не было  греха:  ты  ж и л  не
своим интересом.
     - Но я жил своим интересом,  -  чуть слышно возразил Мельник. - Я жил
тогда своим отчаянием, голодом, своей обреченностью.
     - Нет,  -  убежденно ответил Шептицкий.  -  Не  считай,  что вериги -
непременный атрибут Святой Церкви.  Мы постимся, но мы не хотим навязывать
людям вечную схиму.  Ты жил,  как жил,  ты отдал себя не диаволу, а другу.
Да,  да,  Андрей, другу. Ибо враг врага - твой друг. Иди работай, отдыхай,
обрети себя, ты еще  в о с с т а н е ш ь.
     Когда  нацисты   убрали   Коновальца,   а   друг   Андрея   Мельника,
в е р т к и й   Ярослав  Барановский,   был  арестован  в  Роттердаме   по
подозрению,  Шептицкий  легко  выправил  бывшему шпиону Германии паспорт в
Варшаве для участия в похоронах родственника.  Мельник  и  Коновалец  были
женаты на сестрах Федак;  их отец,  директор банка "Днистро", имел семерых
дочерей, и почти все они вышли замуж за лидеров ОУН.
     Родственника Мельник похоронил, вернулся во Львов, провел в монастыре
у  Шептицкого две  недели,  за  ворота не  выходил,  а  потом  исчез,  как
растворился,  -  люди Рики Ярого перевели его через границу нелегально для
того,  чтобы  -  по  указанию гиммлеровского ведомства -  короновать новым
"вождем" ОУН: Бандера в тюрьме, а ведь надо кому-то продолжать дело.
     Первой акцией Мельника,  после того как  он  был  "коронован",  стала
акция  ловкая,  лойоловская:  он  предпринял попытку освобождения Бандеры,
отправив  группу  для  организации побега  узника.  Мельник  понимал,  что
молодого Бандеру надо приблизить к себе,  стать его благодетелем -  вопрос
освобождения вторичен.  Случайно ли,  нет ли,  но  боевая группа оказалась
частью перебитой, частью схваченной.
     Предсказание Шептицкого оправдалось: Мельник восстал из пепла. Жил он
теперь то  в  Берлине,  то  в  Вене,  то  в  Риме,  жил  у  немецких своих
наставников,   и  те  поняли  его  методическую,   незаметную,  аккуратную
нужность.  Он редко выступал,  сторонился митингов и сборищ,  а все больше
сидел  на  конспиративных  квартирах,  редактировал  брошюры  для  "Края",
составлял схемы связей подполья во Львове и Черновцах, намечал объекты для
уничтожения в Польше и в Советах,  выявлял друзей,  но главное - врагов, и
не явных,  не партийцев (те сразу понятны),  а таких,  кто искренне принял
идею большевиков и честно служил ей, не записавшись даже в ячейку.
     Свою истинную нужность он  доказал,  когда войска Гитлера вторглись в
Польшу:  вместе с  немцами шли банды Мельника.  Словно во времена позднего
средневековья,  они помечали крестом дома врагов.  СС  и  СД во время этой
кампании учли еще одно важное качество Мельника:  он  знал свое место,  он
сделал ставку на силу, и он верил, что эта сила приведет к силе и его. Так
и случилось. Созданный после разгрома Польши "Украинский комитет" во главе
с  доцентом Краковского университета Владимиром Кубиевичем был  карманным,
беспрекословно подчинялся  Мельнику  и  оказался  единственной "украинской
властью" на   территории  генерал-губернаторства,  решавшей  все  вопросы,
связанные с "нацией",  не как-нибудь,  а  непосредственно  с  референтурой
наместника  Франка.  Украинских националистов Франк поддерживал,  понимая,
что они вольются в боевые отряды,  когда начнется очистительный  поход  на
Восток,  оуновцев  использовали  как  полицейскую  силу  в  чисто польских
районах,  а в районах украинских эту службу  несли  польские  полицейские,
которые были взяты на службу нацистами.
     С  начала  сорокового года  СД  поручило  Мельнику заняться проблемой
крови.  Необходимо было  выявить  всех,  кто  был  "замаран"  русским  или
польским семенем,  -  для изоляции;  о еврейском даже не говорили. Мельник
составил списки  (в  первую  очередь нацистов,  естественно,  интересовали
коммунисты,   советский  актив  на  заводах,   в  колхозах,  интеллигенция
Советской Украины).  Списки были подробнейшие:  на многих сотнях страниц -
фамилии,  имена, отчества, год рождения, место рождения, рост, цвет глаз и
волос, особые приметы, адреса друзей и знакомых.
     В списке не было Андрея Шептицкого,  потомка галичанина -  кто знает,
может,  в  истоках русского -  и польской аристократки.  Не потому не было
имени его в списках,  что Мельник хотел скрыть это,  а потому лишь, что не
мог себе даже представить Шептицкого неукраинцем.


     Побеседовав с "шефом" ОУН-М о тех сведениях,  которые поступают из-за
кордона,  спросив Мельника о том,  какова,  с его точки зрения,  прочность
большевистского тыла,  и выслушав ответ, угодный любому немцу, занимающему
пост,  -  мол, тыла у них нет, это конгломерат разностей, который потечет,
развалится,  как  мартовский лед после первого же  дождя,  Штирлиц пожелал
собеседнику скорейшего избавления от досадного в такие дни недуга и вышел.
     Диц только что кончил долгий и,  видимо, трудный разговор: он сидел у
телефона потный и злой.
     - Замучили? - спросил Штирлиц.
     - Фохт сошел с  ума,  -  ответил Диц.  -  Можно подумать,  что работа
заключается только в том,  чтобы писать отчеты и составлять таблицы. Живое
дело для него не существует.
     - Вы встречаетесь с Бандерой? - спросил Штирлиц, решив подкинуть Дицу
нечто для размышления.
     - Его опекает армия,  -  рассеянно ответил тот.  - Наши встречаются с
ним  довольно редко:  Канарис,  говорят,  отбил  его  для  использования в
тактических целях.
     - Понятно,  - задумчиво произнес Штирлиц, прислушиваясь к тому, как в
соседней комнате молоденький фельдфебель кричал в  полевой телефон:  "Семь
маршевых групп в район Перемышля отправлены уже вчера!  Я говорю - вчера!"
- Понятно,  - повторил он, поразившись мелькнувшей догадке. - Но смотрите,
как бы Бандера не схватил лавры первым - он значительно более мобилен, чем
Мельник. Успех Бандеры даст лавры абверу, а не вам, Диц.
     - Этого не может быть.  -  Диц забыл о своей постоянной улыбке, сразу
же поняв смысл, скрытый в словах Штирлица. - По-моему, вы преувеличиваете.
     "Их же оружием,  - подумал Штирлиц, выходя из особняка, - только так,
и никак иначе".



     И БУДЕТ НОЧЬ, И БУДЕТ УТРО...
     _____________________________________________________________________

     Связником  оказалась  женщина.  Невысокого роста,  с  угольного цвета
глазами и быстро появлявшимися ямочками на щеках,  она показалась Штирлицу
слишком уж яркой и беспечной.  Это ощущение,  видимо, родилось из-за того,
что одета она была слишком броско:  короткое платье,  когда налетал ветер,
открывало ее крепкие,  спортивные ноги; вырез был слишком низкий - женщина
знала, что она хороша, но ей было уже под тридцать, и поэтому она, видимо,
перестала умиляться своей красотой и  вела себя так,  как  это свойственно
знаменитому,  но мудрому поэту или актеру, - не реагируя на поклонение, не
реагируя  искренне,   без   того   затаенного  холодка  счастья;   которое
сопутствует открытому выражению восторга у  людей  глупых  и  молодых,  на
которых обрушилась шальная известность.
     Женщина была немка -  Штирлиц понял это по ее произношению,  по тому,
как  она себя чувствовала в  оккупированном городе,  и  по  тому еще,  как
быстро и  оценивающе оглядела Штирлица.  Смотреть так,  чтобы  моментально
сделать для  себя  утверждающий вывод,  свойственно лишь европейцам.  Люди
Запада,   как  убедился  Штирлиц,   жили  иным  качественным  и  временным
измерением,  нежели русские.  Отсюда,  из Европы,  ему казалось, что дома,
несмотря на  голод,  трудности и  лишения,  люди убежденно верили,  что уж
чего-чего, а времени у них в избытке. Штирлиц много раз вспоминал писателя
Никандрова, с которым сидел в камере ревельской тюрьмы двадцать лет назад,
и  его слова о  том,  что русские расстояния,  их  громадность накладывают
отпечаток на психологию человека.  Расстояния России сближали людей,  в то
время как ущербность европейских территорий людей разобщала, вырабатывая у
них особое качество надежды на себя одного.  Европеец убежден,  что помочь
ему может лишь он  сам -  никто другой этого делать не обязан.  Надежда на
себя,   осознание  ответственности  за   свое   будущее   родили   особое,
уважительное отношение ко времени, ибо человек реализуется прежде всего во
времени,  в  том,  как он слышит минуту,  не то что час.  Здесь -  Штирлиц
поначалу скрывал свое  недоуменное восхищение этим  -  ни  одна секунда не
была  лишней,  каждое мгновение учитывалось.  Люди жили в  ощущении раз  и
навсегда заданного темпа,  этому  подчинялись манера поведения,  интересы,
мораль.  В  отличие  от  русского,  который  прежде  всего  хочет  понять,
з а ч е м  делать,  здешние  люди начинали утро с  дела,  с  любого  дела,
придумывая себе его,  если реального не было. Люди здесь, словно пианисты,
подчинены ритму, словно метроному, и необходимые коррективы они вносят уже
в процессе дела; главное - начать, остальное приложится.
     ...Женщина казалась резкой  в  движениях,  рука  у  нее  была  сухая,
сильная,   с   короткими  пальцами,   но  в   то  же  время  податливая  -
дисциплинированно податливая.  Здешние женщины приучены не  забывать,  что
они  тоже  способствуют   д о с т и ж е н и ю   у с п е х а,   ибо   семья
начинается с женщины,  а в ней ценится главное: податливая, всепонимающая,
а потому много прощающая доброта.
     - Как со временем? - спросил Штирлиц.
     - Я уезжаю завтра утром.
     - Вас зовут...
     - Магда. А вас?
     - Моя фамилия - Бользен.
     - Фамилия явно баварская.
     - В дороге ничего не случилось? Никто не топал следом?
     - Я проверялась. Ничего тревожного.
     - Вы из Берлина?
     - Я живу на севере.
     - Кто вы? Я имею в виду защитное алиби.
     - Вы говорите со мной,  как трусливый мужчина со шлюхой,  -  заметила
Магда.
     - А я и есть трусливый мужчина,  - ответил Штирлиц, внезапно ощутив в
душе покой,  которого он  так  ждал все  эти дни,  -  видимо,  присутствие
человека  о т т у д а,  подумалось ему, дало это ощущение покоя,  но потом
он решил,  что  любой  человек  о т т у д а,  из дому,  покоя не принесет;
замечательно,  что этим человеком оказалась женщина с податливой рукой и с
гривой   льняных  волос,  которые  то  и  дело  закрывают  лицо,  и  тогда
просвечивают угольки быстрых глаз и  угадываются  две  быстрые,  внезапные
ямочки на щеках.
     - Вы голодны, Магда?
     - Очень.
     - В нашем офицерском клубе можно неплохо поужинать, но там...
     - Не надо.  Здесь, в кафе, можно получить хлеб и повидло? Этого будет
достаточно.
     - Попробуем.  О т т у д а  никаких вестей?
     - Я там была зимой.
     - Легально?
     - Во время ужасных холодов.
     - Как  т а м?  Понимают, что вот-вот начнется?
     - А  на  мне  было осеннее пальто -  в  Ростоке ведь не  бывает таких
холодов, как  т а м.
     - Где  вы  остановились?  -  поняв,  что  женщина лгала ему,  спросил
Штирлиц.
     - И  мне  пришлось купить  белый  теплый платок со  странным немецким
названием "оренбургский".
     Штирлиц улыбнулся и - неожиданно для себя - убрал волосы с ее лица.
     - Я не проверял вас, но вы истинный конспиратор. Браво!
     - Просто,  видимо,  вы  не  очень давно занимаетесь этой  работой,  -
сказала женщина.
     - Не  очень,  -  согласился Штирлиц.  -  В  этом вы правы.  Можно вас
спросить о профессии?
     - Знаете что, не кормите меня разговорами. Будьте настоящим мужчиной.
     - Вот кафе, - сказал Штирлиц. - Пошли?
     Хозяин стоял за  стойкой,  под потолком жужжали мухи,  их было много,
они прилипали к клейкой бумаге и гудели, как самолеты во время посадки.
     "Даже растение боится несвободы,  -  подумал Штирлиц, - и растет так,
чтобы обойти преграды. А муха в сравнении с растением - мыслящее существо:
ишь как изворачивается, лапками себе помогает".
     - Вы говорите по-польски? - спросил Штирлиц Магду, и хозяин при звуке
немецкой речи медленно опустил голову.
     - Нет.
     - Кофе, пожалуйста, - сказал Штирлиц хозяину, коверкая польскую речь.
- И хлеба с джемом.
     - Есть только лимонад, - ответил хозяин, - прошу пана.
     - А где можно поужинать?
     - Видимо, в Берлине, - тихо ответил поляк.
     Штирлиц,  оглядевшись,  позволил себе  улыбнуться -  в  кафе не  было
посетителей.
     - Вы  знаете адрес,  где можно хорошо поужинать?  Я  уплачу по  ценам
рынка.
     - За такие предложения людей увозят в тюрьму,  прошу пана,  я не знаю
таких адресов.
     - Едем в центр,  Магда, - сказал Штирлиц. - Придумайте, где я мог вас
встречать раньше: ужинать придется в нашем клубе.
     - Что за клуб?
     - Немецкий, - сказал Штирлиц, распахнув перед женщиной дверь.
     - Это ненужный риск.
     - Я рискую больше, чем вы.
     - Неизвестно.
     - Известно, - вздохнул Штирлиц.
     - Вы могли встречать меня в Ростоке.  Я преподаю там французский язык
в женской школе. Если вы знаете Росток, то...
     - Знаю. Но я не хожу в женские школы.
     - Вы могли забрести на пляж.
     - Какой?
     - Городской.  Там один пляж.  Я  купаюсь всегда слева,  ближе к  тому
месту, где стоят яхты.
     - Ну вот и договорились. Вы член НСДАП?
     - Нет. Я состою в организации "К счастью - через здоровье";
     - Получается? - спросил Штирлиц, оглядев ее фигуру.
     - Знаете, передайте-ка мне лучше то, что нужно передать, и я пойду на
вокзал.
     - Почему на вокзал?
     - Все отели забиты.
     - Где вы ночевали вчера?
     - На Варшавском вокзале.
     - Сколько времени вы пробудете здесь?
     - Два дня.  У  меня путевка на  два дня:  я  знакомлюсь со  старинной
столицей славянских варваров.
     - Ну и хорошо. Пройдем этим переулком - там моя машина.
     Когда Магда увидела "вандерер" с номером СС, лицо ее напряглось, ноги
напружинились и  каблучки  зачастили  по  мостовой  -  цок-цок-цок  -  как
породистая лошадка-однолеток.
     "Цок-цок,  перецок",  -  вспомнил Штирлиц что-то давнее, но очень ему
дорогое.  Он  был  убежден,  что с  этим связано нечто особо важное в  его
жизни,  может быть,  самое важное,  но  сколько он ни вспоминал -  отпирая
дверцу  машины,  садясь  за  руль,  открывая противоположную дверь  Магде,
помогая ей устроиться,  -  вспомнить не мог, а потом времени не стало, ибо
Магда, напряженно улыбаясь, сказала:
     - Это арест?
     Голос  у  нее  был  испуганный,   но  в  нем   было   то   внутреннее
д р о ж а н и е,  которое свидетельствует о силе, но не о слабости.
     - Вот  поужинаем,  а  потом арестую,  -  пообещал Штирлиц и  нажал на
акселератор. - И ведите себя в клубе так, будто спали со мной. Добродетель
вызывает подозрение: наши развратники рядятся в тогу добропорядочных отцов
семейств, но верят только тем, кто спит с чужими женщинами.
     - Слушайте, Бользен, зачем вы так играете со мной?
     - Я ни с кем,  никогда, ни при каких обстоятельствах не играю, Магда,
ибо  игра стала моей жизнью.  Просто играть невыгодно -  разрушает память,
ибо  игра предполагает ложь,  и  надо всю  эту  вынужденную ложь держать в
голове,  чтобы не сесть ненароком в лужу.  И вам, между прочим, не советую
играть - я старше вас лет на пятнадцать, нет?
     - Мне двадцать восемь.
     - На тринадцать,  значит...  А прошу я вас побыть со мной, потому что
мне очень сейчас плохо и я могу ненароком сорваться. Понятно?
     - Понятно.  -  Магда убавила громкость в радиоприемнике.  - Только вы
нарушаете все правила.
     - Хватит об этом. Умеете массировать?
     - Что?! - снова испугалась женщина.
     - Массировать, спрашиваю, умеете?
     - Это легче, чем делать мою работу.
     - Тогда помассируйте-ка мне затылок и шею - давление скачет.
     Давление у него было нормальное, но сейчас, в эти дни, ему нужно было
прикосновение друга -  это так важно, когда в часы высших тревог, в минуты
отчаяния и безнадежности кто-то, сидящий рядом с тобой, не ожидая просьбы,
прикоснется пальцами к затылку,  положит ладонь на шею,  и ты почувствуешь
чужое  тепло,  которое  постепенно  будет  становиться  твоим,  и  чувство
обреченного одиночества уйдет,  и станет пронзительно-горько,  но  ты  уже
сможешь   п о н и м а т ь   окружающее,  а  если  ты  смог  понять,  а  не
наталкиваться взглядом на безликое,  серое,  окружающее тебя,  тогда можно
заставить  себя  думать.  А в самые тяжелые минуты человек всегда думает о
том, как  п о с т у п и т ь.
     "Господи, - испугался Штирлиц, - неужели ласка женщины нужна мне лишь
как  стимул к  поступку?  Неужели то  прекрасное,  обычное,  человеческое,
спокойное, нежное совсем ушло из меня? Неужели годы  р а б о т ы подчинили
профессии все мое существо?"
     Тепло  женской ладони вошло  в  него,  и  он  сбросил ногу  с  педали
акселератора,  потому  что  сразу  же,  словно получив команду,  закрылись
глаза.  Он потер лицо рукой,  жестко и больно.  Это было только мгновение,
когда он закрыл глаза. Улыбнувшись Магде, Штирлиц сказал:
     - Вам бы сестрой милосердия, а не учительницей...
     Лицо  женщины стало иным  сейчас -  оно  смягчилось,  мелкие морщинки
вокруг глаз-угольков разгладились,  и  ямочки на  щеках  не  исчезли,  как
прежде,  когда она слушала его внимательно, не поворачивая головы, а глядя
прямо перед собой,  как глядит красивая женщина, словно отталкивая людские
взгляды,  утверждая собственную принадлежность самой себе,  свою от  толпы
свободу и  -  поэтому -  право принадлежать тому,  кому  она  принадлежать
захочет.
     "Осознание  собственной  красоты,   значимости,   нужности  не   есть
проявление  нескромности,   -  подумал  Штирлиц.  -  Наоборот,  склонность
человека принижать себя,  неуверенность в  своих  силах,  неверие  в  свою
нужность и красоту только при внешнем исследовании кажутся скромностью. На
самом  деле  сознание  своей  ненужности,   неумелости,   кажущейся  своей
некрасивости  порождает  стыдливость,  которая  переламывает  человеческие
страсти, делает их неестественными и, наконец, загоняет чувства внутрь, не
позволяя им выявиться вовне".
     - Магда, вы любите смотреть на себя в зеркало?
     - Только если  приходится мазаться.  Я  довольно точно осознаю себя и
без зеркала.
     - Как вы думаете, если будет война с русскими, чем она кончится?
     - Поражением.
     - Быстрым?
     - Молниеносным.
     - Почему?
     - В тех, кто унижен и подмят Гитлером, нет ничего объединяющего. Все,
что подвластно нацизму, - обречено.
     - Ах вы,  философ мой милый,  - вздохнул Штирлиц. - Значит, говорите,
молниеносное поражение?
     - Вы  думаете иначе?  -  Она  на  мгновение перестала массировать его
потеплевшую шею. - У вас есть основания думать иначе?
     - Есть, - ответил Штирлиц.
     Он  затормозил возле  военного клуба и  помог Магде выйти.  Было  еще
солнечно, но вечер угадывался в том  н а к а л ь н о м цвете неба, который
в жаркие  дни  кажется  дымным,  серым,  тогда  как  на  самом   деле   он
пронзительно-синий, легкий, разжиженный дневной жарой.
     - Как мне звать вас? - спросила она, наклонившись к Штирлицу, пока он
запирал дверь,  и жесткие белые волосы ее,  которые издали казались копной
мягкого сена, тронули его щеку.
     - Макс.
     Он отворил дверь,  вошел в полумрак клуба и придержал дверь,  ожидая,
когда следом за ним войдет Магда.
     Метрдотель,  здешний фольксдойч,  Штирлица в  лицо не знал и  поэтому
потребовал  документ.   Штирлиц  показал  ему   жетон   СД,   метр   сразу
п р е и с п о л н и л с я  и засеменил в зал первым.  Он усадил Штирлица и
Магду за маленький столик возле окна,  забранного тяжелой шторой,  которая
пахла давней пылью, и подал им меню.
     - Советую  попробовать  кролика,   он  сегодня  неплох.   Пиво,  увы,
безалкогольное,  - метрдотель позволил себе сострадающе усмехнуться, среди
своих можно было подтрунивать над недостатками и трудностями, - но, если у
вас  сохранились  карточки,   я  постараюсь  принести  немного  настоящего
рейнского.
     - А обыкновенной водки у вас нет? - спросил Штирлиц.
     - С этим трудн