он не мог:  режим Пилсудского зорко следил
за  восточными границами Речи  Посполитой и  никого в  красную Совдепию не
пускал, украинцев тем более.
     Мать Исаева-Штирлица,  Олеся Остаповна,  умерла,  когда мальчику было
пять лет,  - скоротечная чахотка в сибирской ссылке многих свела в могилу.
Он  помнил  только  теплые руки  ее  и  мягкий украинский говор  -  тихий,
певучий, нежный.
     Глеб Иванович Бокий однажды пошутил:
     - Плохой ты хохол, Владимиров, песен наших не знаешь.
     - Я  знаю,  -  ответил тогда Всеволод,  -  я  помню две мамины песни,
только мне слишком больно вспоминать их...
     ...А потом он перешел на нелегальное положение,  и с двадцать второго
года жил за кордоном,  и  не мог знать,  что сейчас люди в таких же черных
мундирах,  какие носил и он, готовили в Париже двоюродной сестре его Ганне
Прокопчук участь страшную,  но по тем временам типическую,  ибо в раскладе
национальной структуры гитлеризма понятие "славянство" было не  расчленимо
на  составные части  русского,  украинского,  белорусского,  сербского или
польского: речь шла о тотальном уничтожении культуры, семени и крови этого
единого племени.
     И  если бы литератор или историк был вправе озадачить себя раздумьем,
мог  ли  в  те  дни,  накануне  самого  страшного в  истории  человечества
сражения,  брат Ганны Прокопчук помочь ей  -  допустив на  миг возможность
такого рода  помощи,  -  то  ответ  определенный никто дать  бы  не  смог,
поскольку подчиненность частного общему,  как  жестоко  она  ни  проявляет
себя,  существует и опровергать ее не гуманно.  В этом нет парадокса,  ибо
риск во  имя сестры был бы  отступничеством по отношению к  ста пятидесяти
миллионам сограждан,  которым он,  Штирлиц,  служил по  закону долга -  не
приказа.



     ПРЕАМБУЛА                                 (11 ИЮНЯ 1941 ГОДА, БЕРЛИН)
     _____________________________________________________________________

     Когда слуга легким движением рук взял со  стола пустые кофейные чашки
и,  ступая неслышно,  вышел из каминной, адъютант Гейдриха штандартенфюрер
Риче  подвинул Узнеру,  начальнику отдела  III-А  шестого управления РСХА,
карлсбадскую пепельницу,  полюбовался  диковинными  гранями  сине-красного
тяжелого стекла и несколько удивленно заметил:
     - Подумать  только,  в  истоке  этой  прозрачности -  обычный  песок.
Впрочем,  трибун начинается с  беззащитного писка младенца,  а  у  истоков
красоты атлета - звериный вопль роженицы... Можете курить.
     - Благодарю, штандартенфюрер.
     - Так вот,  я  продолжу мое размышление вслух...  Кампания на Востоке
ставит перед нами совершенно новые задачи.  Армия после побед во  Франции,
Норвегии и  Югославии заняла исключительное положение в обществе -  героев
недавних боев наш гитлерюгенд знает теперь лучше,  чем ветеранов движения.
После  того  как  мы  сокрушим  большевизм,  армия  может  оказаться самой
серьезной силой в рейхе,  сильнее СС,  нас с вами.  Поэтому задача, с моей
точки  зрения  -  я  хочу  подчеркнуть:  с  моей  точки  зрения,  -  будет
заключаться в  том,  чтобы постепенно привести на  ключевые посты в  армии
наших людей.  Для  этого мы  должны быть  готовы предпринять определенного
рода  шаги.  Надо  доказать обергруппенфюреру Гейдриху,  который  раним  и
доверчив, что ОКВ* проводит свою политику, особую политику, эгоистическую.
Как это сделать? В главном бить нельзя, это несвоевременно сейчас, ибо нам
предстоит война.  Щелкнуть надо в  мелочи -  это  выгоднее по  целому ряду
причин.  Во-первых,  это  самый  болезненный и  самый  неожиданный щелчок.
Во-вторых,  такого рода щелчок оставляет путь для компромисса,  если в нем
возникнет необходимость. Я предлагаю обсудить возможность нанесения нашего
щелчка,  используя группы оуновских** уголовников - абвер давно работает с
этими головорезами.
     _______________
          * О К В - верховное командование вермахта.
          ** О У Н - организация украинских националистов.

     Они  поняли друг друга без разъяснений:  Риче хотел начать свое дело,
чтобы выделиться.  Приглашая к сотрудничеству Узнера, он и ему давал такую
же возможность.


     ...Узнер побеседовал со своим помощником Айсманом в тот же вечер.
     Работоспособность Узнера была поистине фантастическая: он успел цепко
просмотреть  справки  по  оуновской  агентуре,   отделил  все  ненужное  и
углубился в  изучение досье на  трех националистических лидеров -  гетмана
Скоропадского,  Андрея  Мельника и  Степана  Бандеру.  Потом  он  пробежал
материалы, собранные на их ближайших сотрудников, друзей и доверенных лиц,
которые  зарекомендовали  себя  как  надежные  и  ловкие  агенты  гестапо,
неоднократно проверявшиеся отделом Мюллера.  После того  как  Узнер понял,
"кто есть кто",  и  прикинул комбинацию,  в  которой этим "кто" отводилась
роль слепых исполнителей, он записался на прием к Шелленбергу.
     Выслушав Узнера, бригадефюрер Шелленберг сказал задумчиво:
     - Украина исчезнет с  карты мира.  Национализм славян с  точки зрения
нашей расовой теории -  это бумажный носовой платок, который, использовав,
выбрасывают.  Конечно,  сейчас  следует  соблюдать  такт  и  позволять ОУН
надеяться на создание государства.  Но вы-то прекрасно понимаете,  что вне
славянского мира  Украина существовать не  может,  а  великая идея  фюрера
предполагает исчезновение славянства с карты мира... Однако играть сейчас,
использовать их  в  этот период мы  обязаны -  смешно отказаться от  услуг
ассенизаторов. Мелюзга - они очарованы великим.
     Закурив, Шелленберг откинулся в кресле.
     - Это все,  -  закончил он,  и быстрая улыбка мелькнула на его тонких
губах, казавшихся сломанными из-за постоянной печати сарказма, таившейся в
них.
     Той  же  ночью  адъютант  Гейдриха  пригласил к  себе  помощника шефа
гестапо Мюллера.
     Помощник Мюллера вызвал из Кракова оберштурмбанфюрера Дица и  поручил
ему практическую реализацию приказа.
     А Шелленберг вызвал Штирлица. Через несколько минут секретарь доложил
бригадефюреру,  что Штирлица в РСХА уже нет, но и домой, в Бабельсберг, он
еще не приехал.
     - Позаботьтесь,  -  сказал Шелленберг, - чтобы в понедельник он был у
меня ровно в девять часов.



     СТАРЧЕСКИЕ ЗАБОТЫ                         (13 ИЮНЯ 1941 ГОДА, БЕРЛИН)
     _____________________________________________________________________

     - Политик  вроде  писателя,  -  прокашлял Скоропадский,  посмотрев на
телефонный аппарат с ненавистью. - Это ты потом поймешь, как повзрослеешь,
сейчас еще рано. Тебе сорок, а в эти годы только гений становится истинным
писателем.  Тебе еще жить да жить, пока разумом дойдешь до того, что гению
открыто с рождения.
     Омельченко  согласно  кивнул,  но  глаз  от  телефонного аппарата  не
отрывал -  настаивал,  сукин сын,  чтобы гетман позвонил секретарю Геринга
еще  раз.  Ни  вчера,  ни  позавчера старика с  этим оберстом люфтваффе не
соединили:  "Эншульдиген,  майн  герр.  Занят".  Секретарь  -  он  и  есть
секретарь: змей, нелюдь, одним словом.
     - А   что  ж   ты  не  спрашиваешь  меня?   -   внезапно  рассердился
Скоропадский. - Чего не пытаешь: почему, мол, похожи писатель с политиком?
Только вроде тарана я вам всем нужен, как генерал на свадьбе...
     - Гетман, зря вы гневаетесь, право слово, - время дорого.
     - А я про что думал,  когда начинал разговор?  Не об этом, что ль? Об
том же, милый. Я вон свои фотографии посмотрел, когда молодой был, - мурло
и есть мурло.  Ей-ей.  Хавало. Ле пти кабан. А время эк пообтерло! Время и
враги.  Сейчас гляжу на  себя и  диву даюсь:  благообразен до  неприличия.
Горилку пить  нельзя,  дамы интересуют только в  роли массажисток,  вот  и
остается одно -  думать.  А разве у писателя не так же? Если какой доживет
до  старости,  тогда только и  станет делу служить,  а  не себе самому.  -
Гетман приблизил свое  породистое лицо,  выбритое до  кремового глянца,  к
Омельченко  и  неожиданно перешел  на  хриплый  шепот:  -  А  геринговский
секретарь молод.  Молодой он,  на  него  надежды нет,  ему  еще  конец  не
видится.  А  каково мне  унижения терпеть от  него?  Мне,  Скоропадскому?!
Раньше-то, знаешь...
     Скоропадский оборвал себя,  потому  что  он  хотел  сказать о  старом
канцлере,  о  Гинденбурге,  который  принимал  его  и  завещал  внимание к
гетману,  рассчитывая впоследствии использовать,  и бонзы Геринга поначалу
бывали в доме Скоропадского, но потом чем больше побед одерживал рейх, тем
надменнее делались оберсты и  генералы,  тем  снисходительнее они  были  к
гетману.  Сначала Скоропадский думал,  что это неосознанно в них, но потом
ему показалось,  что именно таким образом все эти мальчики в погонах хотят
провести  границу,   перейти  которую  невозможно,  ибо  снисходительность
пострашнее вражды и  любой интриги,  поскольку в ней обиднее всего сокрыто
понимание твоей ненужности.
     Вчера,  после очередного звонка в приемную рейхсмаршала, Скоропадский
неожиданно похолодел от  острого приступа ужаса.  Он  четко  разделял свои
чувствования: страх он познал в молодости, он теперь ничего уж не боялся -
годы  не  те;  страшатся только  молодые  и  несостоявшиеся.  Ужас  -  это
категория  другая,   старческая,   в   ней  есть  нечто  от   бездны,   от
безответности:  "Помру, а что потом? Тьма и безмолвие?" Именно размышления
о  конце,  который  неумолимо приближался,  были  связаны в  представлении
Скоропадского с  ужасом.  Он  вчера не  сразу понял,  отчего холодный ужас
родился  в  нем,  но  потом,  поняв,  трясущимся  пальцем  ("Завтра  же  к
невропатологу,  - машинально решил он, - в старости безо всего можно жить,
только без  здоровья нельзя") набрал номер Канариса и  попросил аудиенции.
Тот  справился  о   здоровье,   поинтересовался,   по-прежнему  ли  гетман
выдерживает пять сетов на корте,  но принять старика отказался, сославшись
на чрезмерную занятость и предстоявший вскоре вылет "по делам".
     Скоропадский долго  сидел у  аппарата с  закрытыми глазами,  а  потом
вызвал машину и поехал в РСХА. После двух часов унизительного ожидания его
принял Шелленберг.
     - Генерал,  бога  ради,  откройте  правду,  -  попросил Скоропадский,
отказавшись от  предложенного кофе.  -  Данила  поехал по  Европе с  вашей
санкции?
     - Мы не даем санкций, - улыбнулся Шелленберг. - Мы даем рекомендации.
Санкции дает аппарат партии.
     Скоропадский испытал жалость к себе, ощутив (а особенно остро ощущают
только    безвозвратно   утерянное)   молодость   этого    самого   юного,
тридцатилетнего,  генерала СС  и  свою  одинокую старость,  вспомнив былую
молодость,  которая всегда жестока к старикам, и смежил веки, словно бы не
удержав налитой их тяжести.
     - Вы в ссоре с сыном,  -  скорее утверждающе,  чем спрашивая,  сказал
Шелленберг.  -  Иначе Данила,  как добрый сын, успокоил бы вас: он поехал,
учитывая интересы не только вашего националистического движения, но и тех,
кто вас традиционно поддерживает.
     "Значит,   не  всегда  жестока  молодость,   -   облегченно  вздохнул
Скоропадский, - зря я так о нем сразу. Понял отца, успокоил".
     Вчерашний ужас  он  пережил оттого,  что,  получив вторичный отказ от
секретаря Геринга,  подумал:  а  вдруг сын Данила,  разругавшийся почти со
всеми  прежними друзьями,  решил изменить курс?  Зря  в  Лондон,  Мадрид и
Вашингтон не  собираются...  Такое не  скроешь,  да  и  "друзья" не  дадут
скрыть: всякие там Красновы, Бискупские, Граббе не преминули бы немедленно
простучать по  знакомым адресам.  Они все от  зависти стасканы грызут,  им
всем приходится просить у здешней власти,  и лишь он,  гетман, ничего ни у
кого поначалу не  просил,  потому что вывез после революции из Киева икон,
золота и картин музейных на три миллиона марок.  "Я борец за белую идею, -
часто говаривал он, - а те - наймиты, те - служат!"
     "Что ж я себе-то этак лгу?" -  подумал Скоропадский,  вспомнив давние
свои слова, и изумился этой неожиданной мысли; а может быть, не столько он
мысли этой изумился,  сколько тому,  что поймал себя на лжи: раньше он жил
отдельно от лжи,  пропуская ее мимо, не фиксируя на ней внимания, принимая
ложь как некую объяснимую и понятную необходимость; и лишь сейчас, испытав
ужас,  а  после облегчение,  и  легкость,  и  слезливую любовь к  бешеному
норовом сыну,  он понял,  что все эти долгие годы с девятнадцатого,  когда
ему  еще  и  пятидесяти не  было,  до  нынешнего,  когда пошел восьмой