лбаса, ты прав, нужна. Твоим детям.
     - Ужас  какой  нас  со  стороны  послушать,   -   со  вздохом  сказал
Омельченко.  - Вот-вот свершится то, о чем я мечтал эти годы, чему отдавал
себя, а тут...
     - Не я в этом виновата.
     - Я?
     - Конечно.
     - Бессовестный ты человек, Лена.
     - Нет,  это ты  бессовестный человек!  Из-за тебя я  научилась лгать,
окунулась в грязь,  чтоб не сходить с ума из-за любви к тебе - клин клином
выбивают, из-за тебя я ненавижу себя!
     - Это оттого, что забот при мне не ведала.
     - Премного вам благодарны! Спаситель-батюшка! Я родила твоих детей, и
ты обязан их содержать! Как любой порядочный мужчина.
     - А  ты обязана принимать меня таким,  какой я есть,  -  во имя того,
чтобы я содержал их так,  как содержу! И не болтать, чтобы я "все бросил"!
Если я  брошу мои дела,  ты первая запоешь через полгода!  "Бросать" можно
дантисту - он ничем не рискует, да и золота припрятано! А я - политик!
     - Политик,  - с усталым презрением повторила Елена. - Осточертели мне
наши выяснения отношений хуже горькой редьки!
     "Больное  самолюбие -  самая  страшная форма  деспотизма,  -  подумал
Штирлиц.  -  Этот "политик" с супружницей бичуют себя двумя плетками. Одна
из них -  ощущение собственной малости, вторая - желание стать могучим. Он
хочет  стать  великим  политиком  и  поэтом,  она  -  настоящей  матроной,
х о з я й к о й,  которая задает тон  дому.  Нашла  кого  ревновать!  А  я
обманулся: она показалась мне умненькой. Она же его действительно ревнует!
Ревность - это злодейство  в  страдательной  форме.  Только  такой  злодей
особенно  несчастен,  потому  что  живет  в  плену  собственных горячечных
представлений.  А "политик" мучает себя ложным сознанием вины, потому что,
если  бы он смог подняться до понимания вины истинной,  он бы освободился,
он бы смог тогда все бросить,  сесть и писать, если ему действительно есть
что  писать.  Но  он мал и слаб,  чтобы понять высшую вину...  Да и потом,
может ли квислинг понять вину?  Фашисты и сильны тем лишь,  что  исключили
понятие  вины  из практики взаимных общений.  Но мы все равно разобьем их.
Мои здешние хозяева говорят о примате расы.  В этом  их  обреченность.  Мы
говорим о примате идеи равенства людей.  Они говорят о будущем господстве.
Пойдут за Гитлером все пятьдесят миллионов немцев?  Нет.  Пойдут  те,  кто
может  носить  автомат.  А  это  десять миллионов.  За ним не пойдут умные
немцы,  не пойдут поляки,  чехи, французы, сербы, норвежцы, потому что они
о к к у п и р о в а н ы.   Все,  кого  унизили,  пойдут  против.   Значит,
количественный перевес за нами. Сейчас самое главное - выдержать, выиграть
время,  ибо оно работает на правду больше,  чем на неправду.  Это факт. Во
временном отдалении люди точнее различают,  кто был враг,  а кто - друг. И
человеку  нормальному  противно  зло,  он  мечтает о добре.  В этом - наше
спасение.  В  конечном-то  счете  в р е м я  служит  добру  -  с  этим  не
поспоришь...  Стоп.  Спокойной  ночи,  Штирлиц,  пора  спать.  Завтра  мне
предстоит не философия, но практика - ОУН".



     ЭКСКУРС ј 1: ОУН
     _____________________________________________________________________

     Исследуя то,  с чем ему предстояло столкнуться лицом к лицу,  Штирлиц
исходил из материалов, которые он собрал за эти июньские дни.
     Политика, считал он, начинается с карты.
     Если    рассматривать   Австро-Венгрию   как    некую    историческую
окостенелость,  то  кабинетный ученый  мог  бы  составить  хронологическую
таблицу взлетов и падений, причем общая кривая, даже в моменты наибольшего
подъема империи,  была  бы  явно направлена вниз,  к  упадку.  Конгломерат
национальностей,   связанных  лишь  честолюбивыми  амбициями  габсбургской
монархии,  не  мог,  естественно,  развиваться,  ибо развитие предполагает
единство интересов значительной части общества.
     Если  же  Австро-Венгрию рассматривать словно  таинственные линии  на
старой европейской ладони,  то  не  надо  быть  гадалкой,  чтобы прочитать
прошлое и объяснить его.
     Гигантская держава  включала в  себя  исконные земли  Польши,  Чехии,
Словакии,   Венгрии,   Украины,   Италии,   Хорватии,  Боснии-Герцеговины,
Далмации,  Словении.  Монархи Австро-Венгрии тщательно следили за тем, как
составлялись   географические  карты.   Цензоры   двора   обращали   особо
пристальное внимание  на  то,  чтобы  "коронные" земли  империи,  то  есть
собственно Австрия, Каринтия, Крайна, Чехия и Моравия, Далмация и Галиция,
были закрашены типографами в  одинаково розовый,  теплый,  будуарный цвет.
Всякого рода оттенки -  в данном конкретном случае - карались немедленно и
жестоко.  Типографы,  понимая, что им нечего больше делать на свете, кроме
как  п е ч а т а т ь,  отдавали себе отчет, какой будет их судьба: ошибись
они хоть в малой малости - прогонят  взашей  и  никуда  более  не  пустят.
Книгопечатание  -  заметная  профессия и дело имеет не с чем-нибудь,  а со
словом.  Придворные типографы в глубине души кляли свою  молодость,  когда
можно было сделать иной выбор,  став лекарем,  архитектором, парикмахером,
на худой конец. Так нет же - потянуло поближе к искусству, будь оно трижды
неладно.  Прогонят  лекаря,  так  он  в  другом городе объявится и снова -
лекарь.  Не понравится монарху дворец, созданный зодчим, откажут от работы
-  так  ведь  можно  и  не для коронованных особ строить,  а для купца или
промышленника - все одно уплатят.  А типографу несчастному куда?  Он  ведь
печатал-то,  он,  а  не  кто  другой!  С  него и спрос - по единственной и
неумолимой строгости закона. Ошибка исключена - речь идет не о чем-либо, а
о  престиже  империи.  Поэтому  директор  монаршей типографии,  печатавшей
п р и б ы л ь н ы е  карты империи, лично по нескольку раз проверял состав
красок и старался заручиться визой чиновника, близкого к дворцовым кругам.
"Коронные" земли должны быть всегда одинакового цвета,  чтобы ни у кого  -
спаси господь! - не могло возникнуть и мысли о чем-нибудь "этаком"...
     Воистину политика начинает с карты.
     Громадность территорий,  втиснутая в типографский лист,  манит к себе
полководцев,   рождает  тиранов,   подвижников,   провокаторов,  монархов,
трибунов.
     Любой человек,  мало-мальски знакомый с  военным делом,  мог  понять,
отчего Австро-Венгерская монархия была  так  внимательна к  географическим
картам:   "лоскутная  империя",   вобравшая  в   себя  земли  завоеванные,
чужеродные,  тщилась тем не менее сохранить амбиции былого величия, уповая
на доктрину "агрессии на Восток".
     Именно  австрийская  монархия,  испытывавшая  брезгливое  чувство  по
отношению      к     чужеродному     славянскому     племени     украинцев
(о б щ е с т в е н н ы е   цели которого никак не могли совпадать с целями
развивающейся австрийской буржуазии),  уже двести лет назад открыла в Вене
духовную  семинарию  для украинцев,  а затем,  в конце XVIII века,  вскоре
после присоединения Галиции,  во Львове эта же монархия решила создать при
университете кафедры, где преподавание велось на "народном языке".
     Расчет Вены был точен.  Первые выпускники венской духовной семинарии,
обращенные католики, пришли во Львов и организовали  о с о б ы е  кафедры.
Вновь обращенный обычно куда как  более  рьяно  служит  патрону,  монарху,
идее,  чем  тот,  кому не надо доказывать свою веру и преданность,  кто от
рождения облечен доверием окружающих, ибо "если отец и дед нашей крови, то
отчего  он  может  быть против нас"?  А тот,  чьи отцы и деды были против,
обязаны не словом,  но делом показать себя.  А что значит  п о к а з а т ь
себя? Это  значит  исчезнуть  как  личность,  раствориться в идее патрона,
подчинить себя без остатка служению  н о в о м у  и д о л у.
     Медленно  накапливавшийся  гнев   безземельных,   забитых  украинских
крестьян против помещичьего насилия венские выпускники осторожно повернули
на  поляков,  таких же  славянских чужеродцев.  Кровавые схватки на межах,
поджоги крестьянами польских шляхетских фольварков -  все это ищет суда. И
суд приходит -  "скорый и праведный".  И поляки и украинцы, таким образом,
должны  осознать,   что  справедливость  к  ним  может  прийти   лишь   из
с т о л и ц ы, из "далекой и мудрой" Вены.
     Все так бы  и  шло,  но столкновения государственных интересов обычно
ищут своего разрешения   в о в н е,  а   н е   в н у т р и.   Внутри - это
редко, это революция, которая немедленно "обкладывается", подобно берлоге,
внешними силами, стремящимися навязать революции свой ход развития.
     Все так бы  и  шло,  но родился Наполеон,  и  прошел он по Европе,  и
всколыхнулись глубинные воды  царств  и  монархий.  Вместо России прежней,
неведомой и далекой,  появилась Россия иная, вошедшая триумфально в Париж,
Россия, заявившая себя спасительницей Европы от узурпатора.
     И вот уже ситуация меняется. Польской шляхте даются права; а украинцы
в Галиции обязаны учить в школах польский язык;  ставка теперь делается на
давление "с другой стороны".  Из Санкт-Петербурга,  естественно,  протест:
"Галиция -  славянская область,  православие там было испокон веку". Дошло
это до  Галиции,  прокатились по "коронной" земле пожары,  полетели головы
поляков -  не австрийцев,  а тех, кого Габсбурги выдвинули, как щит, перед
собой: кидаются-то ведь на очевидное,  в этом человек нередко подобен быку
на корриде -  ему бы,  бедолаге, на торреро, а он все красный плащ бодает,
зажатый в ладони умного мастера кровавого боя.
     Петербург   пытался   продолжать   давление.   Меттерних   с   добрым
состраданием на  рассеянно-улыбчивых губах внимал,  как между французскими
экспромтами русских послов  и  обсуждением вокализов несравненной Нейбах в
Опера все чаще и чаще з а т р а г и в а л с я  вопрос о Галиции. Отвечать,
на это   Вена  предпочитала  не  своим  языком,  но  языком  соплеменников
петербургских послов.  Львовский митрополит обратился в Вену с  посланием:
"Мы,  живущие  в  Галиции,  не  русские,  и  язык наш другой,  отличный от
великоросского".
     Таким  образом,  факт  открытого  противопоставления  русского  языка
украинскому был инспирирован Веной - после тщательного  изучения  "опытов"
Мазепы и  Орлика -  через выпускников венской духовной семинарии,  во  имя
сохранения интересов габсбургской монархии.
     А  после революционных событий 1846  года,  когда Вена  вновь сменила
курс,  "поставила" на украинцев,  пообещав холопам землю за голову каждого
бунтаря-шляхтича,  семена межславянской вражды  надолго проросли кровавым,
пышным цветом.
     Возможность   польско-украинского   единения   была   подорвана,   но
оставалась тревожившая Вену проблема русско-украинского,  антиавстрийского
единения.
     Дипломатическая  миссия   габсбургского   двора,   аккредитованная  в
Санкт-Петербурге,  зорко наблюдала за  всеми процессами,  происходившими в
России.  Развитие  великорусского шовинизма  находило  свое  проявление не
только в  наивных писаниях русофилов.  Аппарат жандармского ведомства всей
практикой  своей  ежегодно  и  ежечасно  рождал  глухое  сопротивление  на
окраинах  громадной империи.  Не  может  быть  свободен народ,  угнетающий
другие   народы.   Эта   великая   марксистская   формула   точнее   всего
подтверждалась той  зоологической  злобой,  с  которой  царские  опричники
жестоко  и  чванливо теснили  "ляхов",  "хохлов",  "татарву",  "армяшек" и
всяких  там  прочих "литвинов".  Запрещение говорить и  учиться на  родном
языке,  русское судопроизводство, русское чиновничество, русская полиция -
все это было той почвой,  на которой любые семена, подброшенные заботливой
рукой  иноземного политического "стратега-сеятеля",  давали  немедленные и
быстрые всходы.
     В  Вене стратеги от политики рассчитали:  существование "самостийной"
Украины в  современной Европе невозможно.  Либо  вся  она  будет  в  сфере
среднеевропейских интересов,  являясь составной  частью  Австро-Венгерской
империи,   либо  останется  Украиной,   или,  говоря  языком  официального
Санкт-Петербурга,  М а л о р о с с и е й.  Естественно,  в периоды мирного
развития  истории  об  отложении Украины от России - под любыми лозунгами:
"самостийности",  "соборности",  "неподлеглости" - речи не могло быть.  Но
готовить проблему загодя,  предвидя возможные конфликты,  надо. Необходимо
тешить  детей  иллюзией  взрослости.  Пусть  на  Украине  появятся   люди,
мечтающие  о  "самостийности",  -  опыт австрийского владычества в Галиции
допускал  и  такую  возможность.  Пусть  они   н а ч н у т:  дело  Вены  -
к о н ч и т ь.  А иного окончания,  кроме как  включение  всей  Украины  в
состав монархии,  быть не может.  Считать иначе  было  бы  непростительной
политической    г л у п о с т ь ю,   которая   страшнее   любого   наперед
задуманного преступления.
     Развитие политических структур подобно бегу  стайеров:  логика борьбы
предполагает смену лидера и  ведомого.  В  начале XX  века Вена сдала свои
позиции Берлину во всем, хотя дальновидные дипломаты предрекали это еще во
время Крымской войны;  после разгрома Франции под  Седаном Бисмарк вошел в
Париж,  и величие Австро-Венгрии окончательно сделалось  п р о ш л ы м.  И
уже в 1903 году священник Галицкий,  вступил в прямой контакт с Берлином -
по   линии   организации,   руководившей  тайной  борьбой  Пруссии  против
"польского духа".  Через десять  лет,  за  год  до  сараевского  выстрела,
Берлин, получивший надежные  к о н т а к т ы  во Львове,  предложил венски
образованной,  прусски сориентированной  галицийской  агентуре  развернуть
борьбу против поляков и русских.
     В рядах русской социал-демократии против тирании самодержавия, против
"тюрьмы  народов"  сражались  бок   о   бок  с   русскими  революционерами
украинские,   польские,   грузинские,  латышские.  Забиваемые  в  тюрьмах,
обреченные на  смерть в  царских каторгах,  большевики были так же  опасны
Петербургу,  как и Берлину,  Парижу,  Вене. Социальности, классовости надо
было противопоставить что-нибудь более знакомое темной массе,  облегчающее
ей  понятие  своей  общности.  А  что,  как  не  национализм?  И  вот  уже
социалисты,  которым  "германец  платит",  становятся главным  объектом  в
националистической пропаганде:  ведь победи они, "социалисты проклятые", -
и  конец  власти,  при  которой  украинский помещик,  еврейский  банкир  и
польский заводчик могут  вести  через  третьих  лиц  свою  сольную партию,
внимательно присматриваясь к взмахам дирижерской палочки в Берлине.
     Именно на этих венско-прусских дрожжах антисоциализма и  национализма
власть имущих выросли Петлюра и Скоропадский, столь, казалось бы, несхожие
в своих лозунгах, единые в одном лишь - национализме. Поддерживая в разные
периоды  разных  марионеток  о д н о й  крови,  Берлин оказался преемником
венской испытанной политики  с т р а в л и в а н и я  славян.
     Иллюзии по поводу принадлежности "самостийной" Украины к говорящей на
немецком языке Европе кончились,  когда свершилась революция;  когда земли
Скоропадских,  Шептицких, Федаков и прочих украинских магнатов были отданы
крестьянам;  когда  заводы  и  шахты  перестали  быть  собственностью  ста
семейств, но сделались принадлежностью миллионов; когда освобожденный труд
воздвиг  Днепрогэс;  когда  великие  ученые  Богомолец и  Патон  совершили
открытия мировой значимости;  когда  Нью-Йорк  и  Париж,  Лондон  и  Цюрих
аплодировали таланту Довженко.
     Революция выбила козыри из рук тех,  кто наивно мечтал о реставрации.
Гетман  Скоропадский сделался  декоративным украшением берлинских салонов.
Симон Петлюра обивал пороги варшавских и  парижских ведомств,  но помощи -
реальной,  финансовой,  -  получить не мог.  Какое-то время казалось,  что
химерическая ныне идея западноукраинского сепаратизма изжила себя.  Однако
запасы ископаемых на Украине,  подсчитанные экспертами Круппа, Ротшильда и
Дюпона,  количество посевных площадей и  возможные энергетические мощности
п р о д и к т о в а л и    политикам  необходимость  дальнейшей  работы  в
направлении "использования этого района в интересах всемирного прогресса".
Барьер этому  "всемирному  прогрессу"  был  очевиден  -  Советская  власть
Украины.  Пришла  пора  выдвижения  новых идей,  которые - внешне - должны
принадлежать новым лидерам.  Именно это  и  предстояло  изучить  Штирлицу,
встретившись  лицом  к  лицу  с  Бандерой и Мельником,  "создал" которых и
заботливо опекал офицер абвера Рико Ярый.
     Обер-лейтенант  австро-венгерской  армии,   он  был  рожден  в  семье
австрийского  чиновника,  женатого  на  онемечившейся польке.  Австрийский
офицер,  знавший сызмальства украинский,  чешский и  венгерский,  как свой
родной немецкий,  Рико Ярый воевал в  Италии,  отступил вместе с разбитыми
частями  габсбургской армии,  а  после  недолгой стажировки в  генеральном
штабе   начал   организовывать  первые  кавалерийские  части   "Украинской
Галицийской  армии".  После  того  как  Пилсудский  разгромил  австрийских
галичан,  Рико Ярый ушел в Чехословакию.  Там, в Закарпатье, кавалерийские
части  эти  были  превращены в  "рабочие  батальоны",  которые  при  более
пристальном  рассмотрении оказались  шпионско-диверсионными объединениями,
работавшими против Советской Украины и Польши.
     Когда кончилась великая монархия Габсбургов,  кончилась и не успевшая
еще  толком  начаться карьера Ярого,  и  обер-лейтенант узнал,  что  такое
нужда,  голод и  холодная каморка у ворчливых хозяев.  Там,  в Закарпатье,
бывший королевский офицер, занимавшийся организацией диверсионных вылазок,
встретил изумительной красоты девушку -  дочь местного богатея,  корчмаря,
главы еврейской общины. Юная Суламифь приняла католичество, взяла немецкое
имя,  скрыла кровь отца своего и вышла за Ярого. С той поры, меняя хозяев,
предавая идеи и принципы, он не изменял одному лишь человеку - своей жене.
     В Чехословакии делать было нечего.  В Вене пахло плесенью -  монархия
кончилась,  как  видно,  навсегда.  Относясь к  числу  людей смекалистых и
быстрых, Ярый отдавал себе отчет в том, что труп уже не гальванизируешь. В
Германии грохотали социальные бури.  Громы  и  молнии метал  молодой фюрер
национального социализма -  Адольф Гитлер,  живописец, оратор и фанатик. И
Ярый поехал в Мюнхен - надо же откуда-то начинать!
     Он  доказал  свою  нужность  армии,   принимая  участие  в   разгроме
коммунистических демонстраций.  Он  познакомился с  Ремом  и  Штрассером -
соратниками фюрера.  Он  скрывал эти  знакомства от  армейских командиров:
Гитлер был тогда вне закона.  Но дальним умом своим он понял, что за этими
молодыми людьми  будущее,  ибо  они  н е  с м и р и л и с ь.  Они  открыто
требовали  пересмотра  Версаля  и  призывали германцев к столь угодному им
п о р я д к у. А порядок может дать лишь  л и ч н о с т ь. Такой личностью
в Мюнхене считался Адольф Гитлер.
     Именно    тогда    Рико    Ярый    получил   задание   от    молодого
националистического движения открыть рейхсверу свое  знание славян вообще,
а украинцев в частности.
     Именно тогда  в  Германии с  ведома и  одобрения рейхсвера,  при  его
финансовой помощи была  создана УВО  -  украинская военная организация.  И
первым  ее   командиром  был  полковник  австро-венгерской  армии  Евгений
Коновалец.  Коновалец искал силу и  деньги.  Силу и  деньги полковнику дал
офицер той же бывшей армии Рико Ярый. Деньги, естественно, были вручены не
впрямую,  не  так,  как  их  брезгливо суют мелким агентам.  Аккуратно,  с
соблюдением  секретности,  через  голландские  и  бельгийские  банки,  при
осторожном посредничестве украинского миллионера Федака  деньги  рейхсвера
пошли в карман Коновальцу.
     Парадокс   заключался  в   том,   что   второе   отделение  польского
генерального  штаба  -   стратегическая  разведка  Пилсудского  -  так  же
поддерживало украинских националистов, действовавших в Польше, рассчитывая
обратить их