уже
десяток,  он постоянно лгал себе, осознанно лгал. Он понял, что чаще всего
эта мысль о  лжи приходила к нему на теннисном корте,  на охоте или утром,
после ночи,  проведенной с какой-нибудь здешней аристократкой. Но тогда он
пропускал  эту   мысль  мимо,   потому  что   днем  начинались  дела:   он
консультировал  гестапо,  помогал  абверу,  проектировал  для  Розенберга,
выступал на  антикоммунистических митингах,  он  был "гетманом самостийной
Украины,  попранной большевиками".  Однако по прошествии нескольких лет, а
особенно,   когда  погиб  Петлюра  (и  он  познал  мстительную  радость  и
устрашился этой своей радости,  ибо погиб не просто враг его личный, а все
же  союзник против Советов,  и  он  понял  всю  мелкость своей мстительной
радости,  и  это испугало его и  потрясло),  он вдруг признался себе,  что
никакой он не гетман и что гетманство его зависит от тех, кому это выгодно
в   Европе,   и  определяется  расстановкой  сил  в  здешних  парламентах,
рейхстагах, сенатах и сеймах, рассматривающих его как фишку, которую можно
двигать как хочешь, а нет нужды - так сбросить на пол.
     Царский генерал,  говоривший по-украински с  акцентом,  Скоропадский,
представляя интересы  украинских  землевладельцев,  использовался поначалу
петербургским двором как  некая декоративная фигура от  помещичье-кулацкой
Малороссии;  он понимал это и  не претендовал на свою линию -  он исполнял
то,  что ему предписывали сверху.  Однако здесь,  в эмиграции, он с первых
дней подчеркивал свою гетманскую особость и  негодовал на себя,  багровея,
когда  забывался,  и  начинал в  кругу друзей говорить по-русски:  Берлину
нужна была,  как некогда Санкт-Петербургу, сановитая "украинская" фигура -
выскочки от политики нуждаются в титулованных, это льстит их самолюбию.
     Скоропадский запрещал себе думать про то,  что он,  именно он, гетман
Скоропадский,  виновен в гибели Петлюры.  Он-то знал, как все делается. Он
тому еврею, который Симона пристрелил, нагана в руки не совал, в глаза его
не видел,  а попался б тот в доброе время -  запорол бы нагайками. Нет, он
убил Петлюру иначе,  убил,  разрешив печатать про  него правду;  разрешил,
рассказав о  зверствах Петлюры в том кругу,  откуда идут   к а н а л ы   к
газетам. Он мог бы защитить Петлюру в прессе  -  как-никак  гетман  должен
быть выше всех добротою,  должен уметь прощать, - но он хранил молчание, а
когда разные ю р к и е говорили, что Петлюра позорит самостийное движение,
Скоропадский  не  возражал,  как  следовало  бы,  а  вздыхал  и сокрушенно
разводил руками.
     Впервые после  долгих лет  мстительной радости Скоропадский испуганно
подумал слитно о себе,  о Петлюре, сгнившем уже в жирной и сырой парижской
земле,  о своих немецких хозяевах и покровителях.  Когда Гитлер расстрелял
своих ближайших друзей -  Эрнста Рема и Штрассера, адъютант Рема ночевал у
Скоропадского -  гетман гордился этой дружбой,  часто повторял,  что  "Рем
понимает его,  как никто другой,  а Рем - второй человек империи". Узнав о
расстреле Рема,  гетман,  хватив для храбрости стопку водки,  отправился к
секретарю рейхсмаршала.
     Тот сказал сухо, подчеркнуто сухо: "Борьба есть борьба".
     А  давеча,  у  Шелленберга,  когда ужас ушел,  но  появилась гнетущая
усталость, Скоропадский, потеряв контроль над собой, сказал:
     - Я  решил было,  что помощник рейхсмаршала не хочет говорить со мной
из-за Данилы,  два раза к нему звонил.  Я было подумал, что Данила решил в
самостоятельность поиграть...
     - Ну,  мы  бы  ему  этого  не  посоветовали,  -  заметил Шелленберг и
добавил,  ожесточившись отчего-то:  -  Не дали бы мы ему,  гетман. Так что
спокойно звоните секретарю рейхсмаршала:  у нас сейчас много дел,  поэтому
вам приходится так долго ждать.
     "Что  ж  ты  мне  о  делах  правду  не  говоришь,  милый?  -  подумал
Скоропадский.  -  Об этих ваших делах Бандера с Мельником знают,  а гетман
вроде бы лишний?!"


     ...Омельченко снова посмотрел на телефонный аппарат,  и  Скоропадский
послушно  набрал  номер,  опять-таки объяснив себе,  что  сделал  он  это,
вспомнив  вчерашние слова  Шелленберга о  "делах".  Он  подумал,  что  все
человеческие деяния и мысли подобны той игрушке,  что пекли в доме деда на
сочельник для детей, - длинные гирлянды из сдобного теста.
     "Все одно за  другое цепляется,  одно другим порождается,  -  подумал
гетман,  -  потому в  монахи и уходят,  что устают от пустой суеты.  Когда
один,  и  стены белые,  и общение с другими -  в молитве или за молчаливой
трапезой, - тогда только и будет спокойствие и мысль".
     - Гетман Скоропадский,  -  сказал он, откашлявшись в трубку и досадуя
на себя за это: грохочет ведь в ухе маршальского секретаря.
     - Я  помню  о  вас,   -   ответил  секретарь  иным,   как  показалось
Скоропадскому,  голосом.  -  Я  приму вас  завтра в  девять часов вечера в
Каринхалле.
     "Вот ведь как машина у  них работает,  -  враз забыв вчерашнее,  свои
обиды и  страхи,  подумал Скоропадский.  -  Шелленберг -  Гиммлеру,  тот -
Герингу, вот и у секретаря мед в голосе".
     Будучи человеком маленьким,  Скоропадский ошибался, поскольку в своих
умопостроениях он  исходил  из  преклонения перед  большим.  Являясь  хоть
именитым,   но  эмигрантом,   он  не  мог  понять  структуру  государства,
предоставившего ему убежище, и относился к этому государству как к некоему
фетишу,  абсолюту. Шелленберг ни о чем не говорил с Гиммлером, ибо не имел
права  информировать рейхсфюрера  до  тех  пор,  пока  не  посетит  своего
непосредственного   шефа,    руководителя    РСХА    Гейдриха.    Гиммлер,
следовательно,  не мог беседовать о Скоропадском с рейхсмаршалом,  да и не
знал его имени толком:  слишком мал и незаметен для него был этот эмигрант
в эполетах.
     Все было сложнее и проще. Ведомства Геринга, отвечавшие в предстоящей
кампании не  только за  авиацию,  но  и  за  экономику рейха,  внимательно
анализировали  разногласия,  возникшие  между  аппаратом  Розенберга,  уже
утвержденным  рейхсминистром  восточных  территорий,  офицерами  Гиммлера,
которым фюрер отдал всю полицейскую власть в будущих имперских колониях, и
канцеляристами  Бормана,   которые   имели   право   назначать   партийных
гауляйтеров на "новых землях".
     До вчерашнего дня Скоропадский не интересовал ведомство Геринга:  как
никто другой,  секретарь Геринга знал  позицию своего шефа -  ни  о  каких
вассальных славянских государствах не  может быть и  речи.  В  то же время
разведке люфтваффе было  известно,  что  абвер  тренирует особый  батальон
"Нахтигаль",  составленный  из  оуновцев.  Канариса  в  этом  поддерживали
чиновники Розенберга.  РСХА, Гейдрих, наоборот, считал эту затею ненужной:
зачем  "мараться  с  недочеловеками"?   Секретарь  Геринга  поэтому  решил
пригласить Скоропадского для беседы -  какой-никакой,  а  все же украинец.
Люфтваффе нужно  было  принять решение для  того,  чтобы  занять  позицию,
единственно верную в  глазах фюрера.  Насколько полезной эта позиция могла
стать  для  интересов  рейха,  его,  как,  впрочем,  всех  в  гитлеровском
государстве,  не  очень-то  заботило:  нацистский режим предполагал примат
персональной преданности фюреру и его идеям - все остальное вторично.
     ...А вот Канарис не случайно уклонился от встречи с гетманом,  ибо он
относился к  числу тех,  для кого судьба великой Германской империи стояла
куда выше судьбы параноика Гитлера.
     Будучи   разведчиком   серьезным,   Канарис   отличался   расчетливой
жестокостью,  гибкой мягкостью,  большой впечатлительностью, поразительной
по своему коварству хитростью и - одновременно - сентиментальностью. Столь
противоречивые  качества,   приложимые  к  понятию  "разведчик",   кажутся
невозможными,   слишком  уж  диаметрально  противоположными,   лишь  людям
непосвященным.  Обращая  за  рубежом  в  лоно  "друзей империи" тех,  кому
стратегия  национал-социализма уготовала  судьбу  страшную,  Канарис  ясно
представлял себе  будущее  людей,  которых  он  патетически называл "моими
верными помощниками".  Он понимал, что люди эти, сослужив службу его делу,
затем выйдут из игры ("Двум тузам,  -  говаривал Канарис,  -  третья карта
мешает"),   будут  изолированы  (в  лучшем  случае),   но,  зная  механику
нацистского государства,  которое  жило  по  законам банды:  "Не  оставляй
свидетелей",  -  он  понимал,  что  скорее всего  "верные помощники" будут
ликвидированы гестапо.  Поэтому, привлекая к сотрудничеству того или иного
человека за  границами рейха,  Канарис старался делать для  него все,  что
мог.   Конечно  же   смешно  утверждать,   что   лишь  умение  моментально
приспособиться  к   собеседнику,   о б т е ч ь   его,   впечатлительность,
позволявшая  чувствовать  слово контрагента за мгновение до того,  как оно
будет произнесено,  сентиментальность,  жестокость, резкость, ум, - смешно
конечно  же утверждать,  что именно эти качества сделали его руководителем
имперской военной разведки.  Всякий человек - если только судьба уготовала
ему   п р и з в а н и е   и он смог ощутить это свое призвание и подчинить
ему себя без остатка,  навечно, словно балерина или пианист, - обязан быть
человеком   стержневой,   основополагающей   идеи.  Только  в  том  случае
и н с т р у м е н т ы,   то  есть  мягкость,  жестокость,  юмор,  доброта,
хладнокровие, окажутся необходимыми в деле, которому человек п р и з в а н
служить.
     Идеей,  потребовавшей от адмирала Канариса развития заложенных в  нем
качеств, была идея государственная, великогерманская. В отличие от Гитлера
адмирал не был зоологическим расистом.  Он,  как и Бисмарк,  полагал,  что
Германия должна  стать  главной,  определяющей силой  Европы.  Он,  как  и
Гитлер,  считал,  что жизненное пространство ограничивает развитие великой
германской нации.  Он  согласился служить  Гитлеру потому  лишь,  что  тот
указал немцам путь на Восток.  Поклонник Бисмарка,  адмирал,  казалось бы,
отступничал,  ибо железный канцлер завещал Германии дружбу с  Россией.  Но
Гитлер призвал к походу на Восток,  качественно новый,  на Россию, ставшую
коммунистической,  и,  таким образом,  Канарис свято верил,  что служил он
никак не Гитлеру,  но лишь современной европейской идее,  которую тот - по
нелепой,  ко весьма распространенной в истории   с л у ч а й н о с т и   -
выражал устремленное, жестче и бескомпромиссней, чем все другие лидеры.
     Канарис вдохновенно работал против Австрии и  Чехословакии,  полагая,
что возвращение в лоно империи этих "исконно германских территорий" угодно
провидению.  Он был -  в определенной мере -  согласен с Гитлером в планах
удара по  Варшаве,  и  его  агентура держала там  руку  на  всех важнейших
"кнопках" в  президентском дворце "Бельведер",  особенно после  того,  как
умер Пилсудский и на смену ему пришли политиканы с французскими амбициями.
К   Пилсудскому  адмирал  относился  с   чувством  обостренного  интереса:
социалист,   судимый   царскими  жандармами,   ставший  впоследствии  ярым
националистом,  антисоветчиком,  польский маршал поначалу казался Канарису
человеком, с которым можно договориться о совместных акциях против России.
Однако,  натолкнувшись на  непримиримую позицию  фюрера:  "Никаких дел  со
славянами, даже с такими, как Пилсудский!" - Канарис вынужден был оставить
свой план.
     Но  когда  Канарис узнал со  всей  точностью,  что  Англия и  Франция
объявят  войну  рейху  в  случае  военного вторжения в  Польшу,  когда  он
доказал,  что Берлину не удастся разбить единство Парижа и Лондона,  часть
военных,  причем часть незначительная, "бисмарковская", поняла, что Гитлер
толкает нацию к  краху:  война на два фронта -  безумие,  которое ввергнет
немцев в катастрофу более страшную,  чем версальская. Именно тогда Канарис
обсудил  со  своими  друзьями,  крупными  прусскими  юнкерами,  земельными
магнатами,   вопрос  о  смещении  фюрера.   Он  был  готов  к  этому.  Его
представители вступили в  контакт с  Лондоном.  Однако заговор не  удался:
старые  генералы слишком  долго  думали  о  последствиях,  перед  тем  как
предпринять решающий шаг,  хотя,  казалось бы,  об  этом больше всех нужно
думать молодым,  а  не старым.  Но -  и в этом парадокс политики -  именно
молодые опасны,  именно молодые не думают о  последствиях,  именно молодые
ищут максимума, не довольствуясь вполне достаточной  н о р м о й, ставя на
карту не что-нибудь - жизнь.
     Впрочем,  жизнь у  друзей Канариса была такова,  что  за  нее  стоило
сражаться  под  знаменами Гитлера,  когда  он  следовал  научной  доктрине
Клаузевица - Мольтке, и без Гитлера, если он изменял букве этой доктрины.
     Друзьям Канариса, прусским юнкерам, было что защищать: сотни гектаров
пашен и  лесов,  принадлежавших им;  замки,  охотничьи домики с каминами и
мраморными  бассейнами;   миллионные  счета  в  банках  рейха,  Швейцарии,
Испании;  акции в крупповских, геринговских и мессершмиттовских "концернах
смерти".
     ...После того как заговор, ставивший своей целью сохранить имеющееся,
не  удался,  а  войска Польши были  сломлены в  течение первых семи  дней,
Канариса охватил страх:  вдруг Гитлер узнает о  его контактах с  Лондоном?
Самое действенное средство против страха - работа. Его работа, работа шефа
военной разведки империи,  служит фюреру, а интересы Гитлера и нации - как
это ни ужасно - сделались неразделимы в дни побед.
     После разгрома Франции,  Норвегии,  Югославии и Греции Канарис должен
был наново проанализировать самого себя,  свою позицию на будущее,  ибо он
хотел не просто служить,  а   т в о р и т ь   стратегию  военной  разведки
великой  Германии.  Естественно,  он  бы  исполнял предписанное,  не правь
империей Гитлер.  Он  бы  с  радостью  выполнял  указания  Людендорфа  или
Гинденбурга:  военный,  шовинист,  антикоммунист, он радовался возможности
подчиниться приказу,  хотя и признавался  себе,  что  те  капли  греческой
крови,  которые были заложены в нем, мешали ему до конца счастливо ощущать
себя "настоящим" немцем;  "скепсис" - слово греческое,  и оно жило  в  нем
постоянно, словно его второе "я".
     Когда   Балканы,   Норвегия,   Польша,   вся   Западная  Европа  были
разгромлены,  Канарис почувствовал высокое одиночество великой Германии на
поверженном   континенте.   Это   ощущение   одиночества   было   могучим,
вагнеровским,  ницшеанским,  победным,  но  -  одновременно  -  тревожным,
чреватым ожиданием  г л а в н о г о.
     Канарис понимал,  что  главное еще  предстоит.  Англия при  поддержке
Америки противостояла рейху открыто,  находясь с  ним  в  состоянии войны.
Россия,  разбитая на квадраты,  исследовалась офицерами генерального штаба
как  объект  удара.   Канарис  все  время  повторял:  "Сначала  повергнуть
большевистского колосса,  а  потом  продиктовать  условия  мира  Лондону".
Поражение  России  заставило  бы  британцев  согласиться  с  очевидностью:
немецкое превосходство таково, что для судеб мира разумнее соблюсти баланс
сил,  континентальной -  великогерманской и островной -  великосаксонской.
Канарис понимал,  что мировое владычество невозможно.  Национальный примат
вероятен только на континенте -  и  то лишь в том случае,  если удерживать
этот примат разумными способами,  а  отнюдь не такими,  которые предлагает
Гиммлер.   Лишь  опора  на   в е р н ы х   людей,  считал  Канарис,  может
обеспечить торжество     великогерманской     идеи;     лишь     поддержка
коллаборационистов  типа  Павелича,  Лаваля,  Хорти,  Дегреля,  Квислинга,
Тиссо,   Недича,   Антонеску,  Филова  может  гарантировать  длительное  и
процветающее  германское  владычество.  Институты  генерал-губернаторов  и
протекторов  типа  Франка  и Зейсс-Инкварта неминуемо должны вызвать взрыв
протеста   со    стороны    наций,    открыто    называемых    "свиньями",
"недочеловеками", "неполноценными тварями".
     Как разведчик  агрессивного,  д а л е к о г о  плана,  Канарис  знал:
говорить  человеку,  любому  человеку,  в глаза то,  что ты о нем думаешь,
неразумно,  недипломатично,  бесперспективно.  Человеку надо говорить лишь
то,  что он хочет услышать. Человеческий слух, как и зрение, да в общем-то
и мысль, выборочен и целенаправлен. Когда человеку хорошо, его глаз и слух
фиксируют приятное, исключая все то, что не соответствует его состоянию. В
то же время,  когда ему  плохо,  человек  чаще  обращает  внимание  на  то
горькое, униженное и оскорбленное, что окружает его, но в иное время им не
замечается.
     Во  имя  торжества идей  великой Германии следовало,  считал Канарис,
"обрекать" националистических лидеров на постоянно хорошее настроение.  Он
был убежден, что политику творят личности; именно личность, "ввергнутая" в
постоянное наслаждение,  подобна пластилину -  она  поддается лепке.  И  в
протекторате и  в генерал-губернаторстве,  верил Канарис,  можно найти или
создать такие  национальные силы,  которые сами  будут проводить политику,
угодную  Германии.  Они,  эти  силы,  поставленные в  условия земного рая,
окажутся  теми   волшебными  флейтистами,   которые  сами   заведут  своих
крысят-соплеменников в воду.
     Гитлер шел к  цели,  сокрушая все на  своем пути,  не желая оставлять
иллюзий; Канарис хотел иллюзии сохранить - он думал о далеком будущем.
     Проводя дни и  ночи в совещаниях и инспекционных поездках по районам,
прилегающим к русским границам, Канарис благодарил судьбу за то, что фюрер
решил сначала ударить по Советам.  Год, который надо будет отдать кампании
на  Востоке,   позволит  Англии  сделаться  неприступным  бастионом.   Две
равнозначные силы - Берлин и Лондон - неминуемо утвердят статус-кво в этом
мире,  и  священная  для  каждого  немца  великогерманская  идея  Бисмарка
сделается фактом истории.  Главное -  разгромить Россию.  Задачи,  которые
возникнут после этой  эпохальной победы,  подчинят себе Гитлера,  заставят
его  следовать  за  логикой  развивающихся событий,  а  не  безумствовать,
выдвигая новые  задачи,  когда не  решены главные,  отправные.  В  крайнем
случае,  если параноик пойдет дальше и  не удовольствуется великой победой
на  континенте,  армия скажет свое  слово.  После победы на  Востоке армия
станет такой силой, которая будет значительно превосходить силы Гиммлера и
Бормана.  Тот,  кто  не  захочет  считаться  с  волей  солдат  -  истинных
победителей,  -  будет смещен,  изолирован,  уничтожен. А сейчас главное -
разгромить Россию.  Этому следует подчинить все.  Это, и только это, решит
будущее великой Германии.
     Поэтому-то Канарис и  отказался встречаться с  гетманом Скоропадским.
Он  точно знал  "кто  есть кто".  Он  знал о  связях гетмана с  окружением
Геринга; он знал, что Шелленберг отправил сына гетмана как своего агента в
Европу   и   Нью-Йорк   для   организации  подпольных   групп   украинских
националистов,      которые     должны     будут     выполнять     задания
террористически-разведывательного характера против заокеанского колосса. У
него,  у  Канариса,  иные  планы.  Гетман -  старый,  уставший,  а  потому
опасливый человек.  Он  может давать советы,  но  советы его  продиктованы
о п ы т о м прошлого, тогда как политику надо жить настоящим. Скоропадский
сейчас не нужен Канарису.  Ему нужны другие люди,  не разложившиеся еще  в
условиях   эмиграции,   люди,   готовые   работать   с   к р о в ь ю,   не
останавливаясь ни  перед  чем.  Таким  человеком  адмирал  считал  Степана
Бандеру.  Он имел основание думать, что Бандера сделает все, что ему будет
предписано.
     Ничто в рейхе не проходило,  не могло и не должно было проходить мимо
аппарата Гиммлера.
     После  беседы  со  Скоропадским секретарь Геринга решил,  что  старый
гетман отправит в Краков,  к Бандере и Мельнику,  своего посланца, который
затем проинформирует его беспристрастно обо всем,  что там увидит. Решение
это   совпадало  с   затаенной  мечтой   Омельченко,   директора  книжного
издательства оуновцев.  Омельченко рвался в полит