ику. Он боялся опоздать к
пирогу, поэтому он так торопил гетмана.
     Но  пропуск иностранцу мог  выдать только аппарат Гиммлера.  Люди  СД
заинтересовались миссией Омельченко - он подобен лакмусовой бумаге, за ним
следует посмотреть.  Он поможет СД точнее понять, что же таков ОУН сейчас,
в эти дни,  - в плане реального интереса, проявленного гестапо, а никак не
иллюзорного,  который позволяли себе  иметь Канарис и  люди  из  ведомства
Розенберга.



     КУРТ ШТРАММ                                                       (I)
     _____________________________________________________________________

     ...Только сначала,  в первый день,  боль была пронзительной, особенно
когда руки  зажимали в  деревянных колодках,  ноги  прикручивали ремнями и
человек  в  крахмальном белом  халате  садился  напротив Курта  и  начинал
медленно зажимать в  тисках  ногти  -  сначала мизинец,  потом  безымянный
палец, а после указательный.
     Когда они проделывали это первый раз, Курт извивался, кричал и мечтал
только о  том,  чтобы поскорее потерять сознание и  не видеть,  как ноготь
постепенно чернеет и как сквозь поры медленно сочится кровь.
     Но  потом,  после  первого  дня,  отсиживаясь  в  карцере,  в  темном
подвальном сыром боксе, где нельзя было подняться во весь рост и лечь было
нельзя,  он  понял,  что,  извиваясь,  доставляет радость этому  доктору в
крахмальном белом  халате и  эсэсовцам,  сидевшим в  темноте,  за  лампой,
которая била в глаза жарким,  раздирающим веки лучом.  Понял он и то,  что
каждое движение во  время пытки усиливает боль,  превращая ее  в  особенно
пронзительную и безысходную.
     "Все кончено,  -  понимал Курт отчетливо, и лишь это понимание правды
делало его способным думать: в таком положении иллюзии превращают человека
в предателя,  глупца или безумца. - Теперь для меня все кончено. Жить надо
честно,  но самое, наверное, важное для человека - это суметь честно уйти,
ибо самое большое испытание -  это все же не слава,  любовь или болезнь, а
смерть, именно смерть".
     ...Курт прижался затылком к  холодной стене карцера и ощутил капельки
воды,  и  ему  было приятно это  ощущение.  Ему  почудилось,  что затылком
прижался он к мощному стволу осеннего дуба после ночного дождя,  когда лес
становится серо-черным и  небо близким,  словно утешитель,  спустившийся к
людям,  а капли воды на деревьях медленными,  как слезы старух.  Весной-то
капель быстрая и  подобна слезам детей,  а  у них слезы всегда конец смеха
или его начало, нежные, безбольные у них слезы.
     "Неверно,  -  поправил себя Курт. - Мы забываем самих себя. В детстве
бывают самые безутешные слезы. Просто с годами детские горести кажутся нам
сущими пустяками, и мы не понимаем, как не правы, потому что первая обида,
первая боль,  первое горе определяют человека на всю жизнь,  особенно если
обида незаслуженна,  боль случайна,  а  горе необъяснимо.  Счастливые дети
вырастают более честными и смелыми, чем те, которые росли в горе".
     Он  заставлял себя не думать о  том,  что кончилось,  и  о  том,  что
предстоит:  сейчас,  или позже,  ночью,  или завтра, а может, сейчас уже и
есть завтра -  он ведь не видел света с того момента,  как его затолкали в
машину после встречи со связником.
     "Они не могли взять связника, он из Швейцарии, у него дипломатический
паспорт,  -  в который раз успокаивал себя Курт.  - Они могли выслать его,
заявить протест,  но  они не могли его арестовать,  как меня,  и  не могли
обыскивать и  пытать.  Такого еще ни разу не было.  А  может,  я просто не
знаю?  Нет,  я бы знал,  Гуго Шульце наверняка сказал бы мне об этом -  он
связан с  гестапо,  потому что  они  охраняют его  экономический офис,  он
поддерживает с  ними  добрые  отношения,  он  всегда  думает  о  возможном
будущем...  Снова я  говорю глупости.  Не говорю,  -  поправил он себя.  -
Думаю.  Я ведь думаю.  Господи, - ужаснулся он, - неужели я все это говорю
вслух?!  Нет,  не может быть. Они, наверное, только и ждут этого. Надо все
кончать. Надо, чтобы они рассвирепели. Тогда они скорее забьют меня, и все
кончится. В первый день они могли убить меня, когда их было пятеро и когда
они повалили меня и  били сапогами по ребрам,  но я,  черт бы меня подрал,
невольно защищался,  и прятал голову,  и прижимал руки к ребрам. Надо было
дать себя убить. А я жил иллюзией".
     Чтобы  заглушить  досаду,  поднявшуюся  в  нем,  Курт  заставил  себя
переключиться.   Он  решил  поспорить,   вспомнив  свое  безапелляционное:
"Счастливые дети вырастают более честными и смелыми".
     Он потерся затылком о стену карцера, заставляя себя спорить, чтобы не
думать о главном: о том, что  г р я д е т.
     "Наверное,  это будет нечестный спор.  Во мне нет желания спорить,  -
признался он себе.  -  Но я должен думать о чем угодно, только не о том, о
чем они спрашивают.  И мне есть о чем думать,  потому что,  когда я сказал
про  счастливых детей,  в  самой глубине души  думал о  себе и  восхищался
собой,  таким счастливым в детстве, таким любимым "паппи" и "мамми", моими
нежными,  самыми лучшими и самыми красивыми на свете "паппи" и "мамми".  А
Гуго воспитывался в  доме деда,  потому что отец его жил в  Чили,  а  мать
сошлась с каким-то венгерским помещиком и  торчала в Монте-Карло;  дед был
суров и  ни  разу не поцеловал мальчика,  и  запрещал ему играть с  детьми
поваров,  лакеев и шоферов, которые жили в их замке, и заставлял целые дни
сидеть с учителями,  изучать латынь, древнегреческий, музыку, логику, а за
неуспехи наказывал розгами.  Но Гуго все же сильнее меня, добрее и смелее.
Да,  это  так.  Потому  что  я  чувствовал весь  идиотизм  происходящего в
Германии после смерти Гинденбурга,  я  только чувствовал и  ни  с  кем  не
решался поговорить об  этом,  а  Гуго не  побоялся сказать мне,  что время
пассивного  сопротивления  прошло,  да  и  пассивное  сопротивление  -  не
сопротивление  вовсе  в  условиях  нацизма,  а  одна  из  форм  трусливого
самооправдания".


     ...Его вытащили на  допрос ночью -  он  определил это по сонным лицам
тюремщиков.  Курта втолкнули в  камеру,  и на него сразу же обрушился град
ударов:  гестаповцев сейчас было не  пятеро,  как в  первый день,  а  семь
человек.
     "А я  еще любил цифру "семь",  -  успел подумать Курт и заставил себя
стать человеком,  который отринул иллюзии,  а  не  животным,  инстинктивно
защищающимся от ударов.
     Сначала он ощущал тупую боль, значительно более легкую, чем ту, когда
металл входит в кожу, отделяя ногти от голубоватого, нежного мяса, а потом
еще больше расслабился и начал молиться:  "Только бы скорее. Господи, я не
предам,  я ни за что не предам,  но только пусть то, что должно случиться,
случится скорей,  будь милостив ко  мне,  господи,  я  молю тебя о  скорой
смерти, ни о чем больше, не о жизни ведь..."
     Но  смерть не пришла:  в  камеру вбежал седой штандартенфюрер с  юным
лицом и закричал тонким, визгливым голосом:
     - Прекратить свинство!
     Курт выплюнул два передних зуба - Ингрид Боден-Граузе говорила, что у
него зубы,  как  у  американской актрисы Дины Дурбин,  такие же  красивые,
лопаточками, особенно два передних.
     - Сами  можете  подняться?   -  спросил  штандартенфюрер,  когда  они
остались одни.
     Курт  попробовал опереться о  пол  ладонями.  Правая ладонь слушалась
его,  а левая тряслась и была ватной, и он понял, что один из этой семерки
наступил ему каблуком на пальцы, и левая рука сейчас неподвластна ему, ибо
она лишилась боли.
     "Мы живем до тех пор,  пока чувствуем боль, - подумал Курт. - Если бы
этот седой задержался на полчаса, все бы кончилось".
     - Я  помогу вам,  -  сказал штандартенфюрер,  взял Курта под  мышки и
взвалил  на  металлический стул.  -  С  этим  свинством  покончено  раз  и
навсегда, Штрамм. Я забрал вас к себе. Сейчас придет доктор, и мы приведем
вас в порядок...
     "Как это у них называется?  -  подумал Курт.  Он мучительно вспоминал
слово,  которое говорил ему  Гуго.  -  "Спектакль"?  Или "кино"?  Нет,  не
"кино". "Кино" - это когда заставляют сидеть, не двигаясь, сутки или двое.
"Спектакль" -  это когда при тебе насилуют жену. Нет, то, что сейчас будет
делать этот седой,  у  них называют иначе.  Как же  это у  них называется?
"Ибсен" -  вот как это у них называется. Он сейчас будет поить меня кофе и
угощать бутербродом.  Он будет играть роль моего друга,  в надежде,  что я
потянусь к нему: человек, посаженный в зверинец, тянется к человеку, пусть
даже тот в форме палача. Ну, играй. Я посмотрю, как вас этому научили".



     ОЩУЩЕНИЕ ИЮНЬСКОЙ ДУХОТЫ
     _____________________________________________________________________

     На  Восточном вокзале Берлина было душно.  Раскаленная за  день крыша
дышала тяжелым жаром.  Запахи были странными здесь: Штирлицу казалось, что
вот-вот  должно  шипуче  пахнуть молоденьким шашлычком,  как  тридцать лет
назад,  на  ростовском перроне,  когда  они  с  отцом  ездили  лечиться  в
Евпаторию -  у  мальчика начинался ревматизм.  Там продавали нанизанные на
плохо оструганные деревянные палочки маленькие шашлыки,  шипучие,  мягкие,
обжаренные на угольях до такой степени,  что мясо вроде бы и сыроватое, но
в то же время пропеченное,  пахучее, сочное, аж каплет сало бурыми пятнами
на  мостовую;   в  этом,   казалось  тогда  мальчику,  и  есть  проявление
человеческой, да и всякой иной на земле случайности: почему капнуло именно
здесь, а не рядом?
     ...Пятно от  шашлыка на мостовой,  постепенно исчезающее под палящими
лучами  июньского солнца;  бранчливые пассажиры,  берлинский вокзал,  июнь
сорок первого, обостренное, тревожное желание жить, чтобы быть нужным...
     Штирлиц посмотрел на  часы:  до  отхода  поезда  на  Бреслау осталось
десять  минут,  а  его  спутников  -  директора  украинского  издательства
Омельченко с женой - до сих пор не было.
     Позавчера Штирлица  вызвал  Шелленберг -  он  теперь  сидел  в  новом
кабинете,  получив погоны  бригадефюрера:  в  стол  были  вмонтированы два
пулемета, сигнализация связывала шефа политической разведки со специальной
комнатой охраны,  где  круглосуточно дежурили пять  унтершарфюреров СС,  в
столе же  (делали на заказ в  Голландии) была встроена аппаратура записи и
фотографирования.          Шелленберг,          скрывая         горделивую
з н а ч и т е л ь н о с т ь, продемонстрировал Штирлицу стол, который, как
он заметил,  "фиксирует мое новое качество в иерархической лестнице охраны
порядка рейха".
     - Вы поедете в  Краков с одним из оуновцев,  -  сказал Шелленберг.  -
Омельченко,  издатель  и  конспиратор,  -  довольно  смешная  личность,  с
потугами на европейское мышление. Он близок к гетману Скоропадскому.
     - Я,  признаться,  слаб в славянской проблеме,  -  заметил Штирлиц. -
После Югославии,  впрочем,  я убедился,  что проблема эта занятна, ибо она
с к о н с т р у и р о в а н а  так  ловко,  что  трудно  определить  грань
между национальной болью и европейской политикой.
     Шелленберг закурил:
     - Вот я и предоставлю вам возможность уяснить существо вопроса. Выезд
назначен на конец недели, так что у вас есть время. Сначала вы встретитесь
с  генералом  Бискупским,  он  у  нас  отвечает  за  русские  дела.  Потом
повстречаетесь с  гетманом Скоропадским.  Материалы на Бандеру я запрошу в
абвере,  формуляр на  него достаточно интересен -  адмирал знакомил меня с
этим  формуляром.  Я  порой жалею,  что  лишен литературного дара:  сюжеты
разведки родили Бомарше и Мериме - блистательная беллетристика.
     - Литература,   -  уточнил  Штирлиц  и,  вопросительно  посмотрев  на
пепельницу, перевел взгляд на бригадефюрера.
     - Да,  да,  курите,  пожалуйста,  -  поняв его,  сказал Шелленберг. -
Хотите мой "Кэмел"?
     - Благодарю, я лучше буду продолжать смолить мое "Каро".
     - Вы  умеете загонять массу оттенков в  фразу,  Штирлиц.  Вы говорите
так,  как должен писать помощник лидера -  с тремя смыслами, упрятанными в
два слова.
     - Благодарю.
     - Напрасно благодарите. Вы ведь не помощник лидера.
     - Кто знает, кем вы станете через десять лет.
     - Штирлиц,  не провоцируйте меня.  И  через десять лет я буду тем же,
кем являюсь сейчас, только с большим багажом опыта.
     Штирлиц потушил спичку и  поглядел в  глаза  шефу:  лицо  Шелленберга
стало  маской,  непроницаемой маской жестокости и  воли,  даже  аккуратная
нижняя  челюсть  выдвинулась,  словно  у  бригадефюрера внезапно  открылся
"волчий прикус".
     "А ведь хочет в лидеры-то,  -  мгновенно отметил Штирлиц.  - И боится
признаться себе в  этом.  Зря я  это брякнул.  Политик не прощает то,  что
открылось другому,  особенно тому,  кто под ним; равнозначному по величине
он  тоже  не  простит,  но  вида  не  подаст,  хотя должен будет в  чем-то
у с т у п и т ь,  затаив злобу. Урок на будущее: не раскрывайся - старайся
раскрыть сам".
     Шелленберг попросил секретаря принести кофе, угостил Штирлица ликером
"Иззара",  подаренным ему  испанским  военным  атташе,  начал  говорить  о
скандинавских рунах (излюбленная тема Гиммлера),  для того, решил Штирлиц,
чтобы не  впрямую ответить про "беллетристику и  литературу",  но внезапно
раздался звонок белого телефона - прямой аппарат связи с рейхсфюрером, - и
Шелленберг,  слушая шефа,  снова изменился в лице: оно стало мальчишеским,
озорным, счастливым - с ямочками на щеках.
     Штирлиц поднялся,  но в  это время пришел помощник Гиммлера и передал
Шелленбергу  пакет.   Шелленберг  поблагодарил  помощника  шефа   чересчур
экзальтированно, устыдился этой своей экзальтированности, поняв, что ее не
мог не  заметить Штирлиц,  и  Штирлиц подумал,  что ему надо было бы  уйти
раньше,  как только раздался звонок,  но Шелленберг остановил его,  словно
поняв желание своего сотрудника, и протянул листок бумаги:
     - Ознакомьтесь.
     Лицо его было по-прежнему озорным,  а  ямочки на щеках то появлялись,
то исчезали:  бригадефюрер, перед тем как принять какое-то важное решение,
играл губами, словно старая актриса во время утомительной гимнастики перед
зеркалом - чтоб морщинок подольше не было.
     Штирлиц положил листок на колени.

          "Еще до  приезда английского посла в СССР г-на Криппса в Лондон,
     особенно же после его приезда,  в английской и вообще  в  иностранной
     печати  стали  муссироваться  слухи  о  "близости  войны между СССР и
     Германией".  По этим слухам:  1) Германия будто  бы  предъявила  СССР
     претензии территориального и экономического характера,  и теперь идут
     переговоры между Германией и СССР о заключении нового,  более тесного
     соглашения  между  ними;  2) СССР будто бы отклонил эти претензии,  в
     связи с чем Германия стала сосредоточивать свои войска у границ  СССР
     с целью нападения на СССР;  3) Советский Союз,  в свою очередь,  стал
     будто бы усиленно готовиться к войне с  Германией  и  сосредоточивает
     войска у границ последней.
          Несмотря на очевидную бессмысленность этих слухов, ответственные
     круги  в  Москве  сочли  необходимым ввиду упорного муссирования этих
     слухов уполномочить ТАСС заявить,  что слухи  эти  являются  неуклюже
     состряпанной    пропагандой   враждебных   СССР   и   Германии   сил,
     заинтересованных в дальнейшем расширении и развязывании войны.
          ТАСС заявляет,  что:  1)  Германия  не  предъявляла СССР никаких
     претензий  и  не  предлагает  какого-либо   нового,   более   тесного
     соглашения,  ввиду  чего  и переговоры на этот предмет не могли иметь
     места; 2) по данным СССР, Германия так же неуклонно соблюдает условия
     советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз, ввиду
     чего,  по мнению советских кругов,  слухи о намерении порвать пакт  и
     предпринять  нападение на СССР лишены всякой почвы,  а происходящая в
     последнее  время  переброска  германских  войск,  освободившихся   от
     операции на Балканах,  в восточные и северо-восточные районы Германии
     связана,  надо полагать, с другими мотивами, не имеющими касательства
     к  советско-германским отношениям;  3) СССР,  как это вытекает из его
     мирной   политики,   соблюдал    и    намерен    соблюдать    условия
     советско-германского пакта о ненападении, ввиду чего слухи о том, что
     СССР  готовится   к   войне   с   Германией,   являются   лживыми   и
     провокационными;  4)  проводимые сейчас летние сборы запасных Красной
     Армии и предстоящие маневры  имеют  своей  целью  не  что  иное,  как
     обучение   запасных  и  проверку  работы  железнодорожного  аппарата,
     осуществляемые,  как известно,  каждый год, ввиду чего изображать эти
     мероприятия  Красной  Армии  как  враждебные Германии по меньшей мере
     нелепо.
                                                                    ТАСС".

     - Каково?  -  спросил  Шелленберг,  угадав  тот  миг,  когда  Штирлиц
прочитал текст.
     Штирлиц кашлянул ("Нехорошо я кашлянул, слишком осторожно, нельзя мне
так.  Мелочь,  конечно,  но сейчас мелочей быть не должно"), снова спросил
глазами разрешения закурить и сказал:
     - Начинаем...
     Шелленберг охватил  лицо  Штирлица  медленным взглядом и,  словно  бы
сопротивляясь самому себе, ответил:
     - Да.
     - Очень скоро, - так же утвердительно сказал Штирлиц.
     - Двадцать второго.
     - А когда начал Наполеон?
     - Вы думаете...
     - Я  боюсь думать,  бригадефюрер.  Я  боюсь думать вообще,  а об этом
особенно.
     - Канарис считает,  что  они  сильны.  Розенберг утверждает,  что  мы
победим,  сделав ставку на национальную проблему.  Наш с вами шеф убежден,
что  Советы развалятся сами  по  себе после первого же  удара и  всяческие
ставки на их внутренние проблемы наивны и нецелесообразны.
     - Доказательства?
     - Вот  вы  и  представите доказательства,  Штирлиц.  Создана бригада.
Подобная  загребской.   Только  руководить  ею   будет  не  Веезенмайер  -
дипломатам там делать нечего,  -  а оберштурмбанфюрер Фохт. Да, да, он уже
утвержден,  -  поймав  недоумевающий взгляд  Штирлица,  быстро,  будто  бы
досадуя на  что-то  ему  одному известное,  добавил Шелленберг.  -  Группу
курирует человек Розенберга,  и  это  должно быть  понятно вам.  Сейчас не
время для игр в амбиции.
     - Этот Омельченко едет с группой или со мной?
     - Омельченко едет с вами. Фохта и Дица, который представляет гестапо,
вы встретите в Кракове.  Вам предстоит, помогая Фохту и опекая Омельченко,
ответить  на  мои  вопросы,  Штирлиц.  Первое:  сколь  перспективна  линия
советников Розенберга во  всем этом славянском вопросе?  Второе:  какова в
этом  же  вопросе истинная линия абвера,  конкретно -  советников адмирала
Канариса? Это все.
     - Бригадефюрер, я позволю высказать свое мнение априори. У красных не
будет квислингов.
     - Данные? У вас есть по этому поводу какие-то данные?
     - Есть. Их история.
     - Историю пишут,  Штирлиц.  Ее  пишут люди.  А  людей надо создавать.
Тогда история будет  с д е л а н а  такой, какой мы хотим ее видеть.
     - Я могу познакомиться с материалами?
     - Да.
     - Благодарю.
     - Это все,  -  закончил Шелленберг.  - В остальном я полагаюсь на ваш
опыт.
     - Мне не совсем понятна главная цель моей работы, бригадефюрер.
     - Вы ознакомитесь с материалами,  поговорите с лидерами националистов
из  ОУН,  повстречаетесь с  коллегами.  -  На этом слове Шелленберг сделал
ударение,  явно  намекая  на  Фохта  и  Дица,  которые  представляли  иные
ведомственные интересы,  не  совпадавшие с  интересами  его,  Шелленберга,
организации.  -  Думаю,  вам станет многое понятно.  Если запутаетесь и не
сможете принять решение - что ж, в этом случае сноситесь со мной.


          "Ц е н т р.
          По словам моего шефа, начало войны назначено на 22 июня.
          Командирован в Краков для  беседы  с  "фюрером"  ОУН-Б  Степаном
     Бандерой.  П