ее, но...
     - Я  очень  прошу  вас,  -  сказал Штирлиц,  возвращая метру кожаное,
дорогое меню,  в  котором была  заложена глянцевая бумага с  наименованием
двух блюд: кролик и рыба.
     "Это хорошо,  что рядом она,  -  снова подумал Штирлиц.  - Интересно,
дома поняли, что я на  г р а н и,  и поэтому прислали женщину? Или простая
случайность?  Слава богу, я сейчас вправе ни о чем не тревожиться и просто
видеть рядом женщину, которой можно верить".
     - Я  тоже десять раз  на  день думаю,  что  все будет молниеносно,  -
сказал Штирлиц, - и десять раз отвергаю это.
     - А  я  стараюсь  не  менять  своих  убеждений,  -  заметила Магда  и
осторожно оглядела полупустой зал.
     - Неправда, - Штирлиц достал сигареты и закурил. - Это неправда.
     - Это правда.
     - Не  спорьте.  Каждый человек пять  раз  в  течение часа меняет свое
мнение. Мнение - это убеждение, - пояснил Штирлиц, - его разновидность. Но
в школе, - он внимательно посмотрел на женщину (он любил, присматриваясь к
человеку,  говорить,  нанизывая слова, внешне - серьезно, внутренне - чуть
потешаясь и над собой,  и над собеседником),  - учителя, а дома - родители
вдалбливают в  голову детям,  что быть переменчивым в суждениях -  главный
порок,  свидетельствующий о человеческой ненадежности.  Нас учат неправде,
нас заставляют скрывать свои чувства.  За этим -  вторичность морали, нет?
Люди до  того боятся обнаружить перемену во  мнениях,  что делаются некими
бронтозаврами,  костистыми,  без всякой игры и допуска.  В этом, по-моему,
сокрыто главное,  что  определяет философию буржуазности:  скрывать самого
себя,  быть "как все", одинаково думать о разном, давать одинаковые оценки
окружающему.   Раз  ты   стал  кем-то,   ты   соответственно  лишен  права
развиваться,  думать,  отвергать, принимать, то есть менять мнения. А если
чудо?  Если  марсиане  прилетят?  Вы  измените мнение  о  мироздании?  Или
скажете, что этого не может быть, потому что этого не может быть никогда?
     Магда  слушала его  внимательно,  нахмурившись,  с  интересом и  явно
хотела возразить,  это в ней было с самого первого слова,  произнесенного.
Штирлицем,  но как возразить -  она сейчас не знала,  хотя желание это, он
чувствовал, в ней осталось.
     - Вы говорите,  как хулиган,  -  улыбнулась она быстрой,  неожиданной
улыбкой. - С вами нельзя спорить.
     - И не спорьте, - посоветовал он. - Все равно переспорю.
     - Какой-то вы странный.
     - Вас,  верно,  окружают мужчины  влюбленные,  поддающиеся вам,  а  я
поддаваться не люблю, да и потом женщине это нравится только первое время,
потом  надоедает.  Женщина  сама  призвана поддаваться:  рано  или  поздно
покорные мужские поддавания станут ей неприятны.  В этом, наверное, высшая
тайна, большинство семей отмечены печатью несправедливости.
     Метр принес хлеба, масла, колбасу и графинчик с водкой.
     - Тсс! Только для вас. Привезли из деревни, это - н а с т о я щ е е.
     Штирлиц сразу же налил водки. Магда положила свою ладонь на его руку:
он держал рюмку сверху, за края, как колокольчик.
     - Погодите. Не надо сразу, - попросила она. - Поешьте сначала.
     - Меня  хорошо  кормят.   Спасибо,  Магда.  Я  выпью,  а  вы  сначала
перекусите, ладно?
     Она осторожно убрала со лба волосы,  не отрывая от него глаз, которые
сейчас показались Штирлицу не угольками,  а бездонными озерками в северной
тайге среди маленьких стройных березок.
     "А если не из Припятских болот? - подумал Штирлиц, вспомнив в деталях
лицо молоденького фельдфебеля в особняке гестапо,  где содержали Мельника.
- А если это маневр?  Логика моих размышлений убедительна; коли и поверят,
то поверят мне.  С другой стороны, Гитлер может легко отринуть логику; его
поступки,  мысли,  устремления лишены  логики,  ибо  они  не  обращены  на
познание.  Он самовыражается -  какая здесь к черту логика?!  Но, с другой
стороны,  самовыражаться ему помогают армия,  дипломаты,  партия, гестапо.
Армия  не  захочет оказаться униженной после  недавних побед.  Армия будет
гнуть свое.  Гитлер вряд ли  пойдет на  разрыв с  армией.  Армия,  видимо,
сейчас стремится занять место,  равное СС и  партии.  Это опасно.  Это так
опасно,  что трудно даже представить себе.  Армия -  категория в  Германии
постоянная, все остальное преходяще".
     - Вкусно? - спросил Штирлиц.
     Магда улыбнулась.  Улыбка сейчас была другая,  в ней появилось что-то
доверчивое, то, что Магда тщательно прятала в себе.
     - Знаете, мой отец работал в ресторане кельнером. Я приходила к нему,
когда была  маленькая,  и  хозяин разрешал угощать одного из  членов семьи
тарелкой супа.  Это было в двадцать девятом,  во время кризиса, помните? -
Штирлиц кивнул головой и сделал еще один маленький глоток - водка отдавала
свеклой.  -  Повар был очень добрый человек,  он подбрасывал в овощной суп
мяса. Когда я начинала есть мясо, папа находил минутку, чтобы подбежать ко
мне и спросить: "Вкусно?" Я очень боялась, что хозяин увидит мясо у меня в
тарелке,  и  папа знал,  как я  этого боюсь,  и  он всегда подходил в  тот
момент,  когда я озиралась по сторонам,  начиная есть мясо.  Он успокаивал
меня своим вопросом, я это потом поняла, недавно в общем-то.
     - Любите отца?
     - Очень.
     - Он жив?
     - Нет.
     - А мама?
     - Жива.
     - Маму любите больше?
     - Нет.  Я люблю ее по долгу,  потому что она моя мать. Она никогда не
понимала отца, он очень мучился из-за этого.
     - Когда я  первый раз  встретил вас в  Ростоке,  вы  были с  каким-то
мужчиной,  -  сказал Штирлиц,  подумав,  что в столе может быть аппаратура
прослушивания.  Он  помог глазами понять Магде,  почему он  задал ей  этот
игривый, нелепый, но  в ы з ы в а ю щ и й  д о в е р и е  вопрос. - Нет?
     Магда посмотрела на него потемневшими глазами,  а  потом в  них снова
проглянули озерца:
     - Это  был  мой  приятель,  Макс.  Он  был очень славный,  но  глупый
человек,  и  мне  не  хотелось вас знакомить.  Поэтому,  -  чуть помедлив,
добавила она.
     "Умница.  И быстрая. Какое же счастье, что я сейчас не один", - снова
подумал он и  вдруг устрашился сходства,  промелькнувшего в лице Магды,  с
тем единственным женским лицом, которое постоянно жило в нем эти годы.
     На   эстраде  тихо,   стараясь  не  шуметь  стульями,   рассаживались
музыканты. Они очень осторожно переставляли пюпитры, доставали из футляров
инструменты и говорили вполголоса.
     "Несвобода  -   это   когда  люди   веселья  должны  вести  себя  как
тяжелобольные,  забитые существа,  -  подумал Штирлиц.  - Частность, но во
всех странах,  куда приходит Гитлер,  музыканты в  ресторанах меняются,  и
приходят тихие старики. А до этого были молодые ребята".
     Скрипач взмахнул смычком,  и музыканты заиграли "Нинон,  о моя Нинон,
солнца светлый луч для тебя одной!".
     - Это красиво пел Ян Кипура, - сказала Магда, - а они играют пошло.
     - Они играют для чужих и то, что чужим нравится.
     - Налейте мне водки, пожалуйста. Чуть-чуть.
     - Чуть-чуть имеет разные объемы,  -  улыбнулся Штирлиц. - Показывайте
глазами - сколько.
     И в это время в клуб вошли Диц и Омельченко с женой.
     Диц  сразу  же  заметил  Штирлица,  помахал ему  приветственно рукой,
Омельченко раскланялся,  а  Елена,  рассеянно оглядев зал,  так и не нашла
его.  Они сели за столик возле эстрады -  заранее зарезервированный,  -  и
Штирлиц услышал раскатистый бас Дица:  оберштурмбанфюрер рассказывал Елене
что-то веселое,  путая словацкие,  немецкие и русские слова. Штирлиц успел
заметить,  как  Елена  проводила глазами  тот  взгляд,  который Омельченко
бросил  на  молоденькую  официанточку,  разносившую  сигареты  и  шоколад,
прикоснулась пальцами к  сильной кисти Дица,  что-то  шепнула ему,  и  они
пошли танцевать.  Когда Омельченко оказался за спиной Дица,  тот подмигнул
Штирлицу, скосив глаза на голову Елены.
     - Какой  милый,  интеллигентный человек,  не  правда  ли?  -  заметив
подмигивание Дица, спросила Магда и посмотрела в глаза Штирлицу.
     - О да!  Прелестный, добрый человек, настоящий интеллигент. Попробуем
заказать кофе в другом месте, нет?
     - Кофе есть на моем вокзале.
     - Поехали на вокзал,  -  согласился Штирлиц.  -  Я  люблю мерзнуть на
вокзалах.
     - Наоборот, жариться, - вздохнула Магда. - На вокзале сейчас страшная
духота.
     Но они не успели расплатиться и уйти, потому что к их столику подошел
Диц.
     - Добрый вечер,  -  сказал Штирлиц. - Познакомьтесь, дружище. Это моя
добрая знакомая из Ростока.
     - Диц...
     - Очень приятно, садитесь к нам, - ответила Магда, протянув ему руку,
и Штирлиц отметил ту внутреннюю свободу,  с которой женщина познакомилась,
не назвав себя.
     "Она говорила про себя неправду,  -  убедился Штирлиц, - она живет по
легенде. Девочка из кухни вела бы себя иначе. А сейчас в ее словах была та
мера уважительного презрения, которого люди типа Дица не ощущают".
     - Надолго в наши края? - спросил Диц.
     - Нет, увы, - ответила Магда.
     - Как устроились? Здесь сейчас довольно трудно с пристойными отелями.
     - Я экспериментатор по складу характера.  -  Магда чуть улыбнулась. -
Чем хуже, тем интереснее.
     Диц  внимательно оглядел лицо  женщины,  и  его  стремительная улыбка
показалась Штирлицу чуть растерянной.
     - Хотите что-нибудь выпить, Диц? - спросил Штирлиц.
     - Благодарю, - ответил он, - если ваша очаровательная подруга извинит
меня, я бы хотел сказать вам два слова.
     - О, конечно, - сказала Магда. - Бойтесь женщин, которые интересуются
о с о б ы м и  делами мужчин...
     Диц отвел Штирлица к  бару,  заказал две порции якоби,  не спрашивая,
что  тот  хочет  пить,   -   знал,   видимо,   из   данных  гестапо,   что
оберштурмбанфюрер заказывает в  ресторанах во  время  встреч  с  агентурой
именно якоби, чаще всего доппель - восемьдесят граммов.
     - Где я мог видеть вашу подругу? - спросил Диц.
     - В Ростоке.
     - Нет, я видел ее в Берлине.
     - Она иногда наезжает.
     - Не напускайте тумана,  Штирлиц.  Она живет в  столице -  я пока еще
могу отличить провинциалку от берлинской штучки.
     Острая тревога внезапно родилась в Штирлице.
     - Ах вы, мой проницательный Пинкертон, - сказал он, казня себя за то,
что привез Магду в этот клуб.
     А  Диц не зря задал Штирлицу этот вопрос:  сегодня утром он получил с
фельдсвязью фотографию графини Ингрид Боден-Граузе.
     (Мюллер униженно лгал Гейдриху,  выпрашивая спецсамолет РСХА,  потому
что  служба наружного наблюдения потеряла эту "аристократическую стерву" -
ее пересадил в свой "даймлербенц" Гуго Шульц,  и на Восточном вокзале, где
ее  ждали агенты,  она не  появилась:  Гуго придумал легенду,  по  которой
Ингрид, потеряв билет на самолет, попросила его довезти ее до Франкфурта и
там помочь сесть на первый проходящий экспресс. Билет ее они подбросили на
одной из улиц по дороге на Кепеник, заложив его в тот журнал, для которого
Ингрид писала,  -  так что в легенде все было правдой,  кроме самого факта
"потери".  Однако   признаваться,   что   наружное   наблюдение   потеряло
Боден-Граузе, шеф гестапо Мюллер не мог, поскольку "наружники" подчинялись
его отделу и он не  хотел  давать  против  себя  карты  Гейдриху,  который
недолюбливал его за "деревенские манеры, излишнюю жестокость и колебания в
дни, когда начиналось наше движение". Мюллер, впрочем, не говорил, что его
люди  "ведут"  аристократку  -  он  не мог подставиться на лжи,  - он лишь
настаивал на том,  чтобы Диц не терял времени зря:  Мюллер, как и Гейдрих,
не  очень-то  верил теории "словесного портрета" - он предпочитал доверять
фотокамере и подробным донесениям агентуры.)
     Два  часа  назад  фельдъегерь передал Дицу  восемь  фотографий Ингрид
Боден-Граузе -  красивая брюнетка. Со Штирлицем, однако, сидела блондинка,
только овал лица и глаза были чертовски похожи.
     - Слушайте,  Диц,  оставьте в покое мою девку. С вас не спускает глаз
жена подвижника славянской поэзии.
     - Вы с ума сошли,  -  ответил Диц,  и в голосе его Штирлиц уловил для
себя то,  что  ему очень хотелось услышать.  -  Эта баба интересует меня с
точки зрения наших интересов.
     - Она пойдет на это,  - уверенно, посерьезнев лицом, подыгрывая Дицу,
сказал Штирлиц, понизив голос. - Интересный вариант, Диц, очень интересный
вариант...
     - Тогда пригласите к себе за стол Омельченко. Одного, - попросил Диц.
     - Сейчас?
     - Я  хочу  сегодня же  оформить наши  отношения,  она  будет для  нас
небезынтересна,  потому что Омельченко из породы тех,  кто себе на уме. Не
очень-то  доверяйте его  пришибленности:  евреи точно так же  ведут себя в
нашем обществе.
     - А завтра вы не можете все это провести?
     - Я  недолго.  Я  пью с  ними уже третий час...  А завтра будет очень
хлопотный день...  Или у вас намечено  м е р о п р и я т и е  с блондинкой
из Ростока? - многозначительно добавил Диц, просияв широкой улыбкой.
     Что-то такое промелькнуло в лице Дица, в больших глазах его, когда он
сказал про  "мероприятие",  что Штирлиц еще более уверовал в  правильность
своей мысли.
     - Хорошо,  -  сказал он,  -  отправляйте ко мне Омельченко. Но как вы
объясните ему свое отсутствие? Вы же уедете отсюда, нет?
     - Мы вернемся через час. Это максимум.
     Штирлиц вздохнул:
     - Давайте себе  отдых,  Диц,  нельзя сжигать себя  -  даже вечером вы
бредите работой.  Это,  конечно,  прекрасно,  но если сломаетесь,  кому вы
будете нужны? Рейх ценит сильных работников.
     - Ничего,  - Диц успокоил Штирлица, и снова улыбка изменила его лицо,
- я чувствую в себе достаточно силы.


     Омельченко, пересев к ним за столик, от водки не отказался и сразу же
начал  говорить  -   мудрено,  изысканно,  о  поэзии  и  живописи,  об  их
взаимоисключающей взаимосвязанности - с явным желанием понравиться Магде.
     Штирлиц,   слушая  его,   думал  быстро  и  жестко;  пьяная  болтовня
Омельченко не мешала ему, и наконец он принял решение.
     - Магда,  ждите меня здесь, - сказал он. - Я предупрежу метра, что вы
задержались по моей просьбе.
     - Я буду опекать фройляйн,  -  пообещал Омельченко,  -  и занимать ее
танцами, если позволите.
     - Лучше занимайте меня  разговором,  -  попросила Магда,  внимательно
посмотрев на  Штирлица.  Он  чуть прикрыл глаза,  успокоив ее,  и  пошел к
выходу быстро,  чуть даже склонившись вперед, как человек, остро ощущающий
время, данное, конкретное время, от которого зависит успех или неуспех его
задумки.
     В машине он, наоборот, замер, словно бы оцепенел, впившись пальцами в
холодную баранку,  и  сидел так с минуту.  Он думал о том,  где сейчас Диц
может быть  с  Еленой.  Он  не  мог  ошибиться.  Лицо Дица,  чувственное и
тяжелое, было так полно нетерпения и похоти, когда он пил якоби.
     "Дурашка.  Он решил, что мы с ним пришли сюда с одним и тем же делом,
- рассуждал Штирлиц. - Поэтому он обратился ко мне. Он все рассчитывает по
своей логике и в меру своих умственных возможностей.  Он вправе,  конечно,
вербовать эту  Елену  -  находка  невелика,  хотя,  может,  и  похвалят за
расширение агентурной сети. Но если я прав и если ты поволок в постель эту
бабу,  которая очень не  любит своего мужа,  тогда ты  станешь моим рабом,
Диц.  За связь с  иностранкой полагается партийный суд.  Если я сделаю то,
что я  решил сделать,  тогда мне не  будут страшны твои холодные вопросы о
Магде и  твоя проклятая зрительная память,  будь она неладна,  и весь ты -
более того,  ты очень будешь нужен мне в ближайшие дни,  как никто другой,
Диц".
     Штирлиц должен был рассчитать,  куда Диц повез Елену.  Конспиративные
квартиры гестапо на  Пачлиньской и  Славковской были забиты бандеровцами и
мельниковцами.  Организационные вопросы  решались в  краковском управлении
гестапо -  туда оуновцев не допускали. Когда Штирлиц однажды спросил Дица,
надежно ли в их офицерской гостинице на Плянтах,  что напротив Вавеля, тот
ответил,  что  самое  надежное место  именно  в  этом  отеле  -  никто  из
посторонних не имеет права входа, "только в сопровождении наших людей".
     Штирлиц включил зажигание, медленно закурил и поехал в отель.
     Портье он спросил рассеянно, скрывая зевоту:
     - Оберштурмбанфюрер Диц уже у себя?
     - Он  пришел двадцать минут тому назад,  господин Штирлиц.  Он просил
предупредить,  что будет занят по работе полчаса. - Портье глянул на часы.
- Соединить?
     - Нет, нет. Благодарю вас. Я подожду его у себя.
     Штирлиц похлопал себя по карманам,  сосредоточенно нахмурился,  снова
похлопал себя по карманам, досадливо щелкнул пальцами:
     - Черт возьми,  мой ключ остался на работе... У вас есть ключ ко всем
дверям, нет?
     - Да, конечно.
     - Дайте, пожалуйста, на минуту ваш ключ.
     - Я открою вам дверь, оберштурмбанфюрер...
     - Дайте ключ,  -  повторил Штирлиц,  - не уходите с поста, я сам умею
открывать двери.
     В их гостинице были особые замки;  изнутри вместо скважинки - кнопка.
Ключ,  таким  образом,  внутри  оставить нельзя.  Нажмешь изнутри кнопку -
дверь заперта, поверяешь ключ снаружи - открыта.
     Штирлиц подошел к двери того номера, где жил Диц, и прислушался: было
включено радио, передавали концерт Брамса.
     "Кажется,  третий",  -  машинально отметил Штирлиц и  мягко  повернул
ключ,  который подходил ко всем дверям - в военных гостиницах было вменено
в обязанность иметь такой универсальный ключ.  Он вошел в маленькую темную
прихожую тихо,  на цыпочках.  Музыка неслась из комнаты, одна лишь музыка.
Штирлиц рывком распахнул дверь.  С  большой тахты взметнулся Диц,  который
показался сейчас  Штирлицу рыхлым и  нескладным:  в  форме  он  всегда был
подтянут.  Елена  медленно натягивала на  себя  простыню.  Диц  выскочил в
прихожую - лицо его стало багровым.
     - Бога ради,  извините, - сказал Штирлиц. - Там Омельченко устраивает
истерику...
     - Штирлиц,  слушайте,  - Диц растерянно потер щеки, и на них остались
белые полосы, - слушайте, это какой-то бред.
     Штирлиц похлопал его по плечу:
     - Продолжайте работу. И поскорее возвращайтесь.
     - Штирлиц,  что у  вас в кармане?  Вы фотографировали?  Слушайте,  не
делайте подлости, я же вам ваш товарищ...
     - Заканчивайте   работу,   -   повторил   Штирлиц,   -   и   поскорее
возвращайтесь. Потом поговорим. Ладно?
     - Погодите,  поймите же,  -  забормотал Диц,  но  Штирлиц не стал его
слушать, повернулся и вышел.
     ...Он  долго сидел за  рулем,  ощутив страшную усталость.  Он  затеял
драку,  и он победил в первом раунде, получив такого врага, который теперь
не остановится ни перед чем.
     "Неверно,  -  возразил себе Штирлиц.  - Не надо придумывать человека,
исходя из собственного опыта.  Люди разные,  и,  если проецировать на себя
каждого,  с кем сводит жизнь,  тогда можно наломать много дров и провалить
все дело.  Нет,  он  раздавлен теперь.  Он будет другим,  хотя постарается
казаться прежним.  Он  будет успокаивать себя тем,  что  я  был один,  без
свидетелей;  он будет убеждать себя, что показания Елены, если ее вызовут,
не примут во внимание - какая-то полурусская украинка, ей нет веры. Но это
все будет на  поверхности его сознания.  Внутри он уже сломлен.  Он станет
гнать от себя эту мысль.  И  я должен помочь ему в этом.  Я должен сделать
так,  чтобы он испытывал ко мне благодарность - как арестанты, которых они
готовят к  процессу:  те тоже начинают любить своих следователей и  верить
им".
     ...Вернувшись в  клуб,  Штирлиц сказал Омельченко,  что  он  вынужден
откланяться в  связи  со  срочными делами,  а  господин Диц  и  Елена едут
следом: она хотела посмотреть вечерний город.
     - Пойдем,  Магда,  - сказал Штирлиц, протянув женщине руку, - пойдем,
голубчик.
     Он долго возил ее в машине по городу,  не говоря ни слова,  -  просто
крутил по красивым,  опустевшим уже (комендантский час) улицам и  ощущал в
себе  покой,  потому что  она  была  рядо